его. Рассчитывал. Он  вспомнил  о  большой
разнице в их возрасте, а сегодняшний его день рождения, увы,  не  сделал
его моложе. Он физически чувствовал, как стареет. Хотя Джил  и  подарила
ему ощущение молодости, ощущение некоего куража, который был так  присущ
ему в молодые годы и которого он лишился было к сорока годам.
   Он повернулся к небольшому японскому саду за стеклянной витриной.
   Миниатюрный садик вызывал умиление. В кресле рядом сидела  женщина  с
газетой в руках. Он мельком взглянул на нее  и  отвернулся.  На  женщине
было глухое темное пальто до щиколоток,  какие  носили  обычно  верующие
мусульманки. На голове - темный платок.  Женщина  читала  газеты,  пряча
глаза за темными очками. Он постоял, не зная, что же  предпринять.  Если
Джил не в отеле, то, значит, она поехала в город. Уехала, зная,  что  он
прилетит только на один день.
   Он достал свой мобильный телефон и набрал номер. Черт возьми, как это
понимать? Где-то зазвонил телефон, он рассерженно отвернулся.
   - Я слушаю тебя, - сказала трубка голосом Джил.
   -  Я  прилетел,  -  немного  растерянно  пробормотал  он,  -  где  ты
находишься, дорогая?
   - За твоей спиной, - она не успела договорить, как он обернулся.
   Господи! У него за спиной действительно стояла Джил:  в  платке  и  в
темном  пальто  до  пят.  Эта  проказница  обманула  одного  из   лучших
аналитиков в мире.
   - Здравствуй! - Она со смехом бросилась к нему.
   - Кто  бы  подумал,  что  тебе  удастся  меня  провести,  -  смущенно
пробормотал он.
   - Как видишь, смогла, - засмеялась Джил, - я была уверена, что ты  не
станешь и смотреть в мою  сторону,  увидев  темный  платок  и  такое  же
пальто. Здесь недалеко есть магазин  для  мусульманских  женщин,  там  и
продают подобные вещи. А ничего пальтишко, правда?
   - Я послал цветы к тебе в номер, - чуть растерянно сказал он.
   - Сегодня  твой  день  рождения.  Сегодня  моя  очередь  делать  тебе
подарки.
   - Об этом мы еще поговорим. Спасибо, что ты прилетела, -  пробормотал
он. - Мне было бы , сложно лететь в Рим. Оттуда я бы не успел  вернуться
завтра вечером в Москву. Из Баку нет прямых рейсов в Рим.
   - Ты сомневаешься, что я прилечу к тебе в любой город мира? - задорно
спросила она. - Да хоть в Антарктиду!
   - Не сомневаюсь. - Ах, какая она молодец! - Мы можем пойти поужинать,
- напомнил он Джил, - только выберем хороший ресторан.
   - Нет, - возразила она, - у нас с тобой только одна  ночь,  утром  ты
улетишь. Я не хочу в ресторан.
   - Ты была раньше в Стамбуле?
   - Нет. Но какое это имеет значение?  Они  разговаривали,  стоя  лицом
друг к другу, словно были здесь совсем одни.
   - Я мог бы показать тебе город... Он очень красивый.
   - Не хочу. У меня только одна просьба.
   - Какая?
   - Мы можем подняться наверх? - спросила она, блеснув  глазами.  -  Ты
разговариваешь уже две минуты. Мне может это надоесть.
   Они вошли в лифт, и  только  там  он  позволил  себе  поцеловать  ее.
Вернее, не он - она поцеловала его и  не  отпускала  до  тех  пор,  пока
кабина лифта не остановилась на пятом этаже. Створки лифта закрылись,  и
лишь тогда он, опомнившись, снова нажал на пятерку, и они вышли, проходя
к ее номеру.
