?
   - Под миллион баксов, может, и больше.
   - Нормально!  -  Веретнев  даже  присвистнул.  Наступило  молчание.  Макс
прихлебывал виски,  Слон  пил  водку.  Разнородные  напитки,  несопоставимые
традиции... Они не чокались и не говорили тостов. Веретнев вновь выглянул  в
окно.
   - Этот, с собакой, еще гуляет... Ну ладно, дело его.  Заодно  мою  машину
постерегут... А ты что сегодня делал?
   - Искал работу. Хотел наняться в службу охраны. Но нигде не берут.
   - Кстати, о работе. - Веретнев потер виски. - Я-то  за  этим  и  приехал.
Тобой интересуются наши. Центр. Похоже, собираются вернуть на службу.
   - С чего это вдруг? - удивился Макс.
   - Не знаю. Днем ко  мне  заехал  лейтенант  от  Яскевича  -  он  курирует
Западную Европу. Спрашивал, где тебя найти. Я сказал, что  жду  звонка.  Они
наверняка сели на линию и теперь знают адрес.
   - Что ж... Предложат  -  посмотрим.  В  начале  третьего  ночи  за  окном
послышался приближающийся  шум  двигателей.  Макс  погасил  большой  свет  и
включил галогенный светильник, установленный низко над столом. Из  кухонного
окна ничего увидеть не удалось. Макс прошел в комнату, окна которой выходили
на другую сторону. Обошел кровать с тихо посапывающей Машей. Терпко пахло ее
духами. Он подошел к  окну.  Почти  неразличимые  в  темноте,  два  джипа  с
выключенными фарами стояли у въезда во двор -  на  полированной  поверхности
машин отражался свет одинокого фонаря, - затем отползли за  трансформаторную
будку. Двигатели смолкли. - Ну что  там?  -  спросил  Веретнев,  когда  Макс
вернулся.
   - Похоже, это мои знакомые. В усиленном составе.
   - Вряд ли они сунутся в квартиру, - сказал Слон и полез в задний  карман.
- Подождем утра, там видно будет. Но на всякий случай...
   На белую скатерть лег миниатюрный "фроммер-бэби".
   - Твоя ручка при тебе?
   Макс покачал головой.
   - Куракин забрал перед самым взрывом. А теперь где она...
   Слон удивленно покрутил головой.
   - Утратил секретное оружие? Она же небось дорогая...
   -  Как  ракета  "Томагавк".   Экспериментальные   технологии,   материалы
следующего века.  Их  сделали  всего  несколько  штук.  Встроенный  механизм
самоуничтожения - микромина с радиовзрывателем...  Получал  каждый  раз  под
расписку...
   - Раньше загремел бы под трибунал, без вопросов.
   - Точно, - согласился Макс и зевнул.

   * * *
   Порог бедности  начинается  в  сотне  метров  от  Казанского  вокзала,  у
бесплатной "Гороховской кормилки". Мощная бетонная буква П ("порог", значит,
или "п...дец всему", как считают некоторые) - это арка, ведущая  во  дворик,
где каждое утро в десять часов по московскому времени собираются  отрыгнутые
столицей человеческие особи. Их здесь не меньше трех десятков, как  правило,
пожилых, с испитыми лицами, обвисающими  книзу  складками,  с  искривленными
ногами, резкими, простуженными голосами. Это бомжи.
   Нищета только издали  кажется  чем-то  однородным  и  равномерным.  Стоит
пройти под этой аркой и оказаться во дворике  "Кормилки",  как  убеждаешься,
что и среди бомжей имеется своя "элита" и "номенклатура". Кормятся  здесь  в
основном обладатели бесплатных талонов Красного  Креста.  Где  такие  талоны
выдаются и за какие  заслуги,  для  многих  остается  загадкой.  "Талонщики"
кучкуются поближе к дверям, у них свой крут интересов, свои разговоры,  свой
взгляд на окружающую действительность. Те, кто талонов  не  имеет,  стоят  в
сторонке, ждут, когда отобедают первые, чтобы потом ловить  не  зевать  свой
бесплатный шанс. Все, что осталось в котлах и противнях после  "талонщиков",
выдается желающим в порядке  живой  очереди.  Человек  на  десять-пятнадцать
обычно хватает.
