е  положить  конец
чувству тоски и этой комедии, что  они  все  разыгрывали.  Она  готова  была
кричать, умолять:
   "Кончайте с этим, решайте же наконец!.."
   Но непреклонная воля Жоффрея де Пейрака удерживала их  всех  в  состоянии
ожидания, вынуждая каждого играть  свою  роль  до  конца.  Поскольку  супруг
представлял Анжелику гостям, ей предстояло быть хозяйкой праздника.
   Она вернулась в форт, чтобы переодеться в одно из платьев, привезенных из
Европы.
   Прошел короткий, но сильный ливень, и небо снова  прояснилось.  Ароматные
запахи, доносившиеся со стороны таверны, где шли приготовления к  празднику,
были так сильны, что заглушали всепроникающий запах моря.
   Слышались напевные голоса людей в порту.  Время  от  времени  раздавались
звуки труб.
   В Голдсборо были уже свои устоявшиеся традиции. Анжелика  не  знала,  что
эти  звуки  призывали  население  собраться  на  площади  перед  фортом,  но
любопытство взяло верх, и она вышла на улицу.
   Там все блестело и сверкало после прошедшей грозы,  грязные  потоки  воды
неслись с прибрежных холмов и прокладывали в земле  борозды,  через  которые
женщинам приходилось прыгать, подбирая юбки.
   Подобно этим потокам, люди стекались отовсюду маленькими  ручейками  -  с
кораблей, из домов, из леса - и сходились в  одной  точке,  образуя  плотную
разношерстную толпу, в которой  перемешались  моряки,  колонисты,  гугеноты,
индейцы,  англичане,  солдаты  и   дворяне,   объединенные   временным,   но
неистребимым   чувством   принадлежности   к   этому   затерянному   кусочку
американского берега. Все хотели присутствовать на необычайном спектакле.
   И те,  кто  прибыл  из  лагеря  Шамплен  верхом  на  лошадях  по  дороге,
окаймленной зарослями люпина, и те, кто спустился  из  прибрежной  деревушки
тропой, вьющейся среди анемонов, были вооружены мушкетами для охраны  женщин
и детей. Таков был официальный приказ, согласно которому никто не должен был
безоружным удаляться  более  чем  на  полмили  от  крепостных  пушек.  Летом
начинался сезон ирокезских набегов, к тому же никто не  был  застрахован  от
воинственности абенаков, готовых напасть на любого белого, показавшегося  им
подозрительным.
   Площадь уже была полна народу. Повсюду сновали дети. Анжелика услышала их
громкие выкрики:
   - Кажется, будут вешать Золотую Бороду!
   - А сначала его будут пытать...
   Кровь застыла у нее в жилах. Пришел час, которого  она  ждала  и  боялась
после пленения Колена. - "Нет! Нет! Я не позволю его  повесить,  -  говорила
она себе, - я буду кричать, устрою скандал, но не дам  его  повесить!  Пусть
Жоффрей думает что угодно!"
   Не сменив нарядного платья, она  отправилась  на  площадь,  и  нимало  не
смущаясь пристальных взглядов зевак, заняла место  в  первом  ряду.  В  этот
момент ей было не до забот о том, что могут подумать о  ней,  и  что  скажут
люди о ее присутствии на площади. Несмотря  на  нервную  дрожь,  ей  удалось
сохранить самообладание, и ее надменный вид  интриговал  и  сбивал  с  толку
любопытных.
   Платье она выбрала, почти не раздумывая, строгое  и  пышное,  из  черного
бархата, расшитого узкими кружевами вперемежку с мелким  жемчугом.  Взглянув
на него, она подумала: "Платье для  королевских  похорон".  Но  Анжелика  не
собиралась хоронить Колена, она рассчитывала его спасти!
   В последний момент она нарумянила лицо,  не  очень  старательно  растерев
крем шершавыми пальцами по мертвенно бледным щекам.
   Выглядела она плохо. Тем хуже!
   Многие,  наверное,  заметили  ее  необычайную  бледность  и  лихорадочное
состояние, но никто не проронил ни слова.  Блеск  ее  зеленых  глаз  как  бы
замораживал любое готовое сорваться обидное слово.
   - Посмотрите на нее, - сказал по-английски Ванерек лорду Шэрилгаму, - она
очаровательна. Какая величественная осанка! Какая великолепная надменность!
   Совсем как у истинной англичанки, дорогой друг. Не правда ли,  она  стоит
Пейрака?  Как  она  парирует  враждебные  и  неодобрительные  взгляды!   Она
наверняка вела бы себя так же, если бы на груди у нее  была  пунцовая  буква
"А", которой - как  вам  конечно  известно,  дорогой,  -  ваши  пуритане  из
Массачусетса отмечают неверную жену.
   Англичанин поморщился.
