и
образование - дело наживное.
   Стал работать: дело нехитрое,  главное  -  понять  систему,  а  потом
вертись  себе  между  запросами  и  отчетами,  указаниями  и  справками,
жалобами и актами проверок.
   Освоившись  в  канцелярской  круговерти,  Золотов  легко   имитировал
активность, удвоив количество входящих и исходящих бумаг и накапливая их
в аккуратных папках.
   Начальство сразу оценило трудолюбие и деятельность нового  работника,
на собрании аппарата его приводили в пример, в  личных  беседах  обещали
направление в институт.
   Тут-то и появился страшок -  предвестник  будущего  большого  страха.
Вдруг встретится в приемной заведующего со своей бывшей директрисой, или
столкнется в коридоре с Фаиной, или астматический  прокурор  окажется  в
президиуме на совещании по проблемам предупреждения правонарушений среди
учащейся молодежи...
   И поднимутся обличающие персты, и  раскроются  изобличающие  уста,  и
спадет пелена беспечности с начальственных очей, и  обрушится  праведный
гнев на голову обманщика и проходимца!
   Нет, тот настоящий страх, с кошмарными снами еще  не  появился  -  ну
раскроется и раскроется, что с того? Выгонят со сторублевой ставки  -  и
черт с ними, не велика потеря!  Но  все  же  опасение  было  неприятным:
слишком удачно все складывалось и достаточно много - он уже просчитал  -
обещано в дальнейшем.
   Решил  подстраховаться,  присмотрелся  к   своему   непосредственному
начальнику  -  завсектором  Собакину,   вечно   унылое   лицо   которого
оправдывало фамилию - старый усталый пес, чувствующий,  что  со  дня  на
день его пустят на шапку.
   Подходил,  показывал  проекты   справок   и   отчетов,   советовался,
расспрашивал о тонкостях работы. И вообще у  Харитона  Федоровича  такой
опыт - десять лет вращался в "инстанциях", интересно услышать его мнение
о том-то, том-то и том-то, да и о жизни товарища Собакина было бы  очень
поучительно узнать молодому, начинающему трудовой путь человеку.
   Но Собакин глаза прятал, в разговоры не вступал, отвечал  односложно,
а намек на собственное мнение воспринял как провокацию.
   Золотов чуть  ослабил  хватку,  но  из  клыков  не  выпустил,  держал
осторожненько Харитона Федоровича за безвольную  складку  между  шеей  и
затылком. Почему ты утром хмурый, как родственника схоронил, а притрусил
к кабинету, закрылся - и  через  пять  минут  другой  человек?  Рожа-то,
конечно, кислая, но озабоченность мрачную как рукой сняло!
   А  когда  перехватили  тебя  как-то  в  коридоре  -  бумагу   срочную
подписать, так не подписал ведь: руки дрожали, ручка выпадала! А зашел к
себе пальто снять - дрожь и прошла...
   Да, кстати, а почему тебя из "инстанций" поперли?
   Короче,  как-то  под  праздник  скользнул   к   Собакину,   бормотнул
поздравления, булькнул круглым газетным  свертком,  аккуратно  вложил  в
приоткрывшийся кстати ящик стола, тот, как обычно, глаз  не  поднял,  но
прохрюкал нечто одобрительное.
   Так и сошлись.
   А через год с блестящей  характеристикой  да  с  направлением  гороно
поехал за тридевять земель  в  пединститут,  поступил  вне  конкурса  на
физвос  да  сразу  окунулся  в  общественную  работу:  то  на   собрании
выступает, то  в  общежитии  дежурит,  то  буфет  по  профсоюзной  линии
проверяет, Золотов тут, Золотов там, у всех на  виду.  Преподаватели  им
довольны, деканат, комитет комсомола... Ба, да он и не  комсомолец,  как
так? Потупился, объясняет: формализму противился, меня на аркане тянули,
для "галочки", а я из принципа,  может,  конечно,  и  не  прав  был,  да
молодой, горячий... Поверили, приняли.
   Тогда  и  стал  расти  страшок,  а  вдруг  да  выплывет  все,   вдруг
раскроется?
   Успокаивал себя: мол, далеко забрался, кто тебя здесь знает, а придет
время возвращаться - придумаем что-нибудь...
   Он уже с самого начала  определился:  назад  не  возвращаться,  здесь
корни пустить!
   И способ придумал: в аспирантуру пролезть да зацепиться на кафедре...
Новое место, новая страница биографии, новая жизнь. А старой вроде и  не
было!