   Бомж Зимуха всегда стоял в живой очереди, талоны он видел только  издали,
и это было закономерно, поскольку Зимухе никогда в жизни  не  везло.  Вот  и
сегодня, когда  от  окошка  раздаточной  его  отделяли  как  минимум  четыре
обтертых спины, послышался характерный металлический звук - это черпак скреб
по дну котла. Тут же раздался  голос:  "Суп  закончился".  Через  две  спины
закончилась гречневая каша. Когда  Зимуха  подошел  к  окошку,  широкомордый
мужик в замызганном белом переднике отвернулся от него и крикнул  куда-то  в
темные недра кухни:
   - Ли-из! Хлеб еще остался?
   - А где ж!.. - прилетело из темноты.
   - Хлеба тоже нет. На сегодня все, - проворчал мужик и захлопнул окошко.
   Очередь сдержанно заматюкалась, заныла и стала расползаться.  Зимуха  был
разочарован. Вчера утром он слопал два надкусанных маковых  рулета,  которые
подобрал в вокзальном буфете, и с тех пор не ел ничего. Ночь, проведенная на
общем балконе недостроенного дома, не прибавила ему  сил  -  часов  до  трех
Зимуха прислушивался к гудению и мучительным всхлипам в своем желудке, а под
утро ударил сильный мороз и ни о каком сне уже не могло быть и речи.
   Зимуха вышел во дворик и постоял, соображая, куда ему направиться.
   - Зим, пошли на свалку шабашить, - ткнул его в плечо Мотя, которому в это
утро тоже ничего не  обломилось.  -  Вечером  там,  говорят,  четыре  "МАЗа"
разгрузили. А?..
   Нет, на свалку Зимуха не пойдет.  Там,  конечно,  много  всякой  полезной
ерунды типа смесителей или унитазных поплавков, которые можно загнать дедам,
торгующим мелочевкой на "блошином" рынке. Но  на  тех  же  свалках  чуть  не
ежедневно случаются стычки, начинающиеся с обычного спора: "Я первый нашел!"
- "Нет, я!" - и заканчивающиеся массовыми  побоищами  и  даже  поножовщиной.
Зимуха не любил всего этого.  Наверное,  он  считал  себя  еще  недостаточно
опустившимся.
   Он вышел из дворика и, запахнув изодранную болоньевую куртку,  которая  в
далеких шестидесятых была последним писком моды, а  теперь  почти  сгнила  и
потемнела, пошел по направлению к вокзалу. Зимуха загадал,  что  если  через
сто шагов не придумает ничего путного, то отправится  на  товарную  и  будет
разгружать мешки с мукой или грузить доски - что дадут. Работа  тяжелая,  но
другой  возможности  срубить  рублей  пятнадцать-двадцать  без  воровства  и
поножовщины нет.
   Зимуха шел и считал и насчитал, кажется,  девяносто  семь  или  девяносто
восемь, когда вдруг услышал над ухом:
   - Глухой, что ли?..
   Он остановился и поднял голову. У  крыльца  продуктового  магазина  стоял
невысокий молодой человек в черной куртке. Он смотрел на Зимуху,  и  лицо  у
него было по-крестьянски серьезное, сосредоточенное, а  в  руках  он  держал
пакет, с которым, видно, только что вышел из магазина.
   - Что застыл? - сказал он. - Иди сюда, говорю. Не бойся.
   - Ты меня? - уточнил на всякий случай Зимуха, ткнув себя пальцем в грудь.
   Парень тихо ругнулся в сторону, что было  справедливо  расценено  Зимухой
как положительный ответ. Он подошел ближе.
   - Заработать  хочешь?  -  спросил  парень.  Зимуха  слегка  насторожился,
промычал:
   - Ну-у, это... А что?
