лую салатницу оливье, душу отвел. Лежу на диване в чистых носках и
свежей футболке. Носки  и  футболка  чужие,  но  мне  плевать.  На  CD-шнике
наигрывает моцартовский квартет ре мажор. Я расслаблен и удовлетворен на все
сто. В кресле напротив сидит самая красивая  девушка  в  Тиходонске,  у  нее
серебристые глаза. И жидкий, испуганный голос. Она вслух читает  "Контрабас"
Зюскинда - того самого Зюскинда, который кудрявый  брюнет  и  любит  пиво  и
семисвечники, которого я со страшным скрипом спихнул на  втором  курсе.  Мне
Зюскинд нравится, досадно даже, что раньше не удосужился прочитать. И музыка
приятная.
   Вот так. Метла заявлял, что его устроят по высшему разряду - и даже  бабу
дадут, если надо будет. Но Метла сдох, а я получил весь высший разряд и сижу
здесь как король. Ее зовут Валерия. Она читает мне брюнета Патрика  Зюскинда
вслух и с выражением.
   - Который час? - спросил я.
   Она остановилась, повернула голову  к  серванту,  там  стоит  электронный
будильник. У нее тонкая изящная шея и маленькие, прямо-таки азиатские уши  с
нежными розовыми мочками.
   - Половина десятого, - сказала она.
   Голос у Валерии негромкий и чересчур жидковатый для большой сцены. Ровные
белые зубы. Она говорит, отворачиваясь в сторону.
   - Позвони на работу, скажи, что заболела.
   - Хорошо.
   - Только без глупостей.
   - Я поняла.
   Аппарат стоит здесь же, в гостиной, я  специально  перенес  его  сюда.  А
входная дверь заперта на ключ.  Ключ  у  меня.  На  всякий  случай.  Валерия
позвонила на работу и сказала все, что было нужно. У нее спросили, насколько
серьезно она больна. Валерия посмотрела на меня,  сказала:  не  знаю.  Время
покажет. Нужно ли ей что-нибудь? Нет. Работы очень много, она знает об этом?
Да. Пусть тогда поправляется скорее. Спасибо. До свидания.
   - Ладно, не переживай, - сказал я ей. - Не уволят же  они  тебя  в  конце
концов. Читай дальше.
   Валерия с ногами забралась на кресло, я вижу:  пальцы  крохотные  совсем,
аккуратные, жилки на ступнях светятся, пятки розовые,  детские.  Она  читает
дальше. А контрабасист дует пиво банку  за  банкой,  он  по  уши  влюблен  в
оперную диву  и  замышляет  по  этому  поводу  что-то  дикое  и  несуразное,
возможно, он даже возьмет ее в заложницы.
   - С выражением, пожалуйста, - говорю я.
   - Хорошо.
   Очень хорошо. На Кавказской я прожил три  дня.  Отмылся,  отъелся,  снова
стал каждое утро бриться... Одним словом, почувствовал  себя  человеком.  Но
тут Агеев выставил меня на улицу. Правда, принес теплую  куртку,  фланелевую
рубашку, дал две сотни. Мол, на первое время  хватит.  Ясен  перец  -  такие
деньжищи! Хватит на всю жизнь! Правда,  сообщил  приятную  новость:  милиция
меня не ищет, розыск никто не объявлял. И совет дал: уехать на пару месяцев,
пока все не уляжется. Что "все" и как "уляжется" -  не  сказал.  Похоже,  он
хотел что-то другое посоветовать, но в последнюю минуту передумал.
   Позвонил домой, отец  сказал,  что  меня  друзья  искали,  несколько  раз
приходили. У него все образовалось: Чума пропал, бритоголовые откатили. Ну и
хорошо. Что друзьям  передать?  Что  все  классно,  они  мировые  ребята,  я
как-нибудь забегу...
