- ...И тогда они идут к Порееву - сделай, чтобы не болела голова, за-
говори зубы, одна дура попросила даже бесплодие  вылечить.  И  никто  не
вспоминает, как косились на того же Пореева и называли шарлатаном.
   - Шарлатан и есть. - Элефантов еще был не в духе. - Девчонки из отде-
ла кадров болтали про молодого майора, а ты делаешь вид, что мысли  про-
чел!
   - Мало ли кто что болтает. Я и так все про всех знаю. Но раз ты  меня
обижаешь, я ухожу.
   Он свернул в первый попавшийся переулок. Элефантов покачал вслед  го-
ловой.
   - Человек-уникум, но со странностями. Огромный  биопотенциал,  умение
концентрированно излучать мозговую энергию, но надо же - пытается выдать
себя за этакого сверхчеловека, всеведущего и всезнающего. Он  очень  чу-
ток, по вегетативным реакциям - взгляд, непроизвольное сокращение  мышц,
подрагивание век - может определять приблизительный ход мысли собеседни-
ка, кое-какие несложные мысли, допускаю, улавливает, но ему этого  мало.
Бывает, исподволь узнает о человеке все что можно, а потом вдруг  огоро-
шит: три года назад вы сильно болели,  даже  оперировались,  точно,  вам
удалили желчный пузырь и так далее.  Такое  фанфаронство  компрометирует
саму идею, а она и без того... Но что делать! Приходится мириться:  люди
его типа встречаются редко, методики их отбора не существует,  наткнулся
случайно - благодари судьбу. Правда, опыт с вами навел меня на  интерес-
ную мысль...
   Элефантов говорил  медленно,  монотонно,  недавнее  оживление  прошло
бесследно. Глаза тусклые, ничего не выражающие, как у  оглушенной  рыбы.
Казалось, его что-то гнетет. И эта неадекватная ситуации вспышка раздра-
жения...
   - Вам приходилось задерживать преступников?
   - Много раз.
   - Я имею в виду серьезных, опасных, вооруженных.
   - И такое бывало, к счастью, нечасто.
   - А вы можете рассказать? Чего это его вдруг понесло в эту сторону?
   - Сейчас я объясню.
   Ну вот, совсем необязательно читать мысли, чтобы ответить на незадан-
ный вопрос.
   - Понимаете, большинство людей выполняют  обыденную  работу:  вовремя
пришел, стал за станок, сел за стол, сделал то, что тебе предписано, - и
домой. Самим образом жизни они не приспособлены к решительным действиям.
А у вас совсем другое. Противостояние преступнику, готовность рисковать,
вступить в единоборство, преодоление страха, естественного чувства само-
сохранения. Не исключено, что все это способствует росту  биопотенциала,
и я хочу поближе познакомиться с людьми действия, замерить...
   Именно этого не хватало нашим ребятам - стать объектами  лабораторных
опытов! Я ухмыльнулся и тут же почувствовал неловкость, которую попытал-
ся немедленно загладить.
   - Самый большой "человек действия", которого я знаю,  -  это  Старик.
Замерьте его и, если результата не будет, можете бросить свою идею.
   - А кто он?
   - Наш сотрудник, сейчас пенсионер. Когда я пришел в органы,  проходил
у Старика стажировку.
   - Он что, уже тогда был старым?
   - Да нет. Это псевдоним, с войны. Командовал диверсионной группой для
выполнения специальных заданий, ребятам по двадцать, двадцать два, а ему
двадцать пять - вот и Старик.
   - Не хотите про себя - расскажите о нем.
   О Старике можно рассказывать долго, даже  написать  книгу,  что  я  и
предложил однажды писателю, у которого обворовали квартиру. Но тот отве-
тил, дескать, документалистика - дело журналистов, а художественные  об-
разы должны быть рождены фантазией, тогда они, как ни странно, получают-
ся более яркими и объемными.
   Я рассказал Элефантову, как впервые увидел Старика в деле.  Это  было
двенадцать лет назад, я работал второй день, и Старик взял меня на обход
зоны. Показал охраняемые объекты, проходные дворы, расположение  телефо-
нов, сторожевых постов, познакомил с нашими помощниками из числа местных
жителей, провел по местам сбора подучетных элементов, мы проверили  нес-
колько квартир, хозяева которых представляли интерес для уголовного  ро-
зыска.
