ланное в столь раннем возрасте, во многом определило
направление дальнейшего развития его характера.
   В разгар торга к  воротам  подъехал  черный  лимузин,  и  отец  сразу
капитулировал - будет тебе велосипед, только смотри не проболтайся!
   Статный, подтянутый,  в  безупречно  подогнанном  мундире  дед  ловко
подхватил на руки Валерика, с презрением осмотрел  медузой  растекшегося
по скамейке потного краснолицего отца.
   - Да ты пьян?! - брезгливо бросил он.
   - Нет-нет, что ты! -  еще  больше  испугался  родитель.  -  Я  вообще
никогда не пью!
   А счастливый Валерик, на лету схвативший новую возможность,  повернул
к нему возбужденное лицо и бесшумно, одними губами выпевал:
   - И не правда, и не правда...
   Отец понял,  запнулся,  у  него  задрожали  губы,  как  у  маленького
Валерика, которого он пугал эвакуатором.
   Дед этого не видел, потому что уже шагал к дому, а Валерик,  обхватив
его сильную не по возрасту шею  и  положив  подбородок  на  покалывающий
звездочками погон, смотрел внимательно и жадно.
   Во время послеобеденного отдыха он вспомнил и  классифицировал  грехи
отца, а вечером, гуляя с  бабушкой  по  набережной,  попросил  купить  в
киоске Союзпечати записную книжку и  набор  карандашей.  Выбирая  время,
украдкой делал записи  разными  цветами,  книжку  старательно  прятал  в
подушке, под наволочкой.
   Несколько раз подходил к отцу и таинственно шептал:
   - А помнишь, как ты с работы пьяный  пришел?  А  как  с  дядей  Петей
напился? То-то!
   И не слушая возражений, требовал купить часы, бутсы, аквариум...
   По мере того как заполнялась записная книжка  в  зеленом  ледериновом
переплете, Валерик все больше входил во вкус,  являлось  понимание,  как
надо воспринимать  окружающую  жизнь,  какую  роль  могут  играть  давно
сказанные слова и когда-то совершенные поступки, главное - не забыть их,
не дать  затеряться,  и  в  один  прекрасный  момент,  при  определенном
стечении обстоятельств, они обретут чудесную силу, сделав того, кто  ими
владеет, могущественным и непобедимым.
   Выводы, к которым приходил, Валерик тут же испытывал на  практике.  У
отца пропал аппетит, он похудел, осунулся, перестал появляться на  пляже
и кататься на глиссере, вечером сидел  дома,  ссылаясь  на  недомогание.
Дедушка озаботился, настаивал на визите к врачу, но отец  объяснил,  что
перегрелся на солнце и вдобавок отравился несвежей  колбасой  в  пляжном
буфете, поэтому ему просто нужен покой.
   Несколько вечеров Валерик гулял с мамой и бабушкой, старшие  Золотовы
сидели дома, играли в шахматы, беседовали за чашкой чая, отношение Ивана
Прохоровича к Федору Ивановичу заметно  потеплело,  и  он  дал  согласие
через годок-другой переехать к  ним,  обзавестись  дачей  и  сделать  из
Валерика настоящего мужчину, будущего моряка.
   Как раз в это  время  Валерик  вспомнил  высказывание  родителя,  что
круглый год  в  море  могут  болтаться  только  законченные  кретины,  а
последний  рубщик  мяса  на  рынке  получает  больше  первого  помощника
капитана. Он записал каракулями сокращенно: "Про Крит,  в  мор.  ры.  ",
затем потребовал у отца  электрическую  железную  дорогу  -  совершенную
диковину по  тем  временам,  стоившую  баснословную,  опять  же  по  тем
"старым" деньгам, сумму - триста рублей,  и  поэтому  же  много  месяцев
невостребованно стоявшую в витрине центрального магазина игрушек.
   Отец схватился за сердце  и  отказался,  заявив,  что  немедленно  по
приезде домой сдаст эту маленькую сволочь эвакуатору, а  если  она  хоть
слово скажет деду, то оторвет голову прямо здесь, не откладывая.
   Тогда Валерик в присутствии отца стал предлагать дедушке  спросить  у
любимого  внука,  кем  он  собирается  стать,  когда  вырастет,  дедушка
спросил, и Валерик, привстав на носочки, принялся вытягивать: "Ру-у-у...
Папа, скажи, кем? - и опять:
   - Ру-у-у..."
   - Рулевым, - вымученно улыбнулся Федор Иванович. - Так и быть,  куплю
тебе дорогу...
   - Ура! - деланно обрадовался Валерик, который  был  с  самого  начала
уверен в успехе.
