и  в
восьмом классе.
   - Врешь, ты просто боишься, что я захочу проверить.  Ты  просто  зажался,
Дени, вот что я тебе скажу.
   - Тебе лучше будет лечь, Отта. Ты плохо выглядишь.
   Последнюю фразу для важности он произнес по-английски.  Спасибо  маме  за
спецшколу и частных репетиторов. Теперь у Ирины Семеновны он ходит в  лучших
учениках, а впереди еще целых два года интенсивного университетского  курса.
Если вдобавок тренироваться в разговорной речи с носителями языка, то  можно
здорово  навостриться...  Только   можно   ли   считать   Отту   "носителем"
английского?
   Наверное, он вопросительно  посмотрел  на  датчанку,  и  она  истолковала
вопрос в соответствии с направленностью настроения.
   - Я здоровая и свободная женщина, но я не хочу ложиться с  кем  попало...
Покажи шовчик, слышишь?
   Отта, конечно, шутила. К тому же она была толстой, и на ее блестящем носу
болтались огромные очки в роговой оправе.
   Она была чистокровной датчанкой и была пьяна,  как  бывают  пьяны  только
чистокровные датчане. Отта Хамаргюсон нарезалась со  своим  дружком  Карлом,
который приехал в Тиходонск снимать фильм о детской балетной школе. К десяти
вечера Карл немного протрезвел и уехал на встречу с российским продюсером, а
Дениса попросил присмотреть за подругой - мало ли там чего. С той поры он не
появлялся.
   - Ладно, Дени, - говорила Отта, - так и быть. Ты зажался, да. Но  зато  у
меня есть шовчик, и я покажу его тебе, чего бы это мне ни стоило. Мой доктор
говорил: "Очень жаль, фру Хамаргюсон, что теперь вы не сможете  выступать  в
шоу, ведь это  приносит  очень  немалый  доход".  И  точно.  Вот,  например,
Ванесса, с которой я вместе училась в колледже, - она каждую субботу танцует
в "Хаузер" и приносит домой две тысячи  крон,  а  еще  ее  кормят  там,  как
корову...
   Денис знал: если Карл вернется и увидит, что  его  подруга  демонстрирует
тут стриптиз, - он просто убьет ее. И правильно сделает.
   - Давай лучше потанцуем, - сказал Денис. - Что-нибудь старомодное.
   - Ты серьезно, Дени? - брови Отты поползли вверх. Эта  толстушка  обожала
танцевать - даже больше, чем пить свое отвратное баночное пиво.
   - Совершенно серьезно,  -  кивнул  Денис.  -  Только  я  хочу,  чтобы  ты
переоделась. Твое сиреневое платье тебе идет куда лучше, чем эти джинсы.
   - Ой, - она капризно надула губы. - Не хочу.
   - Иди, не спорь.
   - А ты не убежишь?
   - Делать мне нечего?
   - Как-как? - не поняла она.
   - Не убегу.
   - Ладно, тогда одну минуту...
   Отта взяла из шкафа свое сиреневое платье  и  вышла  в  ванную.  Звякнула
защелка. Зашумел душ.
   Денис не стал терять время даром и сразу прошел к  письменному  столу.  С
той самой минуты, как Карл смылся, его не покидала надежда, что Отта вот-вот
отключится и уснет,  -  но  толстуха,  как  ни  странно,  держалась.  Теперь
надеяться времени не было. Надо действовать.
   Он один за другим выдвигал ящики стола, торопливо изучая  их  содержимое.
Обыскал одежду  в  шкафу.  Затем  принялся  за  чемоданы.  Денис  Петровский
ощупывал пласты белья, как опытный гинеколог, который  с  закрытыми  глазами
может определить трехнедельную беременность по форме и упругости матки.
   Но здесь не было ничего, если не считать коробочки изпод обувного крема с
какой-то трухой - похоже, пылью марихуаны.
