и  сейчас  выглядела
несколько растерянной.
   - Вчера вечером.
   - Вынужден вас огорчить,  с  восемнадцати  часов  вчерашнего  дня  до
восьми  утра  сегодняшнего  я  находился  на  дежурстве.  И  был   лишен
возможности заваривать чай для Золотова и толковать с ним по душам возле
букета цветов за коньяком, икрой, конфетами. Кстати, и подписки  у  меня
нет.
   Марочникова молчала.
   - Ваш приятель обычный враль и аферист. Меня удивляет, как  легко  вы
поверили в то, что он наболтал.
   - Как не верить? Он все  может!  Ну  вот  это  разве  справедливо?  -
запальчиво проговорила она. - Ничтожество, а как захочет, так и сделает!
И слушают его все...
   - Так уж и все?
   - Пусть он наврал, что у вас был и обо всем договорился, но  вы  тоже
сделаете, как он захочет!
   - Неужели?
   - Увидите!
   Похоже, она действительно убеждена в могуществе Золотова.
   - Он хоть и прохвост, но с головой. Потому и  других  ни  в  грош  не
ставит.
   Марочникова опять, как после  допроса,  странновато  посмотрела,  как
стрельнула глазами...
   - Я вам нравлюсь?
   - Гм... Ну... -  Даже  мой  мгновенного  действия  компьютер  не  мог
подобрать подходящего ответа.
   - Ну вообще-то я ничего себе? Могу мужчине понравиться?
   Она многозначительно улыбнулась.
   - Наверняка, - галантно кивнул я.
   - А для Золотова я только безделушка, которой  можно  хвастать  перед
другими так  же,  как  часами!  Ему  самому  безразлично,  как  выглядит
женщина! Он так и говорит:
   "Мне все равно, пусть будет рожа овечья, ничего, прикроем!" Для  него
главное - тряпки, деньги... Если у какой-нибудь уродины двадцать платьев
да все руки в кольцах, он ей будет  все  пятки  лизать  и  каждое  слово
ловить. А мне: "Знай свое место!" Я для него не человек, а лошадь,  даже
стихи про это написал! Он ведь еще и великий поэт.
   - Какие стихи?
   - О, там тонкая издевка. Мол, кто он и кто я.  Если  найду,  дам  вам
почитать.
   Марочникова разволновалась не на шутку, лицо раскраснелось и  приняло
неожиданно злое выражение.
   - А сам-то... Если бы вы знали, какое он ничтожество!
   Она на секунду замолчала и устало махнула рукой.
   - Ладно, не хочу сейчас об этом говорить...
   - На  допросе  вы  были  настроены  по-другому.  И  считали  Золотова
"нормальным парнем".
   - Ну вы же меня спрашивали об убийстве... К  этому  он  отношения  не
имеет. А мои впечатления и  переживания  к  делу  не  пришьешь,  вас  же
интересуют факты... И вообще со следователем лучше не откровенничать.
   - Простите, а за кого вы принимаете меня в данный момент?
   - Как за кого? Я с вами просто как с человеком.
   - Так не получится.
   - Все же сейчас мне проще. С вами я почему-то чувствую себя свободно,
как с хорошим знакомым, и, мне кажется, могу говорить о чем угодно...
   - Да, я исповедник в силу профессии, - попытался я перевести разговор
в шутку. - Только вот грехов не отпускаю.
   - Жалко... Сейчас никто не отпускает грехов. Что же Маринке делать?
   - Как говорится, искупать вину.
   - Искупать... Как она там?
   - Давайте поговорим о чем-нибудь другом. Ладно? Вот скажите: если  вы
так расцениваете Золотова,  то  почему  же  продолжаете  с  ним...  -  я
запнулся, подбирая слово, - дружить?
   - А куда от него денешься? Он как паук - оплетает со всех сторон.
   На глазах у Марочниковой заблестели слезы. Резкие  смены  настроения,
быстрый переход от смеха к слезам  и  наоборот  выдавали  в  ней  натуру
нервную, со слабым типом характера, вынужденную нести  в  себе  какой-то
тяжкий груз, который не с кем разделить.
   - Ладно! - Она беспечно махнула рукой и поднялась со скамьи. - Ну его
к черту!
   Давайте отправимся ко мне, чаем угощу.
   Марочникова улыбалась и смотрела весьма обещающе. В согласии  она  не
сомневалась и привычным жестом попыталась взять меня под руку.
   - Спасибо, - я отстранился. - Танца вполне достаточно.