   Ему было немного неловко наблюдать ее пылкую влюбленность. Как  будто
в  нем  сидел  некий   .посторонний   наблюдатель,   отмечавший   и   ее
непосредственность, и его некую отстраненность. Она начала  раздеваться,
все еще пытаясь поцеловать его.
   - Я должен принять душ, - извинившись, сказал Дронго.
   - Конечно, - засмеялась она" - я пока закажу ужин. Мне кажется, что я
умру с голода. Я весь день ничего не ела, ждала тебя.
   - Извини, - он улыбнулся, - я выйду на минуту к себе.
   - Нет, - возразила она, тряхнув головой, - нет. Прими душ  у  меня  в
номере. Там висит халат. Хотя  я  думаю,  что  после  душа  он  тебе  не
понадобится.
   Улыбнувшись, он  прошел  в  ванную  комнату.  Чувство  неловкости  не
покидало его. Он начал замечать, что чувствует себя рядом с ней неловко,
словно старый, очень старый мужчина пытается соблазнить молодую девушку.
Может быть, поэтому говорят, что настоящий опыт приходит  в  сорок  лет,
подумал Дронго. Сорокалетний мужчина - тип опытного совратителя.  Такова
жизнь, к  этому  возрасту  мужчина  научился  держать  свои  эмоции  под
контролем и может демонстрировать все навыки своего общения с женщинами,
не утруждая душу.
   Он любил  принимать  горячий  душ,  обжигавший  кожу.  Горячие  струи
смывали усталость и подавленное настроение. Из комнаты  донесся  голосок
Джил. Очевидно, она заказывала ужин. Он повернулся к стене, закрыв глаза
и  успокаиваясь.  И  вдруг  почувствовал  некое  движение   за   спиной.
Обернувшись, он с изумлением увидел Джил. Она стояла перед ним уже нагая
и готовая присоединиться к нему.
   - Осторожнее, - крикнул он, видя, как она подняла  ногу,  и  невольно
залюбовался ее лодыжкой. Даже у Алевтины ноги были не так хороши.
   - Что? - Она не поняла, почему он задержал ее. Они обычно общались на
английском либо итальянском, сейчас  крикнул  по-итальянски,  чтобы  она
сразу же все поняла.
   - Ты что, - спросила она, чуть  краснея,  -  тебе  неприятно,  что  я
рядом?
   - Да нет же, - он повернулся к ней, - нет...
   - Тебе неприятно, что я навязываюсь? - сникла она.
   - Ты не поняла, глупышка, - он протянул ей руку, - дотронься до воды.
   Только осторожнее. И все сразу поймешь.
   Она протянула руку. И, взвизгнув, убрала ее.
   На девичьем  лице  появилась  улыбка.  Ее  улыбка,  которая  так  ему
нравилась. В ней было нечто загадочное и немного вызывающее.  Обжигающая
смесь женского изящества, дразнящей  откровенности,  мистической  тайны,
присущей каждой женщине, и почти материнского понимания. Он убавил напор
горячей воды и протянул ей руку...
   Потом ужин долго остывал на столике, который так и остался  у  двери.
Он даже не заплатил официанту чаевые, расписавшись на бланке ресторана и
добавив чаевые в сумму счета. На часах  было  уже  восьмое  апреля,  шел
первый час ночи, а они все еще, забыв про ужин,  любили  друг  друга.  И
говорили. И снова были вместе. Еще через час она поднялась и  посмотрела
на изумительную панораму, открывавшуюся из окна номера.
   - Как же здесь красиво, - протянула она задумчиво,  глядя  на  другой
берег.
   - Ты так и не была в городе, - напомнил он ей.
   - Мы встретимся здесь еще раз, и  тогда  ты  мне  покажешь  город,  -
сказала она, не оборачиваясь. Лунный свет высвечивал изящную фигурку  на
фоне  звездного  неба  и  разноцветных  огней  берега,   сливавшихся   в
феерически прекрасную картину.
   - Хорошо, - прошептал он.