   - Что-что.  Деньги,  конечно.  Поможешь  дело  одно  провернуть.  Это  на
полчаса, не больше. Цементу надо набрать на стройке...
   По  Казанскому  давно  ходили  легенды  о  банде  некоего  Паши,  которая
занималась отловом бомжей с последующей их переработкой в  донорские  почки,
селезенки  и  другие  полезные  органы.  Говорили,  что  после   того,   как
французские медики где-то там у себя сумели пришить  одному  типу  донорскую
руку, теперь в ход идут  даже  конечности,  ничего  не  пропадает.  Все  это
брехня, конечно, Зимуха понимал. Тем не менее смертность среди  бомжей  была
высокая, и не только  из-за  болезней,  холодов  или  каких-то  "внутренних"
разборок. Он сам видел Шилу и Бабкина,  раздавленных  дрезиной  на  запасных
путях. Свои это сделать не могли; но ведь кто-то  сделал?  И  сделал  скорее
всего просто так, со злости или из любопытства.
   Но этот парень не был похож на какого-нибудь изверга или маньяка.  Точно.
Зимуха присмотрелся к нему и понял: обычный парень. Серьезный такой. И  дело
у него серьезное: цемент надо набрать. Ремонт, наверное, дома затеял, плитку
кладет, чтобы красиво было. Бомжей иногда просят умыкнуть что-то со стройки,
цивильным самим лезть туда влом, да и грязно.  Клыш  на  прошлой  неделе  за
ворох каких-то реек полсотни рублей получил, это уже настоящий бизнес.
   - Ладно, - сказал Зимуха. - Хорошо. Сколько положишь?
   - Сколько положу, все твои будут, - сказал парень. - Идем.
   Они прошли два квартала, потом еще два, причем Зимуха успел разглядеть  у
него в пакете примерно треть батона вареной  колбасы,  и  половинку  ржаного
хлеба с треснувшей корочкой,  и  банку  с  консервированной  капустой,  и...
точно, это была бутылка, ноль-семь, зелено-белая этикетка с темным  золотом.
"Московская". Зимухин желудок под курткой издал  протяжный  вопль  -  парень
услышал, наверное, покосился на Зимуху.
   - Жрать хочешь, что ли? - спросил. Зимуха не стал мяться и сказал прямо:
   - Ага.
   Они подошли к переулку, заставленному кривыми  строительными  заборами  с
козырьками и табличками "Реставрацию проводит СУ такое-то", в дальнем  конце
которого еле-еле проглядывал стеклянный краешек универмага "Московский".
   - Здесь, - сказал парень, легко отодвигая одну штакетину. Видно было,  он
не первый раз сюда ходит. - Полезай.
   Зимуха первый пролез в щель, парень последовал за ним. Здесь  стоят  дома
старого  московского  предместья,  неведомо   кем   и   когда   выстроенные;
реставрационные работы велись не первый год, но как-то не слишком  бойко,  а
после Нового года строители  сложили  свои  пожитки,  погрузили  бытовки  на
тягачи и вообще отсюда смылись. Здание, у которого оказались Зимуха со своим
провожатым, было обскоблено  до  кирпичей  и  дранки,  вместо  крыши  вверху
торчали крест-накрест  потемневшие  от  снега  доски,  внизу  валялись  кучи
строительного мусора. А в глубине, за обломками лестничных  маршей,  высился
похожий на ракету цементный бункер.
   - Видишь? - спросил парень.
   - Вижу, - сказал Зимуха. - Но оттуда, наверное, весь цемент вывезли.
   - Не боись. На нашу долю тоже осталось кое-чего... - Парень оглянулся  на
дом. - Водку пьешь? Колбасу ешь?  Зимуха  от  неожиданности  отвесил  мокрую
нижнюю губу.
   - Ну это... Конечно.
   - Молоток, - похвалил его парень. - Как зовут?
   - Зимуха.
   - А что, человеческого имени у тебя нет?