   Душ в ванной продолжал шуметь, Отта  баском  напевала  "Желтую  подводную
лодку".  Денис  вздохнул  с  облегчением.  Что  ж,  он  и  раньше  почти  не
сомневался: эти выпивохидатчане - обычные законопослушные граждане,  которые
приехали сюда с единственной целью снять еще одну сентиментальную киношку  о
бедных, разнесчастных, но жутко талантливых русских. Конечно, Отта с  Карлом
могут с треском вылететь  из  страны  за  хранение  наркотиков,  -  но  надо
учитывать и то, что каждая пятая домохозяйка в Копенгагене выкуривает  перед
сном сигаретку с легкой травой  и  для  них  это  настолько  же  привычно  и
традиционно, как подсолнечные семечки для наших тиходонских теток.
   - Я готова, - сказала Отта, появляясь на пороге ванной комнаты.
   Датчанка была без очков. Она натянула свое вечернее  сиреневое  платье  с
блестками, и Денис поразился, насколько  она  похожа  на  тюлениху,  которая
только что выползла из воды и вся сверкает серебристыми холодными каплями.
   - Здорово, - сказал Денис. - Тебе очень идет.
   - Хватит заливать, Дени. Я и так прекрасно знаю, что похожа на беременную
самку тюленя, - сказала Отта и нетвердым шагом направилась к магнитофону.  -
Морриконе хочешь?
   - Ставь.
   Заиграла мелодия из фильма "Профессионал". Денис почувствовал  под  рукой
мелкие чешуйки блесток и мощь неохватного тела Отты. А еще -  острый  каблук
на носке своей туфли. Танцевать Отта не умела.
   В начале четвертого вернулся Карл - ни слова не говоря, не разуваясь и не
раздеваясь, завалился на кровать и захрапел.
   - Свинья, - сказала Отта. - Какой отвратный мужик. Но я его еще  заставлю
расшевелиться, вот увидишь.
   Смотреть Денис не стал. Он предложил выпить по последней, после чего Отта
наконец отключилась, и ему удалось уложить  ее  рядом  с  Карлом.  Затем  он
прошел в туалет, помочился, снял крышку смывного бачка  и  заглянул  внутрь,
пошарил пальцами под ним и под трубами. Потом зашел в  ванную,  вымыл  руки,
проверил укромные места под раковиной и  ванной,  преодолевая  брезгливость,
осмотрел небрежно брошенные на пол трусы и  лифчик.  Они  напоминали  паруса
средней яхты.
   "Зоофилия, некрофилия, педофилия, геронтофилия... -  неожиданно  вспомнил
он. - Интересно, есть  болезненная  тяга  к  женщинам  гигантских  размеров?
Какая-нибудь макрофилия?"  Среди  многочисленных  половых  извращений  такая
форма ему не попадалась. Надо будет спросить у Франка...
   Джинсы и желтая майка с абстрактным рисунком на  груди  криво  висели  на
торчащем из кафеля блестящем крючке. Он  тщательно  проверил  и  их.  Пусто.
Теоретически Отта могла спрятать контейнер в естественные отверстия тела, но
практически это исключено, ибо за  вечер  она  неоднократно  предлагала  ему
исследовать возможные тайники.
   Еще раз вымыв руки,  Денис  вышел  из  ванной,  стоя  посередине  номера,
внимательно осмотрелся по сторонам,  выключил  магнитофон,  погасил  свет  и
осторожно защелкнул за собой дверь.
   Изрядно наштукатуренная этажная услужливо выскочила из-за стола,  вызвала
лифт.
   -  Уже  уходите?  -   любезная   улыбка   мало   соответствовала   обычно
пренебрежительному выражению увядающего лица. Она не знала, кто такой Денис,
но несомненно догадывалась. Потому что неоднократно проходила инструктажи на
тему "Взаимоотношения советских  граждан  с  туристами,  прибывающими  из-за
рубежа" и понимает: обычный парень с улицы вряд ли смог бы  беспрепятственно
тусоваться с капиталистами несколько вечеров подряд. К тому же наверняка она
и сама работает на Контору: если  не  на  постоянной  основе,  то  оказывает
разовые услуги.