   Я пытался уехать из Тиходонска, честное пионерское. Поговорил с  отцом  и
тем же вечером уже стоял у окошка справочной  ж/д  вокзала.  Мне  был  нужен
поезд на Туапсе, тридцатьвосьмерка, в это время года там  свободных  мест  -
хоть заешься. В той же очереди стоял милиционер с чемоданом в  руке,  он  на
меня ноль внимания, я даже подумал, не спросить ли у него закурить.  Но  это
глупости, конечно.
   Тридцать восьмой приходит в половине  второго  ночи,  я  походил-походил,
потом зашился в зале ожидания, в самый дальний угол. Вздремнул. На перрон не
показывался до последней минуты, береженого  Бог  бережет.  В  час  двадцать
восемь, когда уже объявили - расшился, выхожу.  Платформа  почти  пустая,  и
десятка человек не наберется. Зато у одного из этих людей голова  круглая  и
стриженая, как мячик, глаза - два черных ниппеля, взять бы клюшку для гольфа
и врезать, чтобы к чертовой матери... Я его сразу узнал. А второй, который с
ним был - не Лоб, другой, я его видел пару раз с Вал Валычем.
   Круглоголовый заметил меня, заулыбался.  Подвалил  на  своих  коротеньких
ножках, говорит:
   - На побережье температура упала до  минус  восьми.  Что  ты  там  забыл,
Курлов?
   - Идите в жопу, - отвечаю. - Я с вами не знаком.
   - Хой велел передать тебе деньги, до самой Хайфы хватит - там  с  погодой
никаких проблем.
   - А-а, это куда Метла уехал. Знаю. Спасибо.
   Ниппеля засверкали оксидированной сталью. Улыбка от уха до уха. Ну, точно
- он у Хоя специалистом по удавкам работает, с такой рожей никуда больше  не
устроишься.
   - А что Метла? - говорит. - Что-то не так?
   Вдали нарисовался треугольник из электрических огней, рельсы засверкали -
приближался поезд. Мой  поезд.  Рядом  с  круглоголовым  мастером  Удавкиным
выросли еще два олигофрена со смутно знакомыми мне рожами.
   - Целая делегация, - говорю я им, а сам щупаю арматурный прут  в  рукаве,
куртки. - Дали бы вы мне уехать, ребята. Волки сыты, овцы целы...
   - Да, конечно, - сказали мне. - Счастливого пути.
   Я увидел у одного нож и понял, что  шутки  кончились.  Вытряхнул  прут  и
врезал ему по руке, кость пополам, ножик так по перрону  и  запрыгал.  И  он
завыл, сел на асфальт, покалеченную руку баюкает. Думал, все  закончено,  ан
нет: смотрю, второй достает пушку с глушилкой, и сразу пожалел, что я  такой
большой и толстый, лучше бы я был маленький и плоский, как бумага. Или чтобы
вместо арматурного прута у меня тоже пушка была, которую я в укромном  месте
притырил.
   Но делать нечего, схватил  круглоголового  за  ноздри,  рванул  на  себя,
прижал, нащупал кадык - он бьется под рукой, колотится.
   - Стоять смирно, говноеды! Если дернетесь, я  ему  глотку  порву!  Бросай
ствол!
   - Щас, - сказал олигофрен, который с пушкой, и пальнул, тихо так: щелк  -
и все.
   Я круглоголового развернул и  им  прикрылся,  успел  -  удар  не  в  меня
пришелся:  кожей  почувствовал,  как  пуля  в  кишках  у  мастера   Удавкина
запуталась, будто он рыбу живьем проглотил. В следующее мгновение  наступила
моя очередь глотать, но я упал вместе с ним, и вторая пуля  влетела  в  окно
вагона, разбила стекло и  термос,  который  стоял  на  столике,  и  вдобавок
перешибла ногу дядьке, что сидел на верхней полке. Хорошо, хоть  не  голову.