   - Есть, почему же... - Зимухе стало вдруг стыдно. - Георгием меня  зовут.
Жора то есть.
   - Другое дело. А меня зовут Василий. То есть Вася. Руки ему, правда, Вася
не подал. В одной он держал пакет, а другую прятал в кармане куртки.
   - Холодно, -  сказал  он,  поежившись.  -  Пошли,  Жора,  примем  по  сто
пятьдесят сначала. И пожрешь... Чтобы ветром не унесло.
   Это была в высшей степени здравая мысль. Они  вошли  внутрь  дома,  здесь
были только мусор и голые перегородки да в одной из комнат по углам насыпаны
невысокие холмики из засохшего раствора, притоптанные сверху,  там  остались
ровные следы от лески и вмятины от пальцев. Зимуха вдруг вспомнил,  как  это
называется у строителей: "маяки".
   Вася остановился  в  одной  из  угловых  комнат,  здесь  лежали  крашеные
полусгнившие доски. Он достал из пакета  газету,  расстелил  ее  на  досках,
поставил банку с салатом, разложил колбасу и хлеб. Потом появилась  бутылка.
"Московская", сорок "оборотов", языкастые орлиные головы на  акцизной  марке
грозно таращатся в стороны. Настоящей водки Зимуха не пробовал очень  давно,
полгода, а может, и год. Если человеческое милосердие  иногда  снисходит  до
того, чтобы накормить бомжа свежей горячей едой, то предложить тому же бомжу
качественной водки оно не считает  нужным.  Пили  на  Казанском  чаще  всего
самопальную брагу (варенье крали на дачах или в городских подвалах),  иногда
желтоватый технический спирт, от которого  во  рту  начиналась  судорога,  и
через это дело многие поумирали.
   Пока Зимуха смотрел и радовался, Вася успел нарезать  колбасу  и  хлеб  и
теперь ковырял снизу перочинным ножиком крышку банки с салатом.
   - Погоди, - сказал Зимуха. - Это надо не  так.  Он  взял  у  Васи  банку,
установил ее хорошенько на доску и, выбрав нужную точку на  крышке,  надавил
сверху своим острым локтем. Здесь нужна только ювелирная  точность,  никакой
силы. Крышка бесшумно вогнулась, края  ее  сорвались  с  банки  и  задрались
вверх.
   - Молоток, - похвалил снова Вася.
   Он уже держал в руке распечатанную бутылку "Московской". Заводчики налили
от души, под самое горлышко, на поверхности плавали два крошечных  пузырька,
слитые воедино, как орлы на акцизной марке.
   - Значит, Жора, за знакомство, - сказал Вася. Он сделал  длинный  глоток,
на горле запрыгал кадык, жидкость закипела в бутылке.
   Потом бутылка перешла к Зимухе, Зимуха  тоже  отпил,  у  водки  был  вкус
сырого зерна и жаркого сухого огня, у  него  даже  дух  захватило,  как  это
все-таки здорово - настоящая водка. Он поставил бутылку на доску, натолкал в
рот хлеба, колбасы и салата, вспомнил широкомордого  работника  "Гороховской
кормилки" и еще хлеба сверху натолкал.
   А тут Вася ткнул его в бок, показывает открытую пачку "Явы":
   - Будешь?
   Почти полная пачка, и фильтры на концах белоснежные, а не коричневые и не
черные, как у окурков, которые Зимуха обычно подбирает на тротуаре.
   Счастье, оно ведь такое маленькое бывает,  скукоженное,  и  все  равно  -
счастье. Наверное, это и был звездный час Зимухи,  самый  счастливый  момент
его  бродяжьей  жизни.  В  желудке  водка,  во  рту  хлеб-салат-колбаса  еле
помещаются, а перед ним стоит еще водка, и еще колбаса, а когда он  прожует,
то достанет сигарету из пачки, и  там  почти  незаметно  будет,  что  что-то
убыло.