   Да только странное дело - так  хорошо  все  начиналось,  а  потом  не
заладилось, забуксовало. С учебой не клеилось: науки  вроде  немудреные,
не физика с математикой, шпарил на экзаменах правильные слова  газетными
фразами, а преподаватели скучали и выводили серенькие "уды".
   И в общественной деятельности не преуспел: суетился, гоношился, делал
волну, а интерес к нему вроде пропал - поручений  не  давали,  почетными
местами обходили,  из  одних  комиссий  вывели,  в  другие  комитеты  не
избрали, к третьему  курсу  только  и  осталась  одна  нагрузка  -  член
комиссии по общественному питанию студенческого профкома.
   Буфетчицы,    правда,    уважали,    колбаску    сухую     оставляли,
помидорчики-огурчики парниковые среди зимы, в столовой  кормили  сносно,
не обсчитывали - и то хорошо!
   Хорошо, да мало. С  преподавателями  пытался  сойтись  поближе  -  на
консультации приходил, расспрашивал о  том  о  сем,  пытливого  студента
разыгрывал - бесполезно.
   Выпросил однажды тему - сообщение  на  научной  конференции  сделать,
подготовил докладик - неделю в библиотеке сидел,  выступил,  отбарабанил
гладко правильные вещи,  которые  в  учебниках,  статьях  и  монографиях
вычитал, а ему стали дурацкие вопросы задавать, и выходило,  что  ничего
правильного он не сказал.  Так  и  остался  с  носом,  зря  себе  голову
морочил!  И  главное,  что  обидно:  другие  отсебятину  несли,   а   им
аплодировали, и преподаватели  приглашали  на  кафедру,  заинтересованно
беседовали, обсуждали что-то...
   Нет, не везло Золотову, определенно не везло.
   С  кем  хотел  дружить  -   не   получалось,   липли   всякие   серые
посредственности, одному скучно, так и сложилась у них своя компания.  В
ней-то  он  верховодил,  истории  всякие  рассказывал,  в  основном  про
дедушку-адмирала,  аж  рты  раскрывали.  Правда,  радости  мало,  иногда
напоминал  себе  Ермолая  и  осекался  на  полуслове  -  до  того  тошно
становилось!
   Да и с деньгами было туговато:  стипендию  не  получал,  отец  и  дед
присылали сотню-полторы в месяц, должно бы хватать, ан  нет  -  у  серых
друзейприятелей "капуста" водилась в изобилии, в преферанс резались,  по
кабакам таскались, и он пыжился, тянулся, чтобы не отстать,  потому  еле
сводил концы с концами. Несколько знакомцев "крутились", делали  деньги:
один джинсами приторговывал, другой заочникам  курсовые  изготавливал...
Но с явной уголовщиной Золотов связываться  не  хотел,  а  писать  -  не
получалось, так и страдал, давая зарок, что в будущем еще возьмет свое.
   К выпускному  курсу  мечты  об  аспирантуре  развеялись  сами  собой,
распределение получил по месту  выдачи  направления,  и  наступил  день,
когда новоиспеченный учитель физвоспитания возвращался в родной город, и
страх уже прочно поселился внутри, глодал, жевал внутренности.
   Теперь не отсидеться в методическом кабинете да в полупустых  классах
вечерних школ, учитель с учителем не разминется, рано или поздно  сведет
его судьба с Фаиной или еще с кем, и тогда...
   Кинулся на старое место - там большие перемены: заведующий на пенсии,
а друг-покровитель Собакин Харитон Федорович в очередной раз шагнул вниз
и заседал теперь в горкоммунхозе на скромной должности рядового  клерка.
Накачивая его в третьесортной забегаловке дешевым  портвейном  и  слушая
сбивчивые сетования на несправедливость  судьбы  -  раньше  спроси,  кто
такой Собакин, - ого-го! -  Золотов  тяжело  размышлял  над  собственным
невезением: ступени лестницы, по которой он рассчитывал подняться вверх,
оказывались трухлявыми и подламывались одна за другой.
   Но Собакин свою роль сыграл - позвонил новому завгороно,  видно,  его
имя еще связывали с авторитетом "инстанций",  сделал  открепление  да  в
горкоммунхоз устроил, по иронии судьбы на собственное  место,  ибо  путь
вниз продолжался,  и  пересадили  Харитона  Федоровича  ниже,  казалось,
некуда - заведовать захудалым парком, так что Золотов успел сделать  ему
несколько нахлобучек за некачественные засевы  клумб  и  неиспользование
прогрессивных форм вертикального озеленения, пока  Собакин  не  умер  от
внезапно приключившейся прободной язвы.