   - Ухожу, - сказал Денис и чуть не добавил: "коллега".
   Было бы забавно: сказать  -  и  заглянуть  в  продувную  физиономию.  Сто
процентов,  что  на  ней  отразится  полное  понимание.  Но  это   нарушение
конспирации.  Одно  дело  догадываться,   а   совсем   другое   -   получать
подтверждение своим догадкам. Именно так учил Мамонт.
   - На улице поосторожнее... Столько шпаны развелось,  спасу  нет!  Пьяные,
обкуренные, чего угодно утворить могут...
   Чтобы подтвердить догадки дежурной по этажу,  ему  следовало  с  каменным
лицом молча войти в лифт. Но Денис поступил  как  обычный  парень  с  улицы:
признательно улыбнулся и сунул рубль в оттопыренный карман халата.
   - Знаю, спасибо.
   Она  оторопело  замолчала.  Сквозь  толстый  слой   макияжа   пробивалась
напряженная работа мысли. Может, напрасно она стелется перед этим  вахлаком?
Наорать  на  него,  пригрозить  милицией  -  червонцем  бы   откупился   как
миленький... Двери лифта закрылись. Денис усмехнулся - ему нравилось изучать
людей. А червонец он бы не дал этой мымре ни при  каких  обстоятельствах:  в
кармане оставался всего тридцатник -  это  на  две  недели  жизни.  Негусто.
Правда, Мамонт обещал кое-что подбросить...
   На  улице  темно,  фонари  не  горели,  лишь  неоновая  пропись  "Кавказ"
разбавляла мрак у подъезда жидким синеватым молоком.
   Денис достал трубку, но передумал и сунул ее в карман. Все равно никто не
видит. Курение не доставляло ему удовольствия, трубка - элемент  имиджа,  не
больше. Маня зеленым огоньком, прошелестело мимо такси. Троллейбусы  уже  не
ходили. Или еще не ходили - смотря к чему привязываться: к вчерашнему вечеру
или  сегодняшнему  утру.  Хорошо,  что  до  дома  всего  шесть  кварталов  -
пятнадцать минут хода.
   ...Мать не спала. Она сидела на кухне за столом, перебирала рис и слушала
радио. На звук хлопнувшей двери даже не обернулась - специально.
   - Начало четвертого, ма, - сказал Денис. - А ну-ка баиньки.
   Он включил бра в прихожей и разулся. В квартире пахло сигаретным дымом.
   - Слышишь, мам?
   По радио передавали "Люксембургский сад". Ночной ди-джей подпевал Дассену
фальшивым уставшим голосом.
   - Здесь сказали, что когда он заработал свой первый  миллион,  то  бросил
жену и сошелся с какой-то молодой шлюшкой. Это правда? - спросила мать.
   - Кто - он?
   - Дассен.
   - Не знаю. Давай спать, ма. Я  ведь  просил:  не  надо  меня  стеречь.  Я
большой, у меня через три года первые залысины появятся.
   - ...Все наперебой твердили ему, что он должен отдохнуть хотя  бы  раз  в
жизни. Тогда Дассен сел в самолет и полетел куда-то на острова.  Как  только
самолет набрал высоту, он  уснул  -  и  больше  не  проснулся.  Остановилось
сердце. А мать его  сидела  в  соседнем  кресле,  даже  журнал  не  решалась
раскрыть, все разбудить боялась. Представляешь?
   - Хорошо, ма. Слава Богу, я не работаю на эстраде, правда? И наркотики не
ем.
   - Зато я их буду есть. Очень скоро. Для меня каждая такая ночь... Будто в
забой спускаешься. Одно дело, когда человек умирает во сне, рядом  с  тобой,
другое - когда сутки мечешься, разыскивая его,  а  потом  идешь  в  морг  на
опознание.