   - Спасибо, - сказал Зимуха, глуповато улыбаясь. Он вдохнул полной  грудью
дым, а потом выдохнул. Перед глазами все поплыло, стало тепло и приятно.  Он
готов был расцеловать этого парня с угрюмым, по-крестьянски серьезным лицом.
   Вася кивнул, глядя в окно, - не за что, мол.
   - А цемент, наверное, для ремонта?  -  с  несмелой  развязностью  спросил
Зимуха. - Плитка там, стяжка, да? Вася взял бутылку, сунул ему в руки.
   - Пей и жри, не болтай.
   - А ты?
   - Я потом.
   Добрая душа! Зимуха не заставил себя уговаривать.  Второй  глоток,  потом
третий. В голове покатились, зазвенели колесики. Обожженный язык  настойчиво
требовал общения.
   - А я ведь тоже когда-то работал на  стройке.  Вон  ту  самую  громадину,
универсам этот... "Московский", - Зимуха проглотил, почти не  жуя,  огромный
кусок колбасы. - Это мы строили. Финский кафель  в  подсобках...  Через  мои
руки его столько квадратных километров прошло... Белый, как Снегурочка. Этот
кафель днем с огнем тогда было...  По  четвертному  за  ящик,  эх!..  Как  я
загудел тогда, „-о-о... А? Что?
   Под  нос  Зимухе  ткнулось  прозрачное  горлышко  -  пей!  Вася   смотрел
исподлобья,  над  бровями  изогнулись  морщинки.  Сам  не  пьет,   брезгует,
наверное,  после  бомжа-то...  Но  хоть  не  говорит  ничего,  не   обижает.
Воспитанный. Зимуха глубоко запрокинул в себя бутылку, чувствуя, как  теплым
винтом стекает по пищеводу зелено-белая "Москов-ская".
   - Нет, Ва-ась... ты неправильно на все это смотришь, честно.  Ты  хороший
чело... век. Не хмурься так, Вась. Я ведь  универсам  этот...  "Московский",
да? Я его строил! Хочешь, я тебе тоже плит... ку эту выложу на  кухне  от  и
до? До потолка! И в ванной, и в туалете,  везде?..  А?  Вась.  У  меня  ведь
руки... - Зимуха с преувеличенной осторожностью, тщательно целясь,  поставил
бутылку на доску, поднял грязные ладони с  растопыренными  пальцами,  громко
икнул. - Золотые! У меня четвертый раз... ряд, Вас-сь!
   - Молоток, - сказал Вася довольно хмуро.
   - Я такое могу!.. Хочешь плит...  ку?  -  пьяно  вопрошал  Зимуха.  -  До
потолка!
   Вася молчал. Конечно, хочет. Кто ж в наше время не хочет плитку?
   - Правильный ты человек, Вась. Серь... езный. Ты хочешь, чтоб... красиво.
У тебя лицо такое  хмурое.  Не  хмурь...  ся,  пожалста.  Ты  все  правильно
делаешь. У тебя курт... ка. Эти... джинсы, да? Квартира.  Девуш...  ка,  да?
Все серьезно. Все красиво...
   Зимуха вдруг понял, что сейчас заплачет, нет, он уже плачет,  сидя  жопой
на грязном земляном полу, поджав ноги. Он смотрит и видит  себя  как  бы  со
стороны, как в кино: жалкий придурок, отброс, развалина.  Почему  он  раньше
себя не видел? Вот рядом стоит Вася, Василий,  хороший  правильный  человек,
как все нормальные люди, он тоже смотрит на  него,  на  Зимуху,  внимательно
так. Хмурится. Видно, тоже думает, какой Зимуха отброс.
   - Но я ведь не всег... да такой был. Вась. Я еще могу... Как ты.  У  меня
ведь тоже... Девушка. То есть... Жена. В Сызрани жена. - Зимуха потянулся за
бутылкой, неловко оп-рокинулся на спину. Медленно встал,  посмотрел  кругом,
вспомнил, почему он здесь оказался. Бутылка, ага. Зимуха схватил бутылку  за
горлышко, отпил.