   Но потом уточнил - купит ли отец все, что обещал: и мяч, и велосипед,
и часы, и бутсы, и аквариум, и железную  дорогу?  Отец  подтвердил:  да,
куплю, и отвел взгляд.
   Но Валерик не поверил, ибо понимал - на все попросту не хватит денег,
да и глаза у родителя были злыми и ничего хорошего не  сулящими.  Скорее
всего начнет драть еще в поезде, а дома  рассчитается  сполна  за  месяц
страха и унижений. Надо было срочно застраховаться. И Валерик  придумал,
как это сделать.
   На вокзале, обнимаясь с дедушкой, громко сказал:
   - Давай с тобой переписываться! Я буду в школе письма  писать,  а  по
пути домой отправлять. Ладно?
   Умиленный Иван Прохорович кивнул и отвернулся, чтобы скрыть  блеск  в
глазах - признак, как он считал, старческой сентиментальности.  Но  внук
смотрел не на него, а на своего отца. И остался доволен тем, что увидел.
   Федор Иванович пальцем  Валерика  не  тронул.  Купить,  правда,  тоже
ничего, кроме футбольного мяча, не купил.  Книжку  в  зеленом  переплете
отобрал, внимательно осмотрел, но разобраться в каракулях и  сокращениях
не сумел и только спросил:
   - Это все про меня или еще про кого?
   - Все про тебя, - честно ответил Валерик.
   - А почему разными цветами?
   -  Чтоб  удобней,  -  пояснил  сын.  -  Красным  -  то,  что  дедушке
рассказывать, синим - что маме.
   - А черным? - мрачно поинтересовался родитель. - Это для кого?
   - Не знаю. На всякий случай, вдруг пригодится...
   Федор Иванович задумчиво взвешивал зеленую книжицу на  ладони,  потом
разодрал в клочки и  выбросил  в  мусорное  ведро.  Перекурив,  подозвал
Валерика, глянул по-новому, с интересом:
   - А у тебя голова  ничего...  Варит.  -  Говорил  по-новому,  как  со
взрослым. - Только на своих не приучайся катать... Не дело!
   Похлопал по плечу, улыбнулся  каким-то  потаенным  мыслям,  вынул  из
потертого кошелька трехрублевку.
   - На, купишь, чего захочешь...
   Такого отродясь не случалось,  и  Валерик  понял,  что  с  этого  дня
отношения отца и сына  коренным  образом  переменились.  И  точно  -  ни
наказаний, ни упреков; бесследно  и  навсегда  растаял  образ  зловещего
эвакуатора. Так закончился первый страх Валерика Золотова.
   Он было хотел купить  новую  книжку,  да  передумал:  память  у  него
отличная, а отец под боком, весь на виду.
   Правда, лет через пять, в восьмом классе, пришлось-таки завести общую
тетрадь  (он  почему-то  снова  выбрал  зеленый   переплет),   аккуратно
разграфить листы и привезенной дедом из Италии четырехцветной  шариковой
ручкой  -  невиданным  никелированным  чудом,  приводившим  в  изумление
соучеников,  -  вести  учет  их  провинностей.  Мера  была  вынужденной:
удержать в памяти сведения  обо  всех  тридцати  одноклассниках  Валерик
просто не мог.
   Учился Валерик неровно: то легко повторит запомнившееся на предыдущем
уроке и получит пятерку, то проваляет дурака и, поскольку дома учебников
обычно не открывал, так же легко схлопочет двойку. Точные  науки  вообще
не осиливал, не  скрывал  этого,  даже  кокетничал  -  дескать,  у  меня
гуманитарный склад ума!
   Общественные дисциплины тоже не учил: нахватывался вершков из газет и
радиопередач,  умел  подолгу  разглагольствовать  и  считал,  что  этого
достаточно.
   Некоторым  учителям  импонировала  его  манера  держаться,   говорить
уверенно и  свободно,  не  соглашаться  с  доводами  учебника,  затевать
дискуссии. Другие искали глубоких знаний, не  находили  и,  раздражаясь,
считали  его  демагогом,  пустышкой  с  хорошо  подвешенным  языком.   В
результате Золотов выглядел фигурой противоречивой: двойки соседствовали
с пятерками, иногда в учительской вспыхивали вокруг его фамилии мудреные
педагогические споры.
   Самому ему нравилось  выделяться  из  однородной  ученической  массы,
может, поэтому и сделал ставку на спорт. В  девятом  классе  подходил  к
первому взрослому разряду, стал одной из  достопримечательностей  школы:
грамоты, кубки, статьи в местной газете.