   - Пуритане не очень чувствуют, оттенки, мой дорогой.
   Он взглянул на  Нокса  Мазера,  который  обсуждал  со  своими  викариями,
допускает ли богословское учение казнь человека в день Господа. Не  помешает
ли это отдыху, приличествующему такому дню? Или же, напротив, это событие  в
воскресный  день  позволит  Господину  принять  отлетевшую  душу  с  меньшей
поспешностью?
   - Мы, светские люди, - продолжал английский  лорд,  -  легко  соглашаемся
простить столь красивой женщине небольшие грешки.
   - Сколько поставили  бы  вы  на  пари,  что  она  будет  защищать  своего
любовника с таким же жаром и страстью, как леди Макбет?
   - Двадцать фунтов...  Шекспиру  понравилось  бы  в  этой  стране,  вполне
английской как по праву, так и по духу...
   Лорд поднес к глазам очки, которые висели на его  парчовом  мундире.  Они
были украшены бантами в соответствии с последней лондонской модой.
   - А вы, Ванерек, сколько бы вы поставили на пари, что эта женщина, на вид
такая хрупкая, обладает аппетитными  округлостями;  освободившись  от  своих
одежд, она могла бы соперничать с Венерой, выходящей из морской пены?
   - Не будем делать ставки,  мой  дорогой,  я  это  знаю  наверняка,  я  ее
обнимал. Признаю, что у английской знати хороший вкус. Вы  угадали,  милорд.
Тело у этой сильфиды нежное, как бархат.
   - Замолчите ли вы наконец, развратники! - воскликнул гугенот из Ла-Рошели
Габриель Берн, который краем уха слышал этот неприличный разговор и с трудом
сдерживал свое негодование.
   Затем последовал обмен резкостями на английском языке,  и  лорд  Шэрилгам
заговорил даже о дуэли. Его лейтенант заметил, что он  не  может  драться  с
простым мещанином. От такого оскорбления ларошельцы вскипели и, сжав кулаки,
дружно двинулись на украшенного лентами адмирала.
   Стража и милиция, окружавшие помост, не решились вмешаться.
   К  счастью,  появился  д'Урвилль  и  сумел  своей  любезностью  несколько
охладить  страсти.  Но  и  он  не  смог  полностью  укротить  грозу.  Глухое
раздражение  ларошельцев  перекинулось  с  английского  гостя  на  Анжелику,
вызывающе и слишком броско одетую для такого дня, тем более, что она  и  так
была здесь "яблоком раздора". Пылающие взгляды устремились на нее,  поднялся
ропот, прозвучали слова осуждения. В  конце  концов  этот  шум  достиг  ушей
Анжелики, прорвавшись сквозь пелену ее тревожных мыслей.
   Она окинула взглядом  мрачную  толпу,  окружавшую  ее  с  явно  недобрыми
намерениями.
   - Вы и сами в этом виноваты, - резко  обратилась  к  ней  чопорная  мадам
Маниго, увидев, что Анжелика вернулась из мира  грез  на  землю.  -  Как  вы
осмелились появиться здесь?
   Господин Маниго торжественно выступил вперед.
   - В самом деле, мадам, - добавил он, - ваше  присутствие  здесь  в  такой
момент является вызовом правилам приличия. Как глава протестантской общины я
требую, чтобы вы удалились.
   Анжелика смотрела  на  них  неподвижными,  словно  побелевшими  от  гнева
зрачками, и им показалось даже, что она их не слышит.
   - Чего вы опасаетесь, господин Маниго? - кротко спросила  она  наконец  в
зловещей тишине.
   - Что вы выступите в защиту этого бандита, -  воскликнула  мадам  Маниго,
которая не могла позволить, чтобы при ней кто-то другой играл первую роль. -
Бесполезно увиливать и прикидываться овечкой. Всем известно, что между  вами
что-то было. И вам должно быть стыдно за эту скверную и достойную  всеобщего
осуждения историю. Не говоря уже о том, что и  мы  заслужили  избавление  от
этого негодяя, который заставил нас так страдать прошлый месяц. Ведь  он  бы
всех нас прикончил, если бы мы не стояли насмерть. А вы пришли  сюда,  чтобы
защищать его и просить о помиловании. Мы вас знаем.
   - В самом деле, - согласилась Анжелика, - думаю, что у вас есть основания
меня знать.
   Не в первый раз ей приходилось сталкиваться  с  гневом  кальвинистов,  но
сегодня перепалка с ними ее не привлекала.  Она  выпрямилась  и  смерила  их
надменным взглядом.
   - Всего год назад я здесь на коленях просила о вашем помиловании.., и  за
такие преступления, которые по законам моря заслуживали веревки больше,  чем
проступки Золотой Бороды.
   Ее губы искривила гримаса боли,  и  добряк  Ванерек  испугался,  что  она
разрыдается, чего бы он просто не вынес.