   - Так, наверное, жена твоя в Сызрани дает кому попало
   - долетел до него Васин  голос.  Вася  уже  не  хмурился,  даже  улыбался
немного, у него мелкие зубы, чуть черненные по краям никотином.  -  Она  там
трахается, а ты здесь бомжуешь, дурак.
   Зимуха повесил губы, ответил тихо:
   - Не.
   Улыбка стала еще шире.
   - Точно тебе говорю.
   - Не... правда. - Зимуха помотал головой, качнулся на нетвердых ногах.  -
Ты ее не знаешь... Она  такая...  -  Он  попытался  представить  свою  жену,
которая в далекой Сызрани, запах домашней готовки, обои в синий колокольчик,
воскресную уборку. А водка почему-то показалась Зимухе невкусной и гадкой. -
Она совсем другая, Вась... Совсем.
   И ты знаешь что?..
   Зимуха поставил бутылку на место. Он вдруг все понял.
   Понял, как надо жить дальше и что делать. До него дошло.
   Прямо просветление какое-то.
   - Все будет по-другому, Вась! - Зимуха  принялся  загибать  пальцы.  -  Я
принесу це... мент. Раз.  Я  положу  плитку.  Д...  ва.  День  и  ночь  буду
работать... пока все не сделаю. Ровно, шов в шов, и мелом затру  сверху.  Ты
мне деньги... заплатишь, Вась, да?
   Он  с  робкой  надеждой  посмотрел  Васе  в  рот.  Мелкие  черненые  зубы
обнажились в два длинных ряда. Вася широко доброжелательно скалился.
   - Пять тыщ, - сказал он.
   - Пять тыщ! Ты правильный че... ловек!  -  обрадовался  Зимуха.  -  И  ты
знаешь что? Я куплю курт... ку. Три. Ботинки. Четыре. Билет в  Сыз...  рань.
Пять! Я ведь этот... универмаг. "Московский"! Да, это... я! Сам! У меня ведь
четвертый раз... ряд! Я что хочешь положить могу! А  в  Сыз...  рани...  Там
работы  немерено!  Жена,  скажу,  прости!  Будем   жить   дальше.   Добра...
наживать... Пятьсот рублей? А, Вась!..
   - Ладно, ладно, - посмеивался Вася. - Вот за это и выпей. Давай, до дна.
   Он протягивал Зимухе бутылку, там еще на два добрых глотка, рука  у  Васи
была в перчатке, он замерз, что ли? Ясное дело, не пьет,  потому  и  замерз.
Зимуха начал отнекиваться, одному,  мол,  впадлу,  зачем?  Но  глаза  Васины
сузились, на лбу снова собрались морщинки, лицо стало злым.
   - Пей, Жора, -  процедил  он  сквозь  зубы,  и  Зимуха  опечалился:  вот,
человека обидел, не надо было отказываться.
   Он взял бутылку и стал пить. Последняя, думал Зимуха, ввинчивая в желудок
обжигающую отраву, вот ей-богу последняя. Все. Хва... тит.  Цемент,  плитка,
жена, Сызрань... Дом. Жизнь, значит...
   Вася в это время достал из  кармана  куртки  какую-то  ручку  из  темного
дерева, покрутил в руках и протянул ему, будто хотел подарить, чтобы он  мог
написать жене письмо о своих жизненных планах. Последние капли падали Зимухе
на язык, нутро бутылки отзывалось тонким стеклянным эхом.
   И вдруг горло обожгла резкая боль,  словно  он  проглотил  кусок  стекла.
Зимуха с искаженным лицом оторвал бутылку от губ, она  упала  и  покатилась.
Судорога скрутила шею, опустилась ниже, прошла до самых  пяток,  выжимая  из
тела жизнь, как воду из мокрого белья.
   -  Ах-хрррр...  -  прохрипел  Зимуха,  оборачиваясь  корпусом  к  Васе  и
одновременно оседая на земляной пол.