   - Надо было просто лечь и уснуть.
   Мать будто не расслышала. Затарахтел холодильник, приемник стал  работать
с помехами.
   - Тебе было два года, когда мы с отцом впервые увидели его по телевизору.
Это было на Новый год, в ночной передаче. Ты не спал до четырех часов... да,
точно, тогда тоже было четыре часа, ты капризничал, а отец  просто  из  себя
выходил - он всегда легко заводился, когда выпьет. Кто-то из  гостей  сказал
тогда, что Дассен похож на Сережу Зубровича, инженера-энергетика  из  нашего
отдела,  который  продал  свою  трехкомнатную  квартиру  в   доме   напротив
"Интуриста", в самом центре. А  потом  спился.  Никто  тогда,  двадцать  лет
назад, и предположить  не  мог,  что  все  получится  именно  так,  как  оно
получится. И с отцом, и с этим... Дассеном. И с тобой.
   - Со мной еще ничего не случилось, ма, - сказал Денис.
   Он взял полотенце и направился в  душ.  Мать  выключила  приемник,  резко
поднялась. На  ней  был  старый  лиловый  халат,  такая  стеганая  ромбиками
хламида, писк совковой моды конца семидесятых. Денис  терпеть  не  мог  этот
халат, мать казалась в нем раза в два старше, почти старухой.
   - Ты очень жесток со мной, - сказала она. Губы ее затряслись.  Лирическая
увертюра закончилась.
   - Неправда, - сказал Денис. - Извини, я в самом деле старался прийти  как
можно раньше, но так получилось.
   - Где ты шлялся?
   - Гулял. С девушками.
   - С проститутками, - уточнила мать.
   - Только не надо, ма.
   - Но и на это не похоже. Ты бы приходил в помаде, духах. И расслабленным,
умиротворенным. А ты всегда напряжен и задумчив. Где ты бываешь?  Скажи  мне
наконец правду!
   Денис закрылся в ванной, повесил полотенце на вешалку,  погромче  включил
воду и закрыл сток. Он знал, что мать стережет его за дверью, она еще только
начала расходиться.

   * * *

   - Итак... Патрик Зюскинд. Очень  хорошо.  Расскажите  же  мне  о  Патрике
Зюскинде, Курлов.
   Лидия Николаевна поставила билет на ребро и постучала им  по  столу.  Она
смотрела на Сергея так, будто у него пенис на лбу вырос. Нет, она бы  скорее
сказала: "фаллос", с долгим протяжным "л" и круглым  "о"  -  потому  что  на
первом курсе Лидия Николаевна преподавала у них историю античной литературы,
это ее  конек.  Сафо,  Анакреон,  Аристофан,  лиры,  кифары,  тенистые  рощи
Лесбоса.
   - Зюскинд  Патрик,  -  медленно  произнес  Сергей,  -  родился  в  бедной
еврейской семье. Он написал "Контрабас".
   Разбитые губы болели, каждое слово давалось с  трудом.  По  разработанной
Агеевым легенде он героически вступил в схватку  с  грабителями.  Имелась  и
соответствующая справка.
   - Прекрасно, Курлов.  В  бедной,  как  вы  говорите,  еврейской  семье...
Продолжайте...
   Лидия Николаевна любила истоптать безответного  "простого"  студента,  но
избегала ссориться с "детьми" - себе дороже. А Курлов явно  не  относился  к
"простым". Ему удалось поспать пять часов,  но  сон  облегчения  не  принес.
Хотелось холодного пива и пенталгина.
   В билете было написано: "Творчество П. Зюскинда". О том,  что  его  звали
Патриком, Сергей узнал только что от самой Лидии Николаевны. Про "Контрабас"
он слышал краем уха, его немцы ставили в университетском  театрестудии,  там
играл полный рыжий хлопец, за спектакль он выпивал упаковку баночного пива -
так по сценарию было. Все. Ничего больше про Зюскинда Сергей не знал и знать
не хотел. Разве что только...