   Несмотря на все достижения, друзей или просто  хороших  товарищей  не
было ни одного:  одноклассники  предпочитали  держаться  на  расстоянии.
Золотов злился, про тетрадку в зеленом переплете никто не знает, да и не
ведет он ее давно, занят, а главное - необходимости нет...  Как  же  они
просвечивают его насквозь? Обидно!
   Заподозрил: все дело  в  Фаине.  Как-то  он  припугнул  ее  любимчика
Берестова, напомнив после пропажи классного журнала, что в прошлом  году
тот грозился сжечь его к чертовой  матери.  Видно,  нажаловался,  а  она
смекнула, что к чему...  Смотрит  презрительно,  губы  поджимает,  будто
намекает: подожди, выведу тебя на чистую воду! Вот  дрянь!  Надо  что-то
делать...
   Думал,  думал  и  решил  применить  испытанный  способ:  достал  свою
тетрадочку, да завел листок на Фаину. Тут  как  раз  у  отца  на  работе
неприятности приключились: сожрать его хотели, да  подавились  -  пришел
довольный, как таракан, полез в сервант и  хоп!  -  вынимает  толстенную
амбарную книгу, бух на стол, чуть ножки не  сломал.  "Спасибо,  говорит,
сынок, что надоумил, а то бы схарчили, как пить дать!
   Ан нет!"
   Раскрыл папахен книгу, а там то же самое: фамилии, графы и  записи  -
черным,  красным,  синим,  зеленым.  Только  порядка  больше:  странички
прошиты,  пронумерованы,  записи  в  рамочках  аккуратных,  с  какими-то
стрелочками, условными значками и пояснениями.
   - Все они тут! - торжествовал  папахен,  размахивая  кулаком.  -  Кто
попрет против  Федора  Ивановича  Золотова?!  Нет,  захребетники,  кишка
тонка!
   И дал на радостях сыну пятерку - уже новыми деньгами.
   Вообще  они  с  папашей  хорошо  жили,  дружно.  Вместе  ездили  дачу
выбирать, вместе письма к деду, будто от Валерика, составляли. На досуге
толковали серьезно о том о сем: как много сволочей кругом, так и норовят
кусок из руки вырвать да еще палец оттяпать. Свое, кровное, и то  просто
так не получишь - надо изо рта выдирать,  из  глотки.  В  основном  отец
рассказывал, Валерик иногда  вставит  чего  про  Берестова,  про  Фаину,
папахен внимательно слушает,  выругает  их,  сволочей,  да  они  еще  не
страшные, скажет, вот послушай...
   Душа в душу жили.  Два  мужика  в  доме,  хозяева  -  как  же  иначе?
Поддерживать надо друг дружку! И мать - серую тихую мышку приструнивать,
без этого порядка в доме не будет!
   Времена переменились,  теперь  Валерик  мог  ее  грехи  собрать:  как
болтала с тетей Маней два часа, вместо того чтобы стирать, как  упустила
ложку в молоко и рукой вылавливала, как котлеты сожгла,  добро  в  мусор
пришлось выбрасывать...
   Если обо всем докладывать, она бы каждый день ревела: папахен любил и
ее напротив сажать, поучать, рассказывать, кто она  такая  есть,  только
что эвакуатором не пугал.
   Но  зачем  мать  закладывать,  родной  человек  все-таки...  Сам   ей
указывал, поправлял, она попервой возмущалась: молод еще, мало я от отца
наслушалась! Даже слезу раз пустила. Да потом ничего, попривыкла.  Федя,
Валерик, Валерик, Федя... С одинаковым почтением к обоим.  И  правильно:
поняла, что к чему.
   Жил не тужил, мало ли что у кого внутри прячется. Кому какое дело? На
Фаину за проницательность злился, но с ней все ясно: графа  заведена,  с
физруком они взглядами прямо облизываются - остальное дело времени.
   Главное, страха не было, он потом появился и  сны  кошмарные:  кто-то
страшный, бестелесный тычет огненным перстом,  обличает,  и  открываются
глаза у окружающих, перекашиваются рты, клыки вылазят, пальцы  когтистые
в кожистые кулаки сворачиваются, сейчас крикнет  кто:  "Ату  его!"  -  и
раздерут в клочья, бежать надо - двинуться не может, проснуться  -  тоже
не получается.
   "Вия" он не читал, много лет спустя в кино  посмотрел  и  удивился  -
точно его сон!
   А  началось  это  в  выпускном  классе,  когда  раздули  не   стоящее
выеденного яйца  дело  о  несчастных  двадцати  рублях,  на  которые  он
собирался сводить ту тварь в ресторан.