   - На коленях... - повторила она - .. Я это сделала ради  вас.  Вы  же  не
преклоните колен даже перед Богом.
   Вы даже не знаете своего Евангелия. Она вдруг резко отвернулась  от  них.
Суеверная тишина воцарилась над толпой.

Глава 12

   На балконе форта, выступающем над площадью, стоял, заложив руки за спину,
сам пленник.
   Испанская стража в блестящих латах и шлемах с красными  перьями  окружала
его пестрым строем.
   Колен Патюрель стоял с непокрытой головой. На  нем  был  драповый  камзол
каштанового  цвета  с  отворотами,  расшитыми   золотыми   нитями,   видимо,
доставленный с "Сердца Марии".
   Его  простая  одежда,  коротко  остриженные  волосы  и  борода  произвели
впечатление, так как никто не признал сразу в этом гиганте, одетом  как  для
казни, страшного и блестящего пирата по имени Золотая  Борода.  Никто  и  не
подозревал, что у него такой богатырский рост!
   Почти тотчас же показался и Жоффрей  де  Пейрак,  одетый  на  французский
манер в атласный шафранового цвета  камзол,  открывавший  расшитый  жилет  -
настоящее чудо искусства.
   Толпа  только  ахнула  множеством  удивленных  и  восхищенных  голосов  и
качнулась волной голов. Гугеноты вообще  были  чувствительны  к  театральным
эффектам, демонстрируемым для  них  этим  джентльменом  из  Аквитании,  этим
непонятным и непохожим на них человеком,  который  драматическим  сплетением
обстоятельств был поставлен на перекрестке их  судеб,  прежде  заурядных,  и
окончательно покорил их.
   Его присутствие позволило избежать опасного  всплеска  эмоций  и  воплей,
которые готовы были разразиться, когда  другие  пленные  пираты  из  экипажа
"Сердца Марии" были доставлены на площадь скованными или связанными по рукам
и ногам. Вооруженная мушкетами стража подогнала их, словно стадо, к подножию
форта.
   Некоторые  из  них  строили  страшные  гримасы  и  скрипели  зубами,   но
большинство проявляли смирение людей, которые,  потерпев  поражение,  знают,
что их путешествию пришел конец и наступило время расплаты.
   Графу де Пейраку не пришлось долго призывать к молчанию.  В  нетерпеливом
ожидании  приговора  все  затаили  дыхание  и  тишина   установилась   почти
мгновенно. Слышался лишь шум моря.
   Граф приблизился к краю балкона, нагнулся и обратился  непосредственно  к
группе протестантов из Ла-Рошели, собравшихся в первых рядах и  составлявших
компактное, неподкупное и нерушимое ядро их поселения.
   - Господа, - сказал он, указывая  рукой  на  Колена  Патюреля,  стоявшего
между  стражниками,  -  господа,  я  представляю  вам   нового   губернатора
Голдсборо.

Глава 13

   При гробовом молчании ничего не понимающих ларошельцев, последовавшем  за
этим заявлением, граф де  Пейрак  неторопливо  поправил  тонкие  кружева  на
обшлагах своего камзола, сохраняя завидное хладнокровие:
   - Месье д'Урвилль, долгое время  исполнявший  эти  нелегкие  обязанности,
будет назначен адмиралом нашего флота. Количество и тоннаж  наших  кораблей,
как торговых, так и военных, быстро растут, а это требует,  чтобы  наш  флот
возглавил профессиональный моряк. Точно  так  же  отмечавшееся  в  последние
месяцы быстрое развитие Голдсборо, достигнутое благодаря вашей  деятельности
и  вашим  предприятиям,  господа  ларошельцы,   обязывает   меня   назначить
губернатором человека, который имел бы опыт проведения  морских  операций  и
управления населением, принадлежащим к различным нациям. Я убежден, что  наш
порт, постепенно завоевывая ведущее и даже уникальное место в  этой  стране,
которую мы свободно выбрали для  своей  жизни,  будет  в  ближайшем  будущем
принимать корабли со всего мира.
   И знайте, что человек, которого я назначаю сегодня на этот пост,  в  руки
которого я с полнейшим доверием отдаю судьбу Голдсборо, дело  его  развития,
процветания и будущего величия, способен, как  никто  другой,  справиться  с
тысячами трудностей, какие ставит перед всеми нами эта роль.
   Он помолчал, по ни один голос не откликнулся  на  его  слова.  Перед  ним
стояла толпа окаменевших от изумления людей.
   Анжелика была потрясена не менее других.  Она  восприняла  слова  Жоффрея
только как череду звуков, содержание которых  оставалось  для  нее  смутным.
Вернее, она тщетно пыталась проникнуть  в  их  смысл,  найти  иной,  скрытый
подтекст, означавший, что Колен должен быть повешен.