Но рев поднялся  страшный,  такое  впечатление,  что  заголосили  сразу  все
пассажиры и все проводницы во всех без исключения  вагонах.  Один  олигофрен
побежал, а второй продолжает целиться как ни в чем не  бывало,  будто  он  в
тире... Я в него прут свой бросил, как дротик, прямо в мошонку попал, ну  он
опять пальнул, всандалил еще одну пулю в асфальт рядом с моей  головой  -  и
рванул за приятелем.
   Я прут прихватил и тоже убежал. Куда мне было деваться? Остаток этой ночи
и весь следующий день отсиживался под  трубами  котельной,  жуткое  какое-то
место,  толком  уже  не  помню,  где  именно.  Потом  выловил  двух   жалких
студентиков, они пиво туда пришли пить, вытряс сорок тысяч, купил анаши и на
тачке - к своему проверенному логову. Пока поднимался  в  лифте  на  чердак,
такое ощущение было, словно домой возвращаюсь после долгой-долгой отлучки.
   А на чердаке сидел бомж и чесал голую ступню. Ступня была сорок  седьмого
размера, лапа - как экскаваторный ковш. У него на щеках, прямо  под  нижними
веками, росли жесткие черные волосы,  лба  почти  не  было,  зубов  -  тоже.
Огромный, как гора. Увидел меня и прорычал:
   - Так это ты на мое место мылишься?! А ну линяй отсюда!
   Я ничего и не хотел. Посидеть, косячок забить, отдышаться,  подумать.  Мы
бы там и  вдвоем  разместились.  Тем  более  я  и  зимовать  на  чердаке  не
собирался. Короче, делить нам с ним было  нечего.  Но  что-то  меня  задело.
Нахальство или эта уверенность, что он мной командовать может,  приказывать,
распоряжаться. Или что он этот чердак своим называет. Или что  грязный  бомж
меня таким же грязным бомжем считает.
   Короче, я ему с разбега  ногой  в  морду  заехал,  так  что  он  "кубарем
покатился, а встать не успел: я его своим прутом молотить начал куда  попало
- по роже, по лбу, по шее, по спиняке... Он уже обмяк, а в  меня  будто  бес
вселился - не могу остановиться, и все! Пока сам не устал. А  он  лежит,  не
шевелится. Может, загнулся, может, еще отойдет, но не скоро...
   Надо дергать, уносить ноги, пока не взяли с поличным. Ну и  рванул  бегом
вниз по лестнице. А на четвертом этаже моя серебряная  рыбка  дверь  в  свою
квартиру открывает. Я ничего не хотел,  не  собирался  даже,  оно  само  все
получилось. Бросился я за ней, вломился в прихожую, дверь захлопнул и стою с
прутом в руке... Ну и дальше все само собой вышло. Она подумала,  что  я  ее
изнасиловать хочу, видно, эта  мысль  мне  и  передалась,  а  раз  она  сама
готова... И не сопротивлялась даже, ни капли, видно, от  страха...  А  потом
вдруг сама в раж вошла, и кричала, и подмахивала, инстинкты у  нее,  видать,
сильные, над разумом верх берут...
   ...Валерия дочитала до того места, где контрабасист нарезается  в  полный
умат, и закрыла книгу:
   - Ты ничего себе не воображай. Я тебя не звала, ты мне сто лет не нужен.
   - Я и не воображаю.
   - Мне нужно выйти в уборную.
   - Только вместе, - сказал я.
   - Тогда я никуда не пойду.
   - Не иди.
   - Ты что думаешь? Ты кто тут? Ты все насильно сделал!
   - Прям-таки. И первый раз, и второй, и третий?
   Валерия спустила ноги на пол, розовые теплые ноги под коротким фланелевым
халатом, гладкие колени, я даже вспотел. Хотел завалить ее в очередной  раз,
но ей же в сортир надо...
   - Ладно, иди, я в коридоре постою.
   Она посидела немного, помотала головой и говорит:
   - Нет, я не хочу, чтобы кто-то сидел рядом и прислушивался.
   - Ладно. Небось не чужие. Если мы поженимся, ты тоже стесняться будешь?