   Комедия  собрания:  наученные  Фаиной  (жалко,   не   успел   с   ней
разделаться)  серенькие  посредственности  торопливо,  пока  не  забыли,
выплевывали заемные слова осуждения.
   Потом  педсовет,  бюро  комитета   комсомола,   комиссия   по   делам
несовершеннолетних, прокуратура... Судилище  за  судилищем,  каждый  раз
его, затравленного волчонка, распинали на позорном столбе  и  исключали,
исключали, откуда только возможно.
   Нашли преступника! Будто не двадцать рублей, а миллион,  и  не  хотел
украсть, а украл.
   - Так всегда бывает, - сочувствовал отец. - Кто больше других орет  и
изобличает, тот сам по уши выпачкан...
   А прокурор - толстый боров с астматической одышкой, когда  огрызнулся
волчонок на вопрос о возрасте: "Шестнадцать с копейками! ",  аж  посинел
весь, ногами затопал, заверещал, будто его уже закалывают:
   - Ничего святого! Все мерит на деньги! В колонию, только  в  колонию,
иначе его ничем не исправишь!
   За этот огрызон папаша выступил сильнее, чем за все  остальное,  даже
замахивался, правда, не ударил - или побоялся сдачи получить, или просто
отвык по щекам лупцевать.  Но  орал  зато  как  резаный,  не  хуже  того
борова-прокурора!
   - Попал, так сиди и не чирикай! Кайся, на  коленях  ползай,  прощения
проси, чтоб раскаяние на роже написано было!
   Папахен бегал по комнате из угла в угол, никогда в жизни  Валерик  не
видел его таким возбужденным. Он даже немного  растрогался:  из-за  него
все-таки переживает.
   - Адвокат что сказал: шестнадцать лет  есть,  вполне  могут  под  суд
отдать! Но скорей всего пожалеют - законы у нас  гуманные.  Соображаешь?
Могут и так решить, и этак. А ты огрызаешься!
   Отец плюхнулся  на  стул,  отдышался  и  продолжил  уже  спокойно,  с
жалостливой ноткой:
   - Если ты загремишь в колонию, от деда не скроешь, он опять  за  меня
возьмется - плохо воспитывал, разбаловал, от жиру беситесь! И чик  -  ни
дачи, ни квартиры, ни наследства...
   У каждого свои заботы.
   В колонию не отправили, бродил по  улицам,  в  кино  бегал,  к  школе
приходил с независимым видом: мол, вы, дураки, учитесь, а я гуляю!  Кому
лучше? На самом деле чего  хорошего:  неприкаянный,  никому  не  нужный,
одинокий, как взбесившийся волк, - даже свои не  подпускают.  И  времени
вагон, не знаешь как убить - раз в кино, два, три, а потом что?
   Комиссия  определила  на  завод  -   с   ранними   сменами,   ржавыми
заготовками, острой стружкой да вертящимися станками, которые не  только
руку, как предупреждали, но голову запросто оторвут.
   Да, плохо было, но тогда он ничего не боялся, наоборот - нашла  такая
злая бесшабашность: черт с вами со всеми, мотал я ваши души, что  захочу
- то и сделаю! Как раз познакомился с Ермолаевым - худой, кожа да кости,
мордочка  лисья,  глаза  быстрые,  прищур  блатной,  кепочка  блинчиком,
сигаретка висячая на слюнявой губе, тусклые фиксы - тот еще типчик! Чуть
не утащил с собой  на  кривую  дорожку:  словам  жаргонным  учил,  вином
угощал, песни пел лагерные, заунывные... Брехал все, сволочь: какая там,
в зоне, дружба, какие парни-кремни, своего в обиду не  дадут,  из  любой
передряги выручат. И он, Ермолай,  там  в  авторитете.  Ежели  новенький
скажет - друг Ермолая, будет ему не жизнь, а лафа - от  работы  отмажут,
на почетное место посадят, и дуйся целый день в карты да обжирайся салом
с колбасой из посылок фраеров.
   А попадет туда фуфлыжник, который ни одного авторитета  не  знает,  -
хана ему, будет из параши жрать.  "И  очень  просто,  -  цедил  Ермолай,
по-особому кривя губы, - я сам заставлял сколько раз... Вывалишь  ему  в
парашу обед - и жри, набирайся ума-разума! Жрут, как миленькие, там чуть
что не так - и на ножи!"