   - Я все время хочу у тебя спросить, - произнесла она, не отрывая глаз
от мягких волн Босфора, - кого из композиторов ты любишь?  У  тебя  есть
любимые композиторы?
   - Штраус, например, - сказал наобум. - А почему ты спрашиваешь?
   - И все?
   - Нет, конечно, нет. Моцарт, безусловно. Брамс... Это самые любимые.
   - А из итальянцев тебе никто не нравится?  -  ревниво  спросила  она,
оборачиваясь.
   - "Риголетто"... "Аве Мария" Верди, "Севильский цирюльник" Россини.
   - У Россини нет такого произведения, - лукаво улыбнулась она.
   - Как это нет? Я слушал эту оперу в "Ла Скала".
   - Нет, - продолжала настаивать Джил, - хочешь поспорим?
   - Ага, - вспомнил он, - у итальянцев она называется  "Альмавива,  или
Тщетная предосторожность".
   - Тебе никто не говорил, что ты поразительно  образован?  -  фыркнула
она.
   - У меня появляется комплекс неполноценности.
   - Еще Рахманинов...
   - Это русский композитор, - вспомнила Джил, - говорят, что он гений.
   - На Востоке тоже был свой музыкальный гений, - пробормотал он,  -  и
он, пожалуй, мой  самый  любимый  композитор.  Эту  музыку  я  слушал  с
детства.
   - На Востоке? - удивилась Джил. - Как его звали?
   - Узеир Гаджибеков.
   - У тебя есть его записи?
   - Конечно. В следующий раз я привезу тебе их.
   - А из современных? - продолжала допытывать  она.  -  Или  ты  любишь
только классиков?
   - Ллойд Уэббер, Франсис Лей, Нино Рота. Достаточно, ты проверила  мою
эрудицию или собираешься задавать еще вопросы?
   Она замолчала, снова поворачиваясь к нему спиной.
   - Ты знаешь, - вдруг сказала Джил, глядя на Другой берег, - я была  у
гадалки.
   Он всегда относился с большой иронией  к  подобным  вещам.  С  его-то
рациональным умом!
   - И что она тебе сказала? - В  его  голосе,  очевидно,  проскользнула
насмешка. Она чуть наклонила голову.
   - Не смейся. Я была у гадалки впервые в жизни.
   На этот раз он промолчал.  Она  наклонила  голову  еще  ниже,  словно
положив ее себе на плечо.
   - Гадалка сказала мне, что я люблю необыкновенного  человека.  И  она
сказала, что я могу родить ему  сына.  Нет,  она  сказала  не  так.  Она
сказала, что я хочу родить ему сына.
   Он приподнялся на локте. И долго молчал. Это был тот редкий случай  в
жизни, когда он не знал, что ответить.
   - Ты простудишься, - сказал он, и слова ушли куда-то в сторону.
   Она вскинула голову, по-прежнему стоя к нему спиной.
   - Иди сюда, - позвал он, - расскажи мне подробнее, что  тебе  сказала
гадалка.
   Джил повернулась к нему. Он не мог разглядеть выражение лица женщины.
   Луна освещало ее теперь со спины. Она сделала несколько шагов к нему,
села рядом.
   - Это серьезнее, чем ты думаешь, - печально произнесла Джил.
   - Что случилось?
   - Отец спрашивает меня, почему у меня нет постоянного друга. А  я  не
знаю, что ему ответить. Мы всегда были с ним так дружны.
   - Ты не хочешь говорить ему про меня?
   - Не знаю. Я не знаю, что именно говорить и  как  об  этом  говорить.
Когда мы с тобой познакомились в Лондоне, все было так естественно,  так
просто. А сейчас я не знаю.
   - Тогда не говори, - рассудительно произнес он,  -  может,  это  и  к
лучшему. Рано или поздно мы все равно...
   - Не надо, - она приложила свою узкую ладонь к его лицу, -  не  нужно
ничего говорить. Пусть никогда не будет  "поздно".  Пусть  всегда  будет
"рано".