   - Зюскинд очень любил пиво, - сказал Сергей.
   И в упор посмотрел на Лидию Николаевну  -  впервые  за  это  утро.  Лидия
Николаевна снова хотела что-то съязвить, но слова застряли у  нее  в  горле.
Левый глаз Курлова был красным, как редис, он почти  скрывался  под  опухшим
веком. Глаз загнанного зверя.
   - Когда Зюскинд садился писать, он ставил на стол семисвечник, а рядом  -
большой бокал с пивом. Он был  жгучий  брюнет,  -  негромко,  почти  шепотом
сымпровизировал Сергей.
   Лидия Николаевна поняла.
   - А Джон Апдайк? - так же негромко спросила она, выбирая из синей  стопки
его зачетную книжку.
   - Апдайк был седой, - Сергей улыбнулся. Кожа на губах затрещала.
   По движению полной руки Лидии Николаевны он без труда угадал: "зачт. ".
   - Если бы это был допрос, а Зюскинд с Апдайком были вашими товарищами - я
бы вас зауважала, Курлов, - сказала Лидия Николаевна, вручая Сергею зачетку.
   - Спасибо, - сухо произнес Сергей и вышел из аудитории.
   Шутка не показалась ему удачной.  Может,  эта  мымра  уже  что-то  знает?
Может, все уже знают?
   За дверью на него набросились Салманова, Щенько и Пшеничник -  три  такие
здоровенные дурищи, невыспавшиеся, трясущиеся, как первокурсницы.  Облепили,
повисли: "Ну, как, Курлов, - сдал?.. Ой, да ты че?! Какой билет?.. А Лидия -
она на нервах, да?"
   На его разбитую рожу внимания не обращали, как будто это было  в  порядке
вещей. Сергей промычал  что-то,  стряхнул  с  себя  цепкие  девичьи  руки  и
прошелся взад-вперед по коридору.
   - Родика никто не видел? Он приходил?
   Родика не было. На лестничной площадке сидела Светка Бернадская, подложив
под обтянутый белыми джинсами  зад  стопку  конспектов.  Она  курила  тонкую
сигаретку и смотрела в потолок.
   - Родика Байдака видела? - спросил Сергей.
   Светка неторопливо  навела  на  него  свои  голубые  прожекторы,  уронила
хоботок пепла между маленькими кожаными туфлями. И улыбнулась:
   - Нет.
   - Он в общагу вчера не заходил?
   Про  общагу  можно  было  и  не  спрашивать,  Светка  Бернадская  там  не
появляется - не ее ареал обитания; всю  сессию,  от  первого  до  последнего
звонка, она сидит в библиотеке, грызет гранит. Всерьез грызет,  без  всяких.
Хотя и не говорит об этом никому, даже под пыткой не признается. Это для нее
характерно, в этом вся Бернадская. Зато потом, когда Пшеничники и  Салмановы
мечут в  коридорах  икру,  лихорадочно  запихивают  в  лифчики  шпаргалки  и
хватаются за голову: "Ой, девочки, забыла, в каком году у жены  Фицджеральда
был выкидыш?" - Светка демонстрирует полную безмятежность.
   - Я вчера с подругой весь вечер пила кофе в  "Космосе",  -  сказала  она,
растягивая слова.
   Врет, конечно. Мамина дочка. Хочет впечатление произвести.
   - Там аппарат три месяца уже  как  сломался,  -  буркнул  Сергей  и  стал
спускаться по лестнице. В  другой  бы  раз  он  промолчал  -  обычные  бабьи
хитрости, что с нее возьмешь! - но сегодня настроение было не то.
   - Эй, а Цигулева где? - крикнула Светка сверху.  -  У  нее  моя  подшивка
"Вог", она обещала принести!..