   - Дурак.
   - Почему дурак? В жизни всякое бывает. Ходишь с  парнем,  он  тебе  цветы
дарит, а потом раз! И посадил в каталажку! Или наоборот:  ворвался  человек,
вот так, как я - и на всю жизнь счастливы. Я тебя, если хочешь знать,  давно
люблю.
   - Мне в туалет надо!
   Прежде чем пустить ее в  уборную,  я  все  осмотрел  там,  чтобы  никаких
колющих и режущих. Нашел отвертку на полке, спрятал в карман. Сливной бачок,
кстати, был сломан, и я со злорадством подумал  о  Петровском:  каков  урод,
трахнул девушку, а бачок не отладил.  Пока  я  стоял  и  ухмылялся,  Валерия
неожиданно толкнула дверь и заперла на задвижку с той стороны.
   - Сиди там, женишок! - говорит. - Оттуда  тебя  и  в  загс  отведут.  Под
конвоем.
   Ей бы лучше сразу схватить табуретку и бросить  в  окно,  чтобы  привлечь
людей. Или поджечь занавески, а самой отвлечь меня, пока не  разгорится  как
следует... Но вместо этого она, как воспитанная девочка, побежала в гостиную
набирать "02". Даже дверь уборной не подперла.
   Я выбил замок с первого раза, при  моих-то  габаритах  иначе  и  быть  не
могло. Она успела набрать "О" и смотрела во все глаза,  как  я  приближаюсь.
Огромные темно-серебристые глаза, откуда только они у нее такие?  Я  положил
одну руку на рычаг телефона, другой схватил ее за плечо,  тряхнул.  Халат  с
нее слетел в два счета, а  под  ним  ничего  и  не  было,  она  даже  руками
закрываться не стала, смотрела обреченно, и все. Но я же не насильник!
   - Одевайся. Если схитришь еще раз, я тебя на цепь посажу.
   Потом сводил ее куда хотела, привел обратно в комнату.
   - Ладно, - говорю. - Читай дальше.
   ...Погода вчера стояла  мерзкая,  даже  не  стояла,  а  скорее  висела  -
холодной, мокрой, грязной занавеской. Я перед  тем,  как  бомжа  замолотить,
сделал последнюю попытку  уладить  все  по-хорошему:  позвонил  из  автомата
Родику Байдаку. Своему старинному корефану.
   - Родь, - сказал я ему, - вот мы с тобой не первый год друг друга  знаем,
я видел, что сделали с Метлой, и знаю, что хотели сделать со мной  вчера  на
вокзале... Только  ты  не  говори,  что  не  имеешь  к  этому  ни  малейшего
отношения.
   - Я и не говорю, - сказал Родик спокойно. - Ты откуда звонишь?
   - Какая тебе разница... Я как друг тебе говорю: не надо за мной гоняться,
Родь. Всем будет плохо. Я ведь пока не собираюсь никого сдавать.
   - Знаю. От тебя этого и не требуется. Ты когда ко мне подъедешь?
   - Успокойся. Лучше скажи, только честно: ты  можешь  что-нибудь  сделать,
чтобы все это прекратилось? Чтобы я мог спокойно жить?
   - Нет, - сказал Родик  честно.  -  Ты  жить  не  будешь,  Серый.  Вообще.
Однозначно. Это я как друг тебе говорю. Поэтому лучше  сам  приди.  Деваться
тебе некуда. От нас спрячешься - менты найдут. Мы на тебя Дрына повесили.  И
Метлу тоже.
   Я аж задохнулся от ненависти.
   - Спасибо, Родик, спасибо, корефан... Значит, ты  рассудил,  что  мне  не
жить? - спокойно так говорю, я ему многое хотел высказать, но спокойствия не
хватило.
   - Да я тебе, папенькиному сучонку, башку  крысиную  оторву,  я  вас  всех
покрошу, я твоего папашу...