   - Если хочешь, я могу  прилететь  к  тебе  в  Рим  или  в  Лондон,  -
предложил Дронго, - и ты меня познакомишь со своим отцом. Хотя я считаю,
что этого делать не нужно.
   Рука соскользнула с лица. Она вздрогнула.
   - Почему?
   - У нас социальное неравенство, - пробормотал, улыбаясь, Дронго. - Ты
итальянская аристократка,  а  я  почти...  по-русски  есть  такое  слово
"бомж", что переводится как  "без  определенного  места  жительства".  Я
человек, лишенный Родины.
   - Я видела твою московскую квартиру, - сказала она с явным вызовом, -
это у вас называется "бомж"? И потом, у меня тоже нет постоянного  места
жительства. Я живу то в Лондоне, то в  Риме,  то  в  Милане.  Почему  ты
улыбаешься?
   - Ну  как  тебе  объяснить,  что  такое  "бомж".  Тебе  будет  трудно
встречаться со мной. Очень трудно. Мы слишком разные, Джил. Я  и  раньше
честно предупреждал тебя об этом. Кроме того, моя профессия не позволяет
мне надеяться на стабильные заработки. Я всего-навсего частный  эксперт.
Пока есть нужда в моих услугах, мне оплачивают расходы. Через  несколько
лет они могут не понадобиться и тогда, возможно,  мне  придется  сдавать
свою  шикарную  квартиру,  чтобы  как-то  свести  концы  с  концами.   Я
неустроенный человек, Джил, и,  по  большому  счету,  жизнь  у  меня  не
сложилась.
   - Не смей так говорить! - яростно крикнула она.  -  Вспомни,  сколько
людей ты спас  в  Лондоне,  когда  предотвратил  взрыв  в  "Дорчестере".
Вспомни все, что ты сделал. Если даже ты  помог  одному  человеку,  если
даже спас одну жизнь, то и тогда ты не имеешь  права  так  говорить.  Не
смей, слышишь, не смей!
   Она была великолепна в своей ярости. Волосы разметались по лицу,  она
наклонилась к нему, и он почувствовал  аромат  молодого  женского  тела.
Обнял ее за плечи, привлекая к себе.
   - Может, ты и права, Джил, - прошептал он, - может, и права. Но я  не
хочу сам признаваться даже себе, что у меня все хорошо. После  девяносто
первого года я езжу как неприкаянный между Москвой и Баку.  После  того,
как у меня отняли мою страну от Камчатки до Калининграда, я  стал  менее
уравновешенным. Ты понимаешь, в чем дело,  -  оказывается,  для  счастья
человеку нужно еще гордиться своей страной.  Я  гордился  своим  любимым
городом Баку, в котором вырос и в котором знал каждую улицу, я  гордился
столицей своего государства - Москвой, где учился  и  где  сейчас  живу,
тоже зная многие ее улицы и переулки. Я  безумно  любил  Ленинград,  его
белые ночи. А как мне нравилось ездить в Прибалтику, как шумно проводили
мы вечера в Тбилиси и Ереване. А потом -  все.  Все  кончилось.  У  меня
отняли право даже на передвижение. Чтобы попасть в Прибалтику, я  должен
получить визу. При этом, учитывая мое прошлое, визу мне дают не  всегда.
Моя родная страна, за которую я проливал кровь, был ранен, из-за которой
столько  страдал,  потерял  работу,  любимую  женщину,  да  мало  ли,  -
оказалась Атлантидой, ушедшей на дно. И вместе с ней ушли  мои  надежды,
мои планы, моя вера.
   Он заметил, как она вдруг напряглась. Не  понимая,  в  чем  дело,  он
недоуменно взглянул  на  нее.  И  вдруг  понял.  Мужчины  иногда  бывают
удивительно нечуткими. Даже такие аналитики, как Дронго. Он вспомнил, да
ведь он сказал - "любимая женщина".  Джил  выбралась  из-под  его  руки,
легла на подушку и сумрачно взглянула на него.