   О Старике ходили легенды, и я не спускал с него глаз, впитывая каждое
движение, жест, манеру держать себя и разговаривать с людьми,  перенимая
его тон, фразы, слова, начинающие и заканчивающие беседу. Никаких особых
премудростей не уловил: он держался спокойно, вежливо,  доброжелательно,
хотя доброжелательность эта вовсе не располагала к тому, чтобы похлопать
его по плечу или просто первым протянуть руку.
   Уже смеркалось, ноги гудели, хотелось есть, мы шли по старым  кварта-
лам, их давно снесли, и, гуляя в городском  саду  с  кинотеатром,  кафе,
аттракционами, плавающими в искусственном озере лебедями, трудно  предс-
тавить узенькие кривые улочки этого "Шанхая", убогие,  покосившиеся  до-
мишки, помойки в ямах под ветхими заборами.
   Последний адрес оказался небольшим домишкой,  сложенным  из  обломков
кирпича, почерневших досок, с крышей, покрытой толем. В  нем  веселилась
большая и весьма живописная компания. Когда я рассмотрел лица собравших-
ся, мне захотелось попятиться.  Старик  поздоровался,  спокойно  сел  за
стол, сдвинул в сторону карты, вынул из-под чьего-то локтя финку в  чер-
ном футляре, вылил на пол водку  из  початой  бутылки,  потом,  указывая
пальцем, пересчитал собравшихся.
   "Двенадцать. Иди, позвони, пусть пришлют автобус".
   Держался Старик так, что было сразу видно, кто здесь  хозяин  положе-
ния. Почти все присутствующие его знали и вели себя тихо, но  один  ока-
зался залетным, у него задергалась губа и налился кровью тонкий бритвен-
ный шрам через левую щеку.
   "Это еще что за чучело? Пошел вон, а то кусков не соберешь!"
   Компания зашевелилась, на пьяных лицах явственно  проступила  угроза,
руки полезли в карманы, опустились под стол к пустым бутылкам. Атмосфера
мгновенно накалилась, теперь достаточно было одною слова, чтобы сработал
стадный инстинкт и пьяная толпа, не думая о последствиях,  начала  бить,
топтать, калечить, убивать.
   Я не считал еще себя настоящим работником милиции, но  фактически  им
являлся, и до сих пор стыдно вспоминать охвативший меня страх и  чувство
беспомощности перед надвигающейся опасностью. А  Старик  молча  запустил
руку за борт пиджака, так неспешно и даже лениво, что у  меня  мелькнула
глупая мысль, будто он хочет почесать под мышкой, вытащил свой наградной
"ТТ" - табельного оружия он никогда не носил - и выстрелил. В  замкнутом
пространстве небольшой комнатки грохот мощного патрона больно ударил  по
барабанным перепонкам, так что у всех заложило уши, пуля вывалила  кусок
стены с два кулака в полуметре над головой человека со шрамом, тот побе-
лел, и рубец стал выделяться еще сильнее, а Старик уже спрятал  пистолет
и спокойно, будто ничего не произошло, сказал мне, продолжая  прерванную
мысль: "Так и объясни дежурному: в "газик" все задержанные не  поместят-
ся, нужна "стрела" или что там есть под рукой".
   Инцидент был исчерпан. С этого момента Старик стал для меня кумиром.
   Рассказанная история произвела на Элефантова сильное  впечатление,  и
он спросил, не могу ли я познакомить его со Стариком. Я ответил, что мо-
гу, и если мы его застанем, то прямо сейчас.
   Старик оказался дома. Разговор завязался быстро.  Элефантов  изложил,
что его интересует. Старик порасспрашивал о новом  приборе  и,  к  моему
удивлению, легко согласился подвергнуться измерениям.
   Потом Старик угостил нас крепким чаем с пиленым сахаром  и  сухарями,
Элефантов попросил рассказать о войне. Старик усмехнулся: мол,  об  этом
говорить можно неделю. Тогда Элефантов уточнил:
   - Что было самым трудным и запомнилось больше всего?
   - Для меня самым трудным испытанием была сытость.
   - Что-что? - не понял Элефантов.
   - Быть сытым среди голодных - самое противное на свете,  -  продолжал
Старик. - Нас готовили на задание. Особое  задание,  особая  подготовка.