   Золотов прекрасно прижился в горкоммунхозе - если бы все декоративные
посадки, которыми он заведовал, с такой же легкостью и быстротой пускали
обширные корни на новом месте, город давно  бы  превратился  в  цветущий
сад. Он пытался было  подобрать  ключик  к  своему  начальнику,  но  тот
оказался строгим и непьющим,  попытки  к  сближению  пресек,  и  Золотов
мгновенно трансформировался: стал четким, кратким и деловым. Столь явное
превращение начальник отнес на счет своего умения работать с  людьми,  а
так как наблюдать плоды  собственных  способностей  приятно  любому,  он
заметно   смягчился   и   начал   относиться   к    инженеру-озеленителю
отечески-снисходительно.
   Но окончательный перелом произошел позднее,  ибо  начальник  оказался
совершенно неприспособленным решать мелкие житейские проблемы,  которые,
оставшись нерешенными, перерастают в серьезные трудности.
   Летняя сушь, изнурительная  жара,  декоративные  культуры  желтеют  и
подсыхают, начальника вызывают на ковер, а он начинает лепетать какие-то
глупости про выбранные фонды на бензин, из-за  чего  поливальные  машины
простаивают в гараже.
   Что за чушь! Вы нам здесь голову не морочьте! Неспособны организовать
работу, так и скажите, а мы сделаем соответствующие выводы!
   И  приходит,  бедняга,  сам  не  свой,  таблетки   глотает,   телефон
накручивает, красный весь - давление подскочило... А всего-то и делов  -
достать двести литров бензина! Смех да и только...
   Но с почтением, без фамильярности, Боже упаси, осведомиться:  мол,  я
могу повлиять через горисполком, так что если  распорядитесь...  Тот  на
Валерия Федоровича  как  на  волшебника  -  неужто  удастся  такое  дело
сдвинуть с мертвой точки? Трудно, но попытаюсь - опять-таки скромно,  но
с достоинством.
   А через час-полтора поливалки поливают, травка  зеленеет,  начальники
довольны: подтолкнули, подсказали, разъяснили,  резервы  изыскал,  фонды
мобилизовал - значит, умеем воспитывать подчиненных!
   И начальник  как  на  свет  народился  -  голос  звонкий  прорезался,
рапортует: да, указание выполнено, решили вопрос, полный порядок!  Да  к
Валерию Федоровичу исполнительнейшему с расспросами, а  тот,  скромняга,
смущается, плечиками пожимает: мол, я же не для себя, для дела, потому и
пошли навстречу, руководители еще дедушку  помнят,  да  и  меня  Харитон
Федорович многим рекомендовал.
   Тут  главное  не  переборщить,  не  перегнуть  палку,  остальное  сам
додумает: про дедушку-адмирала слыхивал краем уха,  что  с  Собакиным  в
гороно работал - знает, вот  и  выходит:  не  такая  уж  простая  фигура
скромный  инженер-озеленитель!  Скрыта  за  ним  сила  немалая,  да   не
пользуется  почему-то,  может,  по  простоте,  а   может,   до   времени
приберегает...
   Так   и   создается   авторитет,   складывается   репутация,   мнение
формируется.   Разве   не   стоит   оно   тридцатника,   что    заплатил
Фимке-заправщице? Тем более что водилы - мошенники  все  на  крючке,  за
графиком он следит жестко,  и  если  хочет  кто  подкалымить  -  отвезти
цистерну-другую воды частнику в сад, - вынь да положь пятерку за  каждую
ездку! А машин - восемь, и калымят каждый день, так что в  летний  сезон
"капуста" водится...
   И рабочий  день  теперь  у  уважаемого  Валерия  Федоровича  жесткими
рамками не стиснут, поспать утром  можно  и  днем  фактически  свободен,
позвонишь пару раз, доложишься: я по паркам, и дуй на все четыре!
   Золотова вольный режим устраивает, начальник доволен и спокоен:  если
вдруг приедут  коллеги  иногородние  по  обмену  опытом,  незаменимейший
Валерий Федорович в мгновение ока  в  гостиницу  определит,  а  случится
проверяющий, комиссия какая, начальство  столичное  -  так  и  на  дачке
адмиральской обустроит, и шашлычок организует, и  баньку,  все  сделает,
все придумает, не о чем волноваться...