   Она даже не стала переспрашивать, как он потерял "любимую женщину". И
он почувствовал, что должен сказать правду. Это был момент истины, когда
нельзя врать человеку, который так доверчиво лежит рядом с тобой.
   - Ее убили, - пробормотал Дронго, глядя невидящими глазами в потолок.
- Мы встретились с ней в конце восемьдесят восьмого, и тогда меня тяжело
ранили.
   Ей сказали, что я убит. Спустя три года мы снова встретились.  Уже  в
Вене. Она была американкой. В последнюю секунду, защищая меня,  она  под
ставилась под выстрелы. Ее убили в венском аэропорту, когда  она  спасла
мне жизнь. - Я ничего не знала, - прошептала Джил.
   - Была еще одна  женщина,  -  безжалостно  продолжал  Дронго,  -  она
просила меня перед смертью позаботиться о ее ребенке. Но когда  я  начал
искать, мне объяснили, что семью уже вывезли в другое место.
   - Ее тоже убили? - спросила с ужасом Джил.
   - Нет. Она убила себя сама. Была такая ситуация,  что  она  не  могла
остаться в живых.
   Джил взглянула на него и внезапно порывисто обняла.  Он  ожидал,  что
она расплачется, но она была очень сильным человеком.
   - Теперь я все поняла, - с глубокой болью сказала Джил,  -  теперь  я
все поняла. Ты просто боишься любить еще раз. Ты боишься, что  потеряешь
меня и не даешь волю своим чувствам. Так?
   - Может быть, и так.
   - Как ее звали? Женщину, которую убили в аэропорту. Как ее звали?
   - Натали.
   - У тебя есть ее фотография?
   - Я не могу возить с собой чужие фотографии, - напомнил Дронго, - мне
принадлежат только воспоминания. Она вскочила, сбросила с  него  одеяло.
Наклонилась к нему.
   - Сегодня ты мой, - прошептала Джил, -  сегодня  ты  мой.  До  самого
утра.
   - Но ведь я уеду, - напомнил он, глядя ей в глаза.
   - Ничего, - у нее все же появились  слезы,  -  ничего  страшного.  Мы
будем встречаться с тобой долго-долго. Мы будем встречаться с тобой  всю
мою жизнь. И твою,  -  торопливо  добавила  она,  словно  сознавая,  что
допустила оплошность.
   - Да, - негромко произнес он, - мы будем встречаться  с  тобой  целую
жизнь. Но никто не знает, какой она будет - моя жизнь.
   - Переезжай ко мне в Италию, - вдруг предложила она, - я  думаю,  что
папа мог бы помочь тебе с получением итальянского гражданства.
   - Буду жить на твоем содержании. - Он улыбнулся и закусил губу. Потом
они посмотрели друг на друга и расхохотались.
   Так и прошла эта долгая и короткая  ночь.  Они  смеялись  и  плакали,
говорили и спорили. Ужин остыл  на  столике,  все  казалось  нереальным,
зыбким. И этот номер с видом на  Босфор,  и  эти  стены,  и  лицо  Джил,
расплывавшееся в каком-то розовом тумане.  А  утром  он  улетел.  И  она
осталась одна. И только тогда, когда он вышел из номера, поцеловав ее на
прощание, она позволила  себе  разрыдаться.  Она  сидела  по-турецки  на
постели долго плакала, утешаясь, что сумела сдержаться при нем.  Уже  из
аэропорта он позвонил ей:
   - Я послал тебе цветов, Джил.
   - Твой подарок, - сказала сквозь слезы Джил,  -  я  приготовила  тебе
подарок и забыла отдать.
   - Из-за  этого  ты  плачешь?  -  Он  посмотрел  на  часы.  До  отлета
оставалось меньше часа.
   - Я купила тебе твой любимый "Фаренгейт".