Усиленный рацион: белки, жиры, углеводы - все по  научным  таблицам,  по
формулам. Хочешь, не хочешь - ешь! Я за три месяца набрал  два  кило,  и
это при изнурительных тренировках, такой и был расчет -  организм  укре-
пить, запасы впрок сделать. А через поле от нашего лагеря  -  голодающая
деревенька. Детишки, женщины в мерзлой земле ковыряются, картошку  ищут,
кору с деревьев дерут... Кожа да кости, еле на ногах стоят, ветром кача-
ет. Через день похороны. А у нас сахар,  масло,  мясо,  консервы,  шоко-
лад... Увольнений у нас не было, они тоже близко не подходили -  запрет-
ная зона, ничего не передашь... Ребята в бинокли смотрят да зубами скри-
пят: стыдно, кусок в горло не идет.
   А один был в группе - Коршун, здоровый такой, краснощекий,  бодрячок,
он жрал в три горла да приговаривал: нас не зря  кормят,  подкожный  жир
поможет задачу выполнить, так что ешьте, раз положено,  это  дело  госу-
дарственное...
   Все правильно говорил. Потом мы голодали неделями, три дня под снегом
лежали, по сто километров за сутки проходили. Если бы не подкожный  жир,
не запасы энергии - нипочем не выдержать. Только Коршуна с нами не было.
Перед самой заброской ногу подвернул. Может, правда, и не нарочно, но  у
меня к нему веры ни на грош! Если человек не  стыдится  брюхо  набивать,
когда кругом голод, то дрянь он и больше ничего!
   Старик плюнул в пепельницу. Он всегда очень  спокойно  рассказывал  о
боевых действиях, но здорово горячился, когда речь шла о трусости,  пре-
дательстве, шкурничестве.
   - Среди своих такая сволочь маскируется, а вот в оккупированной  зоне
их сразу видно! И одежда не та, и курево, и жратва. Особенно это на жен-
щинах заметно. Одна изможденная, в ватнике и сапогах, другая  -  ухожен-
ная, нарядная, чулочки шелковые, туфельки, духи французские. И пусть  ее
не видят с немцами в автомобиле или за столиком в варьете, все равно все
ясно! - В голосе Старика появилось ожесточение.
   - А какой-нибудь случай вы можете рассказать? - Элефантов перебил до-
вольно бесцеремонно, как будто хотел сменить тему разговора.
   - Случай? Случаев всяких хватало.
   Старик любил вспоминать прошлое, но его рассказы  напоминали  кусочки
мозаики, из которых нельзя было сложить цельную картину.
   - Когда освобождали Польшу, мы вчетвером на "газике"  заехали  в  ма-
ленький городишко, какой там городишко - одни развалины. Немцы ушли, на-
ши еще не пришли, пусто. Улицы завалены обломками, где-то что-то  горит,
ни души не видно, тишина такая, что жуть  берет.  Искали  помещение  для
контрразведки, ничего подходящего - все дома сильно повреждены, наконец,
смотрим - целое здание, только стекла выбиты. Во дворе парты  сломанные,
глобус, муляжи всякие - школа. Я говорю Сашке Бурцеву:  пойду  посмотрю,
как там внутри, а вы поезжайте дальше, может, что получше найдете.
   Зашел, осмотрелся, наверх поднялся - подходит:  лестница  в  порядке,
перекрытия крепкие, полы целы, только убрать надо, мусора много, бумаги,
мебель поломанная навалом. Слышу, мотор шумит, что-то, думаю, рано  вер-
нулись, дверца хлопнула, и машина уехала. Ничего не понимаю. А по  лест-
нице шаги, ага, Бурцев, куда же он остальных послал? Вышел из-за угла, а
передо мной, метрах в пяти, - эсэсовский офицер! Я стою и смотрю на  не-
го, а он на меня пялится, оба словно оцепенели, потом одновременно  -  к
кобурам. Время как остановилось: у него  рука  медленно-медленно  крышку
отстегивает, и у меня застежка не поддается, наконец вытащили шпалеры, я
упал на колено, он тоже не лыком шит - отскочил за колонну, короче,  оба
промазали. А потом началась перестрелка, как в кино, только безалабернее
и не так красиво. Бегаем друг за другом,  палим,  не  попадаем.  Наконец
подстерег я его в спортзале, там посередине целая куча  всякой  всячины:
конь, козел, брусья, маты горой, спрятался я за ними, он в другую  дверь
входит, бах - готово!
   Старик азартно рассек рукой воздух. Рука у него была тяжелой,  пальцы
словно сжаты и чуть согнуты, большой прижат к ладони. Попади  под  такой
удар - не поздоровится.