   - Пока, Серый, - а у него спокойствия всегда хватало. Положил трубку, как
будто мы об обеде у Ираклия договорились.
   Может, именно это меня и взвинтило. Не повезло тому бомжу. И  Валерии  не
повезло. Ей бы на десять минут позже прийти.  Или  на  пять  раньше...  Нет,
угораздило! Даже дверь захлопнуть не догадалась...
   Она стояла в своем долгополом белом плаще  и  джинсах,  вытирала  ноги  о
подстилку и зонтик стряхивала. Капли веером разлетались: фыр-р-р. Я когда на
площадку вылетел, неожиданно прочувствовал что-то  такое...  Что,  возможно,
испытывают серийные убийцы и маньяки, когда видят вблизи намеченную  жертву.
Вот перед тобой существо, которому нет до тебя абсолютно никакого дела,  оно
как орех в скорлупе, как бриллиант в сейфе - но  через  несколько  минут  ты
войдешь в его жизнь с бритвой или молотком в руке, и оно никогда уже тебя не
забудет. Ты навсегда останешься самым ярким его воспоминанием. Или последним
воспоминанием.
   Я ни у кого не видел такой тонкой кожи и не дотрагивался ни разу. На  что
все эти Светки и Антонины были гладкие и ухоженные, -  но  они  ни  в  какое
сравнение не шли с тем, что я почувствовал, когда схватил Валерию за  шею  и
накрыл ей рот ладонью. Мне захотелось поцеловать ее. Дикое просто желание. В
шею, в губы, в запястье. Куда угодно. Как пелена накатила. И целовал ее  всю
и туда целовал, а ведь насильники так не делают, правда?
   Потом мы выпили кофе, как друзья-любовники. Она себя неловко чувствовала,
потому что вела-то не как жертва, а как полноправный партнер. Молчала, в пол
смотрела.  Я  пытался  завести  разговор  о  Петровском,  узнать,  насколько
серьезно все у них, - но она в разговор не вступала. Через  некоторое  время
спросила:
   - Когда ты уйдешь? Ты же получил что хотел. Уходи. Я прошу.
   - Мне некуда идти. Я люблю тебя. Я остаюсь навсегда.
   - Не паясничай. Ты кто? Что тебе от меня надо?
   - Я журналист, зовут Сергей. Меня ищут бандиты. А твой дружок  Петровский
шьет мне дело ни за что ни про что. Здесь меня никто искать не будет.  Но  я
правда люблю тебя.
   - Фигляр...
   Я перенес телефонный аппарат в гостиную, наткнулся  в  книжной  полке  на
корешок, где было написано "П. Зюскинд. Повести и пьесы", попросил  почитать
вслух. Она сказала:
   - Я хочу спать.
   - Ладно, тогда завтра.
   За все это время, пока я был  у  нее,  два  раза  звонил  телефон;  я  не
разрешил подходить к аппарату. Спросил: "Ты кого-нибудь ждешь?" Она покачала
головой. Но я на всякий пожарный свет везде выключил, будто никого нет дома,
   Мы сидели в темноте, за окном где-то далеко гудели  троллейбусы,  наверху
ругались соседи, плакал ребенок. Она с ногами забралась на  диван,  в  самый
угол забилась. Я сидел на другом краю и соображал: ну вот, я вошел  в  жизнь
этой девушки с серебристыми глазами, я уже здесь, сижу, клюю носом -  а  что
будет дальше? Только я усну, она тут же позвонит куда надо или выберется  из
квартиры через балкон. Разве не так? Что же делать? Но  думать  об  этом  не
хотелось.
   Я  придвинулся  к  ней,  обнял,  ощутил  тепло  тела.  И  снова  она   не
сопротивлялась. Может, от безысходности - что она могла сделать? А может, ей
понравилось... Короче, несколько  раз  мы  с  ней  сошлись  и  заснули,  как
утомленные голубки, но я ее все же  за  ногу  к  себе  привязал,  на  всякий
случай.