   Голос у нее вдруг стал обиженным,  почти  злым.  Не  так  давно,  еще  до
осенней сессии, они со Светкой многими считались  парой.  Светка-энд-Сергей,
Svetka'n'Sergey, устойчивое словосочетание. А  потом  все.  Потом  появилась
Цигулева.
   Сергей сделал вид, что не расслышал.
   ...Этажом ниже - мужской туалет,  курилка.  В  распахнутом  настежь  окне
торчали Зеньков и Чумаченко. За закрытой дверцей  кабинки  деловито  шуршала
бумага.
   - Смотри, Серый, баба на втором этаже пол моет, в  одних  трусах,  у  нее
сосок с полмизинца, мы тут  чуть  не  это...  -  Чума  показал  свой  кривой
мозолистый мизинец, потом ткнул пальцем в окно в доме напротив.
   - Я Родика ищу, - сказал Сергей. - Он еще не сдавался?
   - Не-а... На кого это ты похож? А... вспомнил: мне дядька комикс  привез,
там мужик - оборотень. Так у него  такая  рожа  была,  когда  он  в  волчину
превращался. Что это за бульдозер на тебя наехал, Серый?
   - Отцепись. Упал, не видишь? Порезался  во  время  бритья.  Иди  в  жопу,
короче. Блин... И куда он запропастился?
   Сергей врезал ногой по дверце кабинки.
   - Эй, на борту - ты не Байдак случайно?
   Щелкнула задвижка, дверца медленно отъехала в сторону. Верхом на  унитазе
сидел Коля Лукашко с раскрытым конспектом в руках.
   - В телестудии твой Байдак.  Квасит  с  Ашотом.  И  вали  отсюда,  хватит
шуметь!
   Курлов с силой захлопнул дверцу.

   * * *

   Под учебную телестудию отвели огромный, обшитый орешником  и  пенопластом
кабинет на первом этаже. Здесь стояли три передвижные телекамеры, похожие на
гиперболоиды инженера Гарина, стальная рощица софитов, монтажная  установка,
четыре монитора, шестнадцатиканальный микшерский  пульт  "Алесис"  и  мягкий
уголок из черной кожи. Говорили, это Бутевич  расстарался  -  бывший  декан,
завзятый партиец, любитель крымских вин и быстрой езды.
   Смотрелась студия здорово, все так говорили. Образцовая студия.  Из  трех
камер работала только одна, мониторы были  на  лампах-компактронах,  которые
перестали выпускать  еще  на  заре  перестройки,  и  когда  очередная  лампа
перегорала, приходилось вручную менять электрод - если, конечно, было  кому.
Шикарный "Алесис" давно был пропит, проеден и  протрахан,  а  на  его  месте
стоял  обычный  советский  "Лель",  с  которого  сняли  ручки  и  клавиши  и
переоборудовали в обеденный стол - поскольку ни на что другое он не годился.
Находчивый Ашот Меликян, помощник декана, прилепил сюда  фирменный  логотип,
срезанный с коробки от "Алесиса", а заодно и его инвентарный номер.
   Исправно работал  только  мягкий  уголок.  Вернее  -  диван.  Огромный  и
упругий, как батут, добротный бидермайерский диван, который уже сам по  себе
являлся сексаттракционом. Вверх-вниз, вверх-вниз,  еще  выше,  еще,  широкая
устойчивая  амплитуда,  стыковка-расстыковка,  салют,  победа.  А  если  под
хорошую выпивку и закуску,  если  включить  единственную  рабочую  камеру  и
вывести изображение на большой монитор - ну... нет слов. Это надо пережить.
   Сергей постучался.
   - Алло, есть кто живой?
   Днем  здесь  иногда  торчат  первокурсники,  пытаются  лепить  передачки,
снимают интервью друг с другом, а потом  дружно  катаются  со  смеху.  Но  у
первокурсников еще не выработалась  привычка  запирать  за  собой  дверь.