   - Я на нем бумаги важные нашел и вот эту штуку с пояса снял...
   Старик покопался в ящике и положил на стол нож  в  кожаных  ножнах  с
красивой костяной ручкой.
   - Японский, для харакири. Символ чести, презрения к смерти.  Эсэсманы
себя тоже вроде как самураями считали, вот и таскал для форсу.
   Элефантов снял ножны и зачарованно рассматривал тусклый клинок,  а  я
смотрел на Старика. Обычно всех завораживали смертоносные железки:  пис-
толет с неровно выгравированной наградной надписью на  затворе,  экзоти-
ческий трофей, добытый в перестрелке, рукоятка индуктора, поворот  кото-
рой отправил на тот свет несколько сотен фашистов, и другие материальные
предметы, напрямую связывавшие сегодняшний день с тем суровым  временем,
о котором рассказывал Старик, и подтверждавшие каждое его слово. Предме-
ты "оттуда" резко отличались от повседневных вещей привычного  мира,  от
них пахло опасностью, порохом, гарью, кровью, они гипнотизировали, вызы-
вали волнующее, тревожное чувство причастности к давно прошедшим  герои-
ческим событиям. А сам рассказчик отодвигался на второй план,  уходил  в
тень: в нем не было никакой экзотики, обычный человек, такой же, как все
вокруг.
   Старику на вид не дашь его шестидесяти трех: сухой, энергичный, креп-
кий, всегда загорелый, только глубокие морщины вокруг рта и глаз, морщи-
ны на лбу, белые волосы говорили о том, что человек  многое  повидал  на
своем веку. Тонкий крючкообразный нос придавал  ему  сходство  с  хищной
птицей, и были моменты, когда это сходство усиливалось выражением  лица,
взглядом и прищуром глаз, неотвратимой целеустремленностью.
   Нет, Старик не был обычным человеком. Он был человеком  государствен-
ным. В свое время ему доверяли очень многое и от  его  решений  зависело
немало. В его мозгу хранилось тайн не меньше, чем в бронированных сейфах
специальных архивов, и сведения эти не выходили наружу  -  например,  я,
много раз слышавший отдельные эпизоды его биографии, так и не  представ-
лял, как они увязываются между собой и как связаны с более широкими  со-
бытиями, не знал, чем занимался Старик всю войну и какие задания он  вы-
полнял.
   Но я точно знал, что Старик абсолютно надежный, железный человек. Его
нельзя купить, запутать, обмануть, сбить с толку, выведать  или  пытками
вырвать то, что он не  считал  нужным  сообщать.  Даже  убить  его  было
нельзя, во всяком случае многие пытались это сделать и не смогли. В Ста-
рике сидели четыре  пули,  все  пистолетные  -  он  близко  сходился  со
смертью, и, казалось, они не причинили ему вреда, даже шрамы  заросли  и
стали почти незаметны.
   На мой взгляд, ему не везло и оттого он получил меньше, чем  заслужи-
вал. Дело не в знаках отличия, наград у него хватало не только наших - и
польские кресты, и венгерские ордена, и именное оружие, которое и  тогда
вручалось нечасто, а уж сейчас разрешалось хранить в единичных  случаях.
Судьба Старика вообще сложилась как-то нескладно. Вроде все шло хорошо -
выполнял задания, возвращался живым, звания шли быстро, в  капитанах  он
вообще не ходил: прыгнул в тыл врага старшим лейтенантом, а вернулся ма-
йором. Но потом все пошло наперекос: что получилось - я  не  знаю,  хотя
уверен, что вины Старика тут не было, просто время жестокое  да  служба,
не слушающая оправданий, только он чуть не угодил под трибунал, но отде-
лался разжалованием в лейтенанты.
   После войны тридцать лет  прослужил  в  милиции,  работал  фанатично,
по-другому не мог, сумел стать классным профессионалом,  знатоком  прес-
тупного мира, точнее, того мирка, который еще оставался, обычаи,  тради-
ции и язык которого берегли вымирающие "паханы", редкие, как зубры, даже
в колониях особого режима.
   Он дни и ночи проводил в своей зоне, всех блатных знал как  облуплен-
ных, и они его знали, боялись, уважали по-своему. Нераскрытых преступле-
ний у Старика почти не было, на допросе он мог разговорить любого,  даже
к самым отпетым, ворам в законе, находил подход.