   - Не расстраивайся. Сожми флакончик крепко в руках, я сейчас  подойду
к парфюмерному магазину и куплю себе точно такой же. Буду  считать,  что
это ты подарила мне  его.  А  сама  открой  коробку,  и  пусть  одеколон
останется у тебя. Как память обо мне.
   - Мы что, больше не увидимся?! - испугалась Джил.
   - Мы обязательно увидимся,  -  горячо  сказал  он,  даже  испугавшись
всплеска  своего  чувства,  -  четырнадцатого  мая  жди  меня  в   Риме.
Договорились?
   - Я буду в аэропорту, - прошептала она, - с твоим флаконом.
   - С нашим, - поправил он ее.
   - С нашим, - счастливо всхлипнула Джил.  Уже  в  салоне  самолета  он
открыл коробку купленного  "Фаренгейта"  и  вдохнул  любимый  запах.  До
Москвы было еще далеко.  Приземлившись  в  аэропорту,  он  включил  свой
мобильный телефон, который немедленно зазвонил. Даже не  посмотрев,  кто
звонит, он соединился с абонентом.
   - Слушаю вас.
   - Где вы были? - услышал он тревожный  голос  Романенко.  -  Куда  вы
запропастились? Я ищу вас со вчерашнего дня.
   - Что произошло?
   - Они узнали, что мы подключались к телефону Артемьева. Они обо  всем
узнали. Вы меня слышите,  Дронго?  Зайдите  в  комнату  для  официальных
делегаций, там вас ждут сотрудники ФСБ. Зайдите туда и не выходите, пока
они к вам не подойдут. И попросите их предъявить вам свое удостоверение.
Вы все поняли?
   -  Да,  -  пробормотал  он,  уже   понимая,   что   произошло   нечто
непредвиденное, - да, я все понял.

Антверпен. 14 апреля

   Я прибыл в Антверпен утренним поездом, купив билет  в  вагон  первого
класса. Все равно я тратил деньги подлеца Кочиевского,  а  мне  хотелось
остаться одному. Но вагон первого класса оказался одним  общим  салоном,
правда, кресла были обиты велюром. Я сел в углу и промолчал всю  дорогу,
стараясь  не  замечать  сидевших  в  другом  конце  вагона  двоих   моих
соглядатаев. Конечно, они знали, каким рейсом я выезжаю в Антверпен.  По
договоренности с Кочиевским я звонил ему, сообщая о своем маршруте.
   Вчера мне не понравилось выражение лица Самара  Хашимова,  когда  тот
смотрел на меня. И когда провожал  -  тоже.  Мне  очень  не  понравилось
выражение его лица. Он как бы понял, что я его  обманываю,  и  собирался
предпринять некие  меры.  Интересно,  какие  именно?  Как  вообще  можно
наказать человека в моем положении?  Убить?  Но  это  будет  только  акт
сострадания. Я все  равно  обречен  и  должен  умереть  через  несколько
месяцев в страшных мучениях. Убрать моих "наблюдателей"? Но мне  нет  до
них никакого дела, пусть Хашимов режет их хоть  на  мелкие  кусочки.  Он
может узнать раньше меня адреса людей, которых  я  должен  проверить,  и
прикажет устранить их так же, как устранил Кребберса? Ну, во-первых, это
сложно, а во-вторых, он облегчит мне задачу. Я буду ездить по городам  и
искать несуществующих людей. Но если учесть,  что  за  такие  поездки  я
получаю тысячу долларов в день, то  проблема  лишь  в  том,  как  быстро
Кочиевский раскусит липу. И хотя в таком случае  я  в  итоге  не  получу
"премиальные" пятьдесят тысяч, но мне же будет легче, если  Труфилова  я
не найду.
   Вся сложность в том, что Хашимову, в отличие от Кочиевского, не нужно
рубить все концы. Он обязан вычислить и найти Труфилова. Я не знаю,  кто
именно стоит за Хашимовым и почему