   Дачей Золотов в последнее время свободно распоряжался. Пока дед  был,
он там почти круглый год  жил.  Квартира  двухкомнатная,  которую  сразу
дали, как отставнику, пустая простаивала.  Но  у  отца  дальний  прицел:
давай, говорит, съезжаться, захочешь - будешь с нами  вместе  жить,  все
веселей, да и внуку  для  воспитания,  надоест  -  отселишься  на  дачу,
отдохнешь в одиночестве.
   Дед как овдовел да  ушел  со  службы,  помягче  стал,  посговорчивей.
Согласился сразу: у вас две комнаты тесные, да  двор  колодцем,  умру  -
останетесь в хорошей квартире...
   Папахен подобрал вариант: старое поколение с молодым не ужились,  дом
профессорский, в самом центре, потолки высокие, по коридору  -  хоть  на
велосипеде катайся. Привел деда - то что надо! Ну и  провернул  обмен  в
полмесяца.
   Жили все вместе, не  тужили,  дед  смирился,  что  кончилась  морская
династия, иногда только с тоской спрашивал внука: "А помнишь, как тебя в
детстве море тянуло?
   Матроску и бескозырку носил, стихи любил  морские,  на  корабль  тебя
повез - танцевал от счастья. Значит, правда гены свою роль играют!"
   Так и шло все хорошо до  тех  пор,  пока  дед  не  встретил  случайно
меныцика-профессора, а тот ему  и  высказал:  не  ожидал,  мол,  морской
офицер, а три тысячи доплаты взяли, стыдно, батенька!
   Дед как полотно домой заявился, дрожит весь, хорошо,  отца  не  было,
мог и убить стулом или  чем  под  руку  попадется,  бегал  по  квартире,
кричал: "Посажу подлеца!
   Опозорил, чести лишил!"
   А потом захрипел, повалился на бок, "скорая" его в  больницу  увезла,
да оттуда уже капитан первого ранга Иван Прохорович Золотев не вышел.
   Отец вроде  переживал,  а  может,  для  людей  прикидывался.  Младший
Золотов,  шагая  в   похоронной   процессии,   вспоминал,   как   боялся
разоблачения перед добрым  дедушкой,  который  верил,  что  он  хороший,
неиспорченный  мальчик,  не  замечал  угнездившейся  в  маленькой   душе
червоточинки, и ему было жаль деда. Хотя три тысячи - нормальная доплата
при таком обмене.
   Возможность разоблачения детских грехов умерла  вместе  с  дедом,  но
большой страх поселился внутри навсегда,  подремывал,  дожидаясь  своего
часа, и следователь прокуратуры Зайцев  разбудил  его,  не  то  слово  -
разъярил до предела, и теперь он  буйствовал,  выедал  внутренности,  не
давал  спать,  заставлял  глушить   его   ударными   дозами   спиртного,
подталкивал к действиям. Лучшая оборона - это наступление!
   Когда Зайцев читал ночной порой про  инопланетных  упырей,  не  кровь
пьющих,   а   саму   сущность   человеческую   высасывающих,   нетрезвый
псевдочеловек  Золотов  старательно  вписывал  фамилию   следователя   в
аккуратно разграфленную тетрадку с зеленым переплетом.
   Надо  же,  попался  такой  на  мою  голову!  Будто  без   него   мало
неприятностей... Ну ладно, получилось,  Федьку  не  вернешь,  Мэри  тоже
жалко, хорошая девочка, да она скоро выпрыгнет, адвокат сказал - в самом
худшем случае - "химия",  но  чего  он  копает?  И  глядит  с  затаенным
презрением - как Фаина, словно насквозь видит и нутро его,  золотовское,
настоящее,  от  всех  скрытое,  рассматривает...  Может,   действительно
раскусил, работа у него такая - раскалывать, раскусывать, раскапывать...
Если просто разгадал и презирает - черт с  ним,  а  если  надумает  всем
показать? Тогда плохо.
   "... ведет разгульный образ жизни, посещает  рестораны,  танцевал  со
свидетельницей Марочниковой, - почерк у  Золотова  был  никудышный,  как
курица лапой,  но  в  заветной  тетради  писал  разборчиво,  буковку  за
буковкой  вырисовывал,  аж  язык  высовывал  от  напряжения.   -   После
совместного  употребления  спиртных  напитков,   к   которому   принудил
Марочникову, злоупотребляя служебным положением..."
   Хмыкнул: ничего, - пусть  оправдывается,  но  ощущение,  что  события
развиваются не по закрученному им сценарию, усиливалось. Галка уже давно
должна была позвонить!