   Но все тридцать лет Старик оставался исполнителем, выше старшего инс-
пектора и майорского потолка так и не поднялся, потому  что  образования
не имел, начальства не чтил, "подать себя" не умел. Каждый из  этих  не-
достатков в отдельности, возможно, и не сыграл бы большой роли, но  взя-
тые вместе они служили надежным тормозом при решении вопроса о  выдвиже-
нии.
   Всю жизнь, за исключением нескольких лет неудачного опыта  супружест-
ва, Старик прожил в общежитии, уже перед самой пенсией получил  квартиру
в ведомственном доме, и нельзя сказать, чтобы очень  этому  обрадовался.
Он всегда был выше житейских забот, не думал о быте, да и о себе,  пожа-
луй, не думал.
   Война пращей запустила его в самое пекло, туда,  где  надо  мгновенно
ориентироваться, принимать единственно правильное решение, быстро  стре-
лять и уворачиваться от выстрелов, входить в контакт с  людьми,  опреде-
ляя, кто друг, а кто - враг, рисковать своей и чужими жизнями,  предуга-
дывать действия противника и переигрывать его, прятаться, маскироваться,
атаковать, где все подчинено одной цели - выполнению задания и где имен-
но это является смыслом жизни, а еда, отдых, одежда, место ночлега прев-
ращены во второстепенные, обеспечивающие детали, без которых при необхо-
димости можно обойтись.
   Такое же отношение к быту Старик сохранил и в милиции, поэтому он ни-
когда не добивался ни путевок, ни квартиры, ни садового участка, поэтому
же не стал отвлекаться на институт, хотя был не глупее тех, которые учи-
лись у него азам сыска, а получив  дипломы,  поглядывали  уже  несколько
свысока.
   Пять лет Старик на пенсии, но от дел не ушел: стажировал  начинающих,
учил молодых, консультировал опытных, помогал асам. Бывали случаи, когда
дипломированные сыщики заходили в тупик и не могли помочь им ни справоч-
ные картотеки, ни информационно-поисковая система, ни  машинная  память,
тогда они шли к Старику, не то чтобы на поклон, а вроде бы просто  расс-
казать, посоветоваться, мол, одна голова хорошо да две лучше,  и  Старик
брался за дело, рылся в собственной памяти, тянул за  тоненькие,  одному
ему известные ниточки, находил давно забытых осведомленных людей и, гля-
дишь, давал результат. Отставка ничего  не  изменила,  Старик  продолжал
жить так же, как раньше, так, как привык. И по-прежнему  ни  во  что  не
ставил комфорт и материальные блага.
   Да, Старик не был обычным человеком, таким же, как все вокруг. К  со-
жалению. Если бы все были такими, как он... Увы! Я изо всех сил старался
походить на Старика, но сомневался, что мне это удается.
   Правда, тогда в ночном поезде, когда внутренний голос, основанный  на
инстинкте самосохранения, убеждал, что отвернувшийся к двери тамбура че-
ловек с сигаретой не Глушаков и проверять его нет никакой необходимости,
во всяком случае сейчас, одному, я примерил к ситуации Старика и спросил
у курящего документы.
   И Элефантова, который сейчас вертит в руках самурайский  нож,  снятый
Стариком тридцать семь лет назад с убитого им эсэсовского офицера,  зах-
ватывающие истории интересуют не сами по себе, он же не  мальчик  десяти
лет от роду. И не научный интерес им движет, хотя, может, и  играет  ка-
кую-то роль, но не основную; а главное, что  подающего  надежды  ученого
волнует, - теперь это видно невооруженным взглядом, - смог бы он  сам  в
пустом городе выйти один на один с врагом? Смог бы победить и с  теплого
еще тела снять документы и трофей?
   Уж не знаю, что стряслось у этого парня - симпатичный, талантливый, с
перспективой, а вот забрали же сомнения, мол, чего я стою, и пытается их
разрешить - присматривается к "людям действия", примеряет  их  поступки,
ищет отличия себя от "них".
   Да, отличий уйма, ни я, ни Старик в жизни не изобретем никакого  при-
бора и не додумаемся до десятой доли тех вещей, которые ты придумал, за-
то отобрать у пьяного нож, пистолет выбить, наручники надеть,  в  притон
ночью войти - это у нас лучше получится. Каждому свое. И  мы  от  нашего
неумения и незнания не страдаем, а ты свое, похоже, болезненно пережива-
ешь.