   Взглянув на панораму раскрытых ртов и выпученных глаз, Жоффрей де  Пейрак
саркастически улыбнулся и продолжил:
   - Вы знали этого человека  как  карибского  пирата,  под  именем  Золотой
Бороды. Но знайте также, что до  этого  он  в  течение  двенадцати  лет  был
королем христианских пленников Микнеса в варварском королевстве Марокко, чей
монарх нещадно душил христиан налогами, и что в этом качестве господин Колен
Патюрель управлял народом в несколько тысяч человек. И эти люди, выходцы  из
самых разных стран мира, говорящие на разных языках, исповедующие  различные
религии, люди, низведенные до жалкого состояния рабов на чужой и  враждебной
мусульманской земле, рабов беспомощных и беззащитных перед насилием и  перед
пороками, нашли в нем - на целых двенадцать лет - надежного  и  несгибаемого
вождя. Он сумел сплотить их в  сильный,  достойный,  единый  народ,  успешно
боровшийся против попыток  ввергнуть  его  в  бездну  отчаяния  и  заставить
отказаться от религии предков.
   Только тут до Анжелики начала доходить истина:
   Колен не будет повешен. Он будет жить и даже снова править.
   Ведь именно о нем сказал Жоффрей: "Он сумеет  вести  вас,  руководствуясь
мудростью".
   На душу ее снизошел покой, смешанный с невыразимой мучительной болью.  Но
прежде всего она радовалась покою и буквально пила слова  своего  мужа,  вне
себя от волнения, с глазами, полными  слез.  Наверное,  об  этом  он  просил
Колена вчера вечером с такой настойчивостью в  зале  Сове  га,  на  что  тот
ответил  было  решительным  отказом,  а  потом  склонил  тяжелую  голову   и
согласился.
   - Не будучи рабами, как христиане Микнеса, - вновь заговорил  Жоффрей,  -
мы сталкиваемся с теми же испытаниями и трудностями: оторванность  от  мира,
взаимная неприязнь, постоянная опасность смерти. Своей мудростью он  поможет
вам преодолеть их, а также будет  направлять  вас  в  торговле  с  соседними
народами,  поскольку  он  говорит  на  английском,  голландском,  испанском,
португальском, арабском языках и даже на языке басков. Уроженец Нормандии  и
католик, он будет для вас ценным посредником в ваших отношениях с французами
Акадии. Месье д'Урвилль, не будете ли вы так  любезны  повторить  через  ваш
рупор наиболее важное из моего сообщения, чтобы каждый из присутствующих мог
понять его и подумать о нем на досуге.
   Пока почтенный джентльмен готовился  выполнить  эту  просьбу,  ларошельцы
выходили понемногу из оцепенения,  имевшего,  надо  признать,  основательные
причины.
   Они начали двигаться, бормотать что-то друг другу.
   Как только  повторение  сообщения  графа  было  закончено,  вперед  вышел
Габриель Берн.
   - Месье де Пейрак, вы заставили нас проглотить уже немало обид.  Но  эта,
говорю вам прямо, не пройдет. Откуда взялись у вас столь полные сведения  об
этом опасном субъекте? Вы дали усыпить себя  побасенками  этого  хвастливого
бродяги, ничем не отличающегося от других пиратов, живущих  грабежом  чужого
добра.
   - Я лично наблюдал этого человека в деле, когда  мне  привелось  жить  на
Средиземном море, - возразил Пейрак. - Я видел его привязанным к столбу  для
наказания кнутом,  когда  ему  пришлось  расплачиваться  за  своих  братьев,
которые осмелились собраться на мессу в ночь под Рождество. Позднее  он  был
распят у въезда в том же городе. Я понимаю, что господин Патюрель отнюдь  не
в восторге от того, что я рассказываю об этих  давних  Делах,  но  я  должен
сообщить о них вам, господа, чтобы успокоить  ваши  религиозные  чувства.  Я
ставлю во главе нашей общины благородного христианина,  который  уже  пролил
свою кровь за веру.
   Ропот ларошельцев стал громче. Муки, принятые за  католическую  веру,  не
имели в их глазах никакой цены, с этой стороны они  были  неприступны.  Даже
наоборот.  Они  видели  в   этом   скорее   упрямство   ограниченного   ума,
приверженного суевериям и поклоняющегося дьяволу.
   Гул толпы нарастал, послышались крики:
   - Смерть! Смерть! Предательство! Мы не согласны... Смерть Золотой Бороде!
   Колен, который до этого сохранял бесстрастный вид, стоя между  испанскими
наемниками, словно отстраняясь от спора,  шагнул  вперед  и  встал  рядом  с
Пейраком.
   Приняв вызывающую позу, он бросил на беснующуюся толпу  спокойный  взгляд
своих голубых глаз.
   