   А утром снова к ней полез, уже по-хозяйски, уверенно, и вот тут она  меня
ударила. Вдруг, неожиданно. В самое слабое место.  Своей  маленькой  розовой
пяткой засандалила так, что я от боли чуть сознание не потерял,  рефлекторно
двинул ее ладонью по морде, наотмашь!
   У нее такая тонкая мягкая кожа, я даже сейчас почувствовал, на ней пальцы
красными пятнами отпечатались. А затылком она в стену въехала,  закричала  в
голос. Я рукой закрыл ей рот, навалился сверху, соплю, чувствую ее тело  под
собой,  оно  упирается,  выгибается,  кожа  тонкая,  мне  все   равно   куда
целовать... Даже про боль забыл  и  опять  целовать  везде  начал,  забылся,
рычал, кусался, она  притихла,  я  опять  с  ней  что  хотел  делал,  и  она
разошлась, отвечала мне на полную катушку. Вот чудеса!
   Потом мы успокоились, но левое яйцо зверски ныло, совсем как  во  времена
старых добрых юношеских поллюций.
   - Никогда не делай так больше, - прохрипел я ей на ухо.  -  Я  разворотил
Дрыну череп водопроводной трубой, я в этом смысле уже не целка - ты поняла?
   Моя рука вцепилась в ее лицо, она, даже если бы хотела, все равно кивнуть
бы не смогла. Но мне ответ был не важен. Пусть знает...
   Настало время завтрака. В холодильнике оказалась целая салатница оливье -
я подумал, может, она гостей ждет сегодня? - но Валерия сказала,  что  салат
позавчерашний, она для Петровского готовила, а тот не ел. Идиот  Петровский.
Ладно... Выпили кофе. А потом я  попросил  ее  поставить  хорошую  музыку  и
почитать мне вслух. Сибаритствовать, так до конца. Ты видишь меня, Метла?

   * * *

   Следственная группа уехала в 7.15, мама сразу принялась вытирать за  ними
пол. Потом она решила еще почистить ковер, вытереть  мебель  и  двери,  и  в
конце концов принялась драить порошком фамильный  хрусталь.  Денис  не  стал
мешать ей, оделся и вышел. Снетко откровенно сказал ему, что  перспективы  у
дела практически нулевые, поскольку в лицо ночных визитеров никто не  видел,
трупов, к счастью, нет, а  отпечатки  на  пистолете  если  и  найдут,  толку
немного: большинство наемных убийц срок нигде  не  тянули  и  "пальчики"  их
нигде не зарегистрированы.
   Денис и так это знал. Вызывать группу смысла не имело, но и обойтись  без
этого невозможно. Единственным реальным  результатом  следственных  действий
стало то, что у него изъяли его  табельный  пистолет.  Полный  идиотизм!  Но
таков порядок. Вещественное доказательство  -  раз,  до  окончания  проверки
правомерности применения, оружия пистолет положено изымать - два! Теперь  он
чувствовал себя, как голый.
   Надо было отвлечься, интенсивно загрузить себя работой да  пора  выжигать
каленым железом разворошенное осиное гнездо, оттуда пойдут  ниточки  во  все
стороны, в том числе и к ночным визитерам... Он много раз звонил Агееву,  но
телефон не отвечал. Тогда он поехал в  концерн  "Единство",  допросил  всех,
кого  застал  в  конторе,  изъял  две  папки   документов.   Возвращаясь   в
прокуратуру, встретил неподалеку на улице Агеева. Денис подумал, что куратор
искал его на работе.
   - Вы у нас были? - поинтересовался он. - А как же конспирация?
   - Нет, нет, с чего ты взял, - замотал головой майор.  Денису  показалось,
что он не в своей тарелке.
   - Знаете, что ночью было?
   - Знаю. Вот гады! Совсем обнаглели! - Агеев смотрел на проходящие машины,
бугристую кору старого тополя, только не на Холмса.
   - А когда решение по моим материалам примут? Ждать-то  нечего:  оди