   - Достаточно? - удивилась она. - Для чего?
   - Для выговора! - отрезал я и пояснил:
   - Как-никак, я следователь, а вы - свидетельница по  делу,  от  этого
никуда не уйдешь. Да и вообще...
   - Неужели вы такой зануда? По крайней мере проводите даму!
   - Дама, уверен, дойдет сама. До свидания.
   - Вот тебе раз! - Марочникова была в полном недоумении.  Очевидно,  в
ее представлении совсем не так должен  себя  вести  мужчина  в  подобной
ситуации. - Вы же не бросите меня одну? Мне так тоскливо!
   Я вспомнил  разговор  с  Лагиным,  когда  он  предостерегал  меня  от
поджидающих следователя искушений. Правда, он не имел в виду плотские...
   - Я не гожусь на роль утешителя.
   Искушение не овладело мною, так что даже  не  с  чем  было  бороться.
Слишком многое стояло между нами.
   - Вам надо найти хорошего друга, и все войдет в  норму.  И  держитесь
подальше от Золотова.
   Банальные слова. И вообще - самое бесполезное дело давать советы  как
жить: умному они не нужны, а дурак все равно не сумеет использовать.
   Я пошел к  подземному  переходу.  Каблуки  Марочниковой  застучали  в
противоположную сторону. Дул холодный неприятный ветер.
   У входной двери я оглянулся. Золотов  мог  просто-напросто  пойти  за
мной от прокуратуры и вон с того угла пронаблюдать, куда я зашел.
   Дома было тепло,  уютно.  Не  зажигая  света,  я  прошел  в  спальную
комнату, поцеловал Асю в щеку, она что-то по-детски пробормотала во сне.
   Мне спать не хотелось. Вышел на кухню, поставил на газ чайник, достал
принесенную Вальком книгу. Надо дочитать и отдать, неудобно.
   "... Трехпалый Охотник был прав - мелкие  детали  трансформируются  в
последнюю очередь.  Всякие  второстепенные  косточки,  хрящики,  нервные
окончания... Все эти мелочи, незаметные по отдельности,  в  совокупности
дают хорошо описанный  Карпецким  "эффект  псевдоса",  на  который  я  и
среагировал, хотя, нажимая спуск, и не  отдавал  себе  в  том  отчета  -
механический рисунок  походки:  неживые,  плохо  согласованные  движения
конечностей, будто движется большая заводная кукла. Ему нужны  были  еще
три-четыре абсорбации. С учетом сложной психической структуры Горик  мог
заменить две... И я две... Так вот почему эта  мерзость  решила  напасть
днем и сразу на двоих! Слишком лакомые, жирные, вкусные  кусочки,  жалко
упускать!
   И будь он на ступень развитее - не упустил бы. Не стал бы  рисковать,
рассчитывая на  правдоподобное  обличье,  затаился  бы  за  камнем,  как
низкоразрядные твари, у которых другого способа-то и нет, пропустил нас,
и все...
   Меня передернуло, по телу пробежал озноб, я отошел в сторону и сел на
землю рядом с Гориком. Он как увидел звериные уши да заглянул  в  глаза,
так и замолк, втиснул между лязгающими челюстями антистрессовую таблетку
и ждал, пока она подействует. Мы просидели  молча  минут  десять,  потом
набежала тень, и, подняв голову, я увидел  ребят  из  аварийной  группы.
Следующие дни были до предела заполнены анализом полученных материалов.
   Видеозапись  происшедшего  автоматически  произведена   индивидуально
носимыми камерами с разных ракурсов, что позволило  воссоздать  объемную
модель нападения и хронологически совместить ее с нашими  ментограммами.
На ментограмме Горика имелся отчетливый провал в момент зацепа. На  моей
- крохотная выщерблинка секундой  позже,  когда  зафиксированный  мощной
оптикой фиолетовый луч пропорол надвздошье оборотня.
   Впоследствии эксперты придут к выводу, что нападение на двух  человек
не  было  тактической  ошибкой  недостаточно  развитого  псевдоса  -  он
оказался вполне способен абсорбировать обоих, просто  не  учел  быстроты
реакции существа со сложной психоструктурой и наличия чрезвычайно быстро
действующего оружия.
   В его опыте подобных сведений быть, естественно, не могло, потому что
он складывался из опыта и знаний простых  леданцев,  которых  эта  тварь
вначале подстерегала  ночью  в  засадах  и  одновременно  с  абсорбацией
раздирала на куски, чтобы  утолить  физический  голод;  потом,  по  мере
трансформации и увеличения радиуса зацепа, оборотень подходил все  ближе
к жилью, выслеживал свои жертвы  уже  и  днем,  перестроившаяся  система
питания  не  побуждала  терзать  добычу,  он  просто  убивал  их   после
абсорбации - беспомощных и нежизнеспособных...
   Почти против своей воли я подошел к прозрачной камере холодильника  и
как загипнотизированный смотрел на  безобидного  фермера  в  треугольной
шапке, грубом кожаном жилете, лопнувшем между животом и грудиной.
   Встреча  с  нами  прервала  чудовищную  эволюцию,  и  в   специальное
хранилище Чрезвычайного Совета он  так  и  попадет  псевдосом  четвертой
ступени. А иначе...
   Достигнув третьей ступени, он бы  стал  маскировать  убийства,  а  на
первой делал бы это изобретательно и изощренно. К тому  времени  исчезли
бы сто сорок три отличия  от  организма  обычного  леданца,  которые  мы
обнаружили при внутреннем и лабораторных исследованиях, а абсорбация  из
необходимой   потребности   развития   превратилась   бы   в   обыденную
периодическую  подпитку  награбленного  интеллекта.  А  если  бы  в  его
"копилку" попали сущностные свойства наших с Гориком  личностей,  он  бы
превратился в суперпсевдоса, не только недосягаемого  для  разоблачения,
но и осведомленного о Трехпалом Охотнике с его простыми, но действенными
методами, обо всех помогавших мне леданцах...
   Мне стало нехорошо, как будто я  действительно  предал  их  всех,  но
потом стало еще  страшнее:  он  узнал  бы  о  возможностях,  открываемых
абсорбацией землян, и  код  тревожного  вызова,  и  шифр  входного  люка
корабля, и  способ  включения  программы  аварийного,  в  автоматическом
режиме, возвращения на Землю...
   Никогда в жизни я не испытывал такого  ужаса!  Эти  мысли  не  давали
покоя не только мне. Горик, оправившись от шока, долго стоял у саркофага
с оборотнем, после заперся в каюте и целый день прослушивал мои  записи,
которые раньше называл бредом сумасшедших, а Трехпалого Охотника  слушал
много раз подряд, потом спросил: мог  ли  псевдос  трансформироваться  в
землянина и достигнуть первой ступени уже по нашему  уровню?  И  неужели
ничем бы не отличался от человека?  И  рентгеновские  снимки,  и  анализ
крови, и энцефалограмма?
   Что ему ответить?
   И психологические тесты, и компьютерная томография,  и  сканирование!
Бесполезны любые способы инструментального  исследования.  Разве  что...
Псевдос не способен к творчеству  -  награбленный  интеллект  холоден  и
неподвижен, как камень, на который  он  взобрался,  чтобы  сравняться  с
окружающими. Но каким прибором измеришь этот дефект?
   - Но тогда он может просочиться куда угодно...
   Я пожал плечами и ничего не сказал.
   Запись про старосту Средней деревни, вокруг которого за последний год
произошло восемь загадочных убийств, самоубийств, несчастных  случаев  и
за которым Трехпалый Охотник  безуспешно  следит  несколько  месяцев,  я
убрал  из  общей  кассеты  и  отдам  только  Председателю  Чрезвычайного
Совета..."
   Закончил читать я около двух часов ночи.  Разогрел  остывший  чайник,
натрусил в чашку заварку, залил кипятком. Ожидая,  пока  чай  заварится,
откалывал  старинными  щипчиками  от  ноздревато-серой  сахарной  головы
острые, искрящиеся на сколах кусочки. Эту мою привычку Золотов, конечно,
не мог вплести в свою правдоподобную ложь. Теперь понятно, почему  Валек
назвал его псевдосом! На первую  ступень  бульдогообразный  фанфарон  не
потянет, но в остальном...
 
ПСЕВДОЧЕЛОВЕК ВАЛЕРИИ ЗОЛОТОВ 
 
   В отличие от большинства себе  подобных,  Золотов  знал,  что  он  не
такой, каким должен быть  настоящий  человек,  что  различие  между  его
истинным содержанием и внешней, для  посторонних  глаз,  оболочкой  таит
постоянную угрозу разоблачения.
   Началось это  еще  в  раннем  детстве.  Вечно  занятый,  раздраженный
оглоедами, норовящими прокатиться за  чужой  счет,  отец,  иногда  вдруг
вынырнув  из  водоворота  вечных  неотложных  дел,  почитал  необходимым
заняться воспитанием и, выпытав у матери все его  прегрешения:  разбитую
чашку, опрокинутый суп, измазанный пластилином стол - сажал  на  жесткую
неудобную табуретку напротив себя, глаза в глаза (обязательное  условие,
взгляд  отводить  не   разрешалось)   и   усталым   монотонным   голосом
втолковывал, какой он гадкий и  никчемный  мальчишка,  способный  только
пакостить и сводить к нулю все старания отца навести в доме дисциплину и
порядок для благополучия самого же маленького неблагодарного негодяя, но
раз он неисправим, то отец перестанет гробить свое здоровье и отдаст его
в детский дом, о чем уже договорено, и не  позднее  чем  завтра  за  ним
придет эвакуатор.
   В конце отец кричал, Валера начинал плакать и молить о  прощении,  но
напрасно,  ночь  проходила  в  слезах,  беспокойном  метании  по  родной
кроватке, с  которой  предстояло  навсегда  расстаться,  но  утром  отец
объявлял, что дает последнюю попытку исправиться, он бурно  радовался  и
обещал себе стать хорошим мальчиком, но ничего не получалось: разливался
клей, из авторучки неожиданно выскакивали на скатерть чернила, падала на
кафель эмалированная кастрюля, грехи  накапливались,  ожидая  очередного
пробуждения у родителя педагогического рвения.
   Он привык ощущать себя  преступником,  но,  когда  раз  в  год  семья
Золотовых выезжала в красивый приморский город к деду на  летний  отдых,
все вдруг менялось совершенно волшебным образом!
   Отец  не  уставал  повторять,  какой  хороший  мальчик  Валерик,  как
послушно он себя ведет, как любит рисовать и как замечательно учит стихи
- расскажи дедушке свой самый любимый, про море и кораблик...
   Зубрежка "любимых" стихов была обязательным  элементом  подготовки  к
поездке, так же, как посещение лучшей в городе  детской  парикмахерской,
где отца все знали, а потому улыбались сыну и давали на время неприятной
процедуры стрижки играть каким-нибудь замысловатым флаконом; как поход в
ателье, где отца тоже знали и быстро, вне очереди, шили Валерику морскую
форму и бескозырку с ленточками - на них  бронзовой  краской  изображали
всегда одно и то же название: "Отважный" -  так  назывался  крейсер,  на
котором дед командовал во время войны огневой частью.
   Поскольку в перерывах между поездками с Валериком никто не занимался,
зубрежка "любимых" стихов была  самым  мучительным  из  подготовительных
мероприятий: приходилось получать пощечины и  подзатыльники,  стоять  на
коленях в углу, сидеть в  темном  чулане.  Но  скорее  не  эти  меры  из
педагогического арсенала  Золотова-старшего,  а  предвкушение  сказочной
жизни у дедушки помогали непослушным строчкам уложиться в памяти.
   И когда подходил момент, он читал любимые стихи с выражением, бодрым,
веселым голосом  -  это  тоже  было  обязательным,  заранее  оговоренным
условием, - про штормы и  бури,  ветры  и  грозы,  сквозь  которые  идут
упорные корабли с бесстрашными матросами.
   Дед светлел лицом, разглаживались  суровые  морщины,  он  подхватывал
внука на руки, целовал и спрашивал: "Кем ты будешь, когда вырастешь?"
   А он без запинки отбарабанивал: "Конечно, моряком, как дедушка!"
   И взлетал к потолку, кося глазами  на  отца:  все  ли  правильно,  не
ошибся ли, не напутал чего? Потому что ошибка - он это отчетливо понимал
- была бы самым  страшным  преступлением,  искупить  которое  невозможно
ничем.  Но  отец  весело  улыбался,  озорно  подмигивал  сыну  и   бодро
выкрикивал что-то про морскую династию Золотовых...
   Быстро бежала  сказочная  летняя  жизнь.  Поездки  в  большой  черной
машине, за  рулем  которой  сидел  настоящий  веселый  матрос,  дававший
примерить огромную, сползающую с головы бескозырку, катание на  глиссере
по гладкому зеркальному морю, ночевка на берегу в похожем  на  пряничный
теремок домике...
   Но и в прекрасные мгновения этой замечательной жизни он боялся: вдруг
дедушка, веселый водитель и другие матросы,  отдающие  дедушке  честь  у
входа в штаб, как-нибудь узнают, что на самом деле он вовсе не  хороший,
послушный, любящий морские стихи и мечтающий стать  моряком  мальчик,  а
гадкий, подлый, неисправимый  негодяй,  из  которого  не  выйдет  ничего
путного и к которому уже много раз протягивал  огромные  волосатые  руки
страшный эвакуатор!
   Вдруг отец рассердится и расскажет все этим замечательным, поверившим
закоренелому преступнику людям?! Его охватывал такой страх и тоска,  что
он готов был броситься в море и утонуть, а в случае  разоблачения  решил
так и сделать.
   Когда дедушка приводил его к себе в штаб, показывал огромную карту  с
двигающимися силуэтами кораблей,  огромный  глобус,  утыканный  красными
треугольными флажками, и многие другие  диковинки:  модели  крейсеров  и
эсминцев, настоящие мины  и  торпеды,  деревянный  со  множеством  ручек
штурвал  -  он  так  радовался,  что   вконец   растроганный   дед,   не
подозревающий об истинной причине ликования, махнул рукой на  запреты  и
пообещал показать настоящий  корабль,  после  чего  Валерик  принялся  в
полном  восторге  скакать  по  огромному   кабинету.   В   основе   этой
восторженной эйфории лежал железный порядок: дед никогда  не  брал  отца
"куда не положено", а значит, в штабе и на корабле  угроза  разоблачения
отсутствовала.  Если  только  дедушка  сам  не  разглядит  под  нарядной
матроской его мерзкую натуру...
   Постоянный страх переставал терзать его,  лишь  когда  дивный  летний
месяц  заканчивался  и  он  снова  становился  самим  собой   -   гадким
мальчишкой, правда о котором была  скрыта,  только  чтобы  не  волновать
дедушку. Но в следующий раз...
   Став постарше, он понял: отцу выгодно, чтобы в  глазах  дедушки  внук
всегда оставался отличным, смышленым, целеустремленным парнем, каким  не
получился сын.
   Он распознал,  что  дедушка  не  жалует  отца,  считает  его  ленивым
бездельником, не имеющим в жизни настоящей мужской цели. И напрасно  тот
заискивает, заводит "умные" разговоры, бросает многозначительные  намеки
и даже выбегает по росе в  сад  -  делать  зарядку  под  окнами  дедовой
спальни,  не  эти  примитивные  уловки  помогают  сохранить  до  предела
натянутые родственные связи, а  он  сам  -  Валерик  Золотов,  последняя
надежда, продолжатель морских традиций.
   И когда однажды во время очередного  летнего  отдыха  он,  тогда  уже
ученик третьего класса, сообщил отцу, что собирается рассказать  дедушке
про пощечины, темный чулан и эвакуатора, у того отвисла челюсть и пропал
дар речи. Он как раз уговаривал готовящегося к  уходу  в  отставку  деда
перебраться к ним в город, построить или купить в зеленой зоне  дачу,  а
впоследствии имел план организовать обмен полученной  пенсионером  флота
квартиры и провернуть целый ряд других выгодных операций.
   Довольный произведенным эффектом, Валерик добавил, что расскажет, как
отец ругал дедушку дураком,  который  при  такой  должности  не  получил
адмиральского звания исключительно из-за  своего  ослиного  упрямства  и
солдафонской прямолинейности.
   Память  у  него  была  хорошая,  и  он   в   точности   воспроизводил
неосмотрительно употребленные в его присутствии слова и обороты.
   Отец  стал  что-то  лепетать,  уговаривая,  обещать,  лицо  покрылось
красными пятнами, вспотело, но Валерик помнил эвакуатора и не  испытывал
ни малейшей жалости.
   - И что жадиной обзывал, расскажу, за то  что  денег  мало  давал,  -
мстительно выпевал  он,  упиваясь  внезапно  появившимся  могуществом  и
легкостью от свалившегося наконец бремени постоянного страха и опасений.
   Придя в себя, отец попытался угрожать, но быстро сдался и  перешел  к
задабриванию, пообещав купить настоящий футбольный  мяч,  а  Валерик  со
сладенькой улыбкой выторговывал спортивный велосипед. Родитель скрежетал
зубами и вслух сожалел, что десять  лет  назад  не  стал  на  одну  ногу
мерзавцу, а за другую не дернул, но Валерик уже не боялся, он  в  полной
мере вкусил эффективность  и  безопасность  обоснованного  шантажа.  Это
открытие, да еще сде