   Не остался же он ночевать... Если бы так! Но вряд ли, ой  вряд  ли...
Скорей всего и в дом не зашел, хотя Галка артистка еще та -  вцепится  в
рукав: умоляю, сердце схватило, доведите, там в аптечке валидол, капли.
   "Напоив Марочникову допьяна, он, под предлогом  проводить,  проник  к
ней в квартиру, где находился до глубокой ночи..."
   И   вдруг   сквозь   завесу   опьянения    пробилось    воспоминание,
подтверждающее его подозрения: откуда у Галки слова  издевательские  про
адмиральского  внука  и  про   круизный   теплоход?   И   смотрела   она
по-настоящему зло, это не игра в ссору, как задумано, тут что-то другое.
   Он медленно закрыл тетрадь.
   Ясно  что!  Крючок  прокурорский  раскрутил  все  насчет  деда  и  ей
выложил...
   Прости-прощай хрустальная мечта про белый  теплоход,  разные  страны,
инвалютный оклад. Мечты про новую жизнь - псу под хвост! А  ведь  только
этими мечтами он ее и держал.
   Золотов выругался.
   Значит, Галка сейчас на него не играет! В лучшем случае. В  худшем  -
играет против. Очень даже просто - заманила этого  хмыря  и  закладывает
своего благодетеля  Валерия  Федоровича  с  потрохами.  Что  она  знает?
Достаточно, чтобы грязью обмазать. А главное? Не должна. Но догадываться
может, а иногда достаточно только подсказать,  идею  подбросить,  дальше
само пойдет разматываться.
   Нет, так не  годится,  надо  восстанавливать  контроль  за  развитием
событий! И  крючка  прокурорского  прибирать  к  рукам  не  мытьем,  так
катаньем. Подумаешь, страшный зверь заяц! Не таких видали!
   Золотов хорохорился, взбадривая сам себя, ему казалось, что и  теперь
удастся  удержать  в  тени   свое   настоящее   нутро,   сущность   свою
омерзительную, что все утрясется, образуется, как обходилось  уже  много
раз ранее.
 
ПЕРВЫЙ КАМЕНЬ 
 
   Утром следующего дня я ставил задачи практикантам. Собственно,  задач
было две:  заполнять  статистические  карточки  по  оканчиваемым  делам,
отвечая на возможные телефонные звонки, и бегать по  адресам  с  длинным
списком поручений.
   Петр выбрал первое, Валек - второе. Мы вместе вышли  из  прокуратуры,
по  пути  я  повторил  инструктаж,  потом  он  свернул  к  троллейбусной
остановке, а я пошел прямо тихими улочками старой части города.
   Через несколько кварталов начинался запущенный сквер, за ним вставало
массивное безрадостное здание следственного изолятора.  В  ИВС  до  трех
суток содержались задержанные по подозрению в  совершении  преступлений,
если подозрения подтверждались, их перевозили сюда дожидаться  судебного
процесса, но мало кто разбирался в  таких  тонкостях,  и  в  народе  оба
учреждения называли тюрьмой,  что  было  не  правильно,  ибо  в  тюрьмах
отбывают наказание уже осужденные опасные преступники.
   На углу, у входа в комнату передач оцепенело застыла  унылая  очередь
со свертками, узлами, посылочными ящиками, в основном  женщины.  Тротуар
узкий - я проходил совсем близко: вдоль блеклых неопределенных одежек  и
ярких платьев, спутанных посеченных волос и элегантных причесок, запахов
кухни,  помойки,   похмельного   перегара,   неожиданно   перемежавшихся
фантазийными волнами французской парфюмерии... Череда контрастов!
   - Не толкайся, ослепла, что ли!
   - Подумаешь, цаца какая! Расфуфырилась и воображает!
   - Хамка, лучше бы умывалась как следует!
   В какой очереди, за каким товаром могли оказаться  рядом  здоровенная
бабища с бледным  пористым  лицом,  в  застиранной  коричневой  хламиде,
матерчатых треснувших по шву тапочках на растоптанных ступнях  и  тонкая
изысканная дама, возраст которой умело скрыт  гримом,  лиловый  шелковый
комбинезон расчетливо  обнажает  грудь  и  плечи,  а  изящные  золоченые
босоножки позволяют демонстрировать безукоризненный педикюр? Но общее  у
них есть - в грубом запачканном  мешке  и  раскрывающейся  из  кошелечка
серебристой я