   Врал, гад, страшно, до холода под ложечкой, и противно,  до  тошноты,
не очень заботясь  о  правдоподобии,  потому  что  если  сложить  срока,
которые он якобы размотал, то получалось, что за  решетку  он  угодил  в
пятилетнем возрасте.
   Но что-то в Ермолае притягивало, Золотов долго не мог  понять  -  что
именно, потом догадался: какая-то особенная уверенность,  будто  он  уже
постиг все тайны этого мира и потому знает наверняка, как  именно  нужно
жить,  с   небрежной   легкостью   решая   проблемы,   недоступные   для
непосвященных. Со стороны это воспринималось как внутренняя сила.
   Однако чем больше общался Золотов с Ермолаем, тем  отчетливее  видел,
что тот руководствуется своей системой ценностей, шкала которой искажена
и совершенно не похожа на общепринятую.
   Дома, с пьющей матерью Ермолай не жил, потому  что  там  его  "душил"
участковый. Но хвастал, что у него две "хазы", которые и  академикам  не
снились. Золотов сомневался, что обтерханный Ермолай  может  тягаться  с
академиками, но тот клялся длинной блатной божбой, щелкая ногтем  из-под
переднего  зуба,  размашисто,   нарушая   последовательность   движений,
крестился.
   А после долгих и мучительных размышлений решился:
   - Я еще никого туда не водил. Но у тебя вид ничего, приличный...
   Они пришли к солидному,  старой  застройки  дому,  расположенному  на
перекрестке главных магистралей  города,  вошли  в  просторный  подъезд,
старинный лифт неторопливо вознесся на последний, восьмой этаж.
   Ермолай подмигнул вконец ошеломленному Золотову: дескать, еще  не  то
увидишь! И деловито предупредил:
   - Только туфли надо снимать.
   Эта фраза добила остатки неверия,  оставалось  только  гадать,  каким
образом Ермолай заполучил такую квартиру.
   Но когда тот вытащил из кармана ключ от навесного замка, все стало на
свои  места.  Они  преодолели  еще  два  пролета,  Ермолай  ловко  отпер
чердачную дверь.
   - Гля! - Торжества он не скрывал и не подозревал, что Золотев  сильно
разочарован.
   Действительно: огромное сухое помещение, крыша  высоко  над  Головой,
много света из аккуратных слуховых  окошек,  уютный  закуток  с  трубами
парового отопления. Чего еще желать?
   - Класс? А ты не верил!
   - Туфли-то зачем было снимать? - раздраженно спросил Золотев.
   Ермолай прижал палец к губам.
   - Чтобы не услышали шагов. А то позвонят - и амба!
   После такого разъяснения Золотов  немедленно  покинул  чердак  и,  не
вызывая лифта, пешком спустился вниз.
   Ермолай просто-напросто тупица, его уверенность основана  на  крайней
ограниченности и непоколебимой убежденности, что те примитивные  истины,
которые ему удалось воспринять своим убогим умишком, и есть  недоступные
"фраерам"  тайны  бытия.  И  это   твердолобое   заблуждение   вкупе   с
несокрушимым намерением ему следовать он,  Валерий  Золотов,  принял  за
внутреннюю силу!
   Видеть лисью мордочку с блатным прищуром больше не хотелось,  но  она
маячила у подъезда, скалилась мутными фиксами.
   - Перетрухал! Точняк, хаза паленая! Я здесь редко живу, только  когда
снегу много или мокро... А вообще-то у меня кильдюм  что  надо!  Я  туда
матрац притащил.
   Золотова коробило от гнусного  слова  "кильдюм",  и  он  представлял,
каким мерзким должно быть место, которое им обозначают.
   Отвязаться бы от проклятого Ермолая, послать к чертовой матери...  Но
он  заполнил  пустоту  и  единственный  из  знакомых  не   осуждает   за
совершенную глупость, даже сочувствует:  из-за  вшивых  двадцати  рублей
столько неприятностей! Ладно, черт с ним.
   Кильдюм  оказался  подземной  бетонной   коробкой,   сквозь   которую
проходили две метрового диаметра трубы теплоэлектроцентрали. Спустившись
через люк по узкой железной лестнице, можно  было  с  помощью  массивных
штурвалов опустить запорные заслонки и перекрыть магистраль.
   Такая необходимость возникала не часто,  и  никто  не  мешал  Ермолаю
проводить здесь время по-своему: спать,  жрать  вино,  выигрывать  якобы
тысячи в карты и кейфовать.
   Золотов  брезгливо  озирался,  ему  казалось,  что  в  этом   мрачном
захламленном подполье  обязательно  должны  водиться  блохи,  зловредные
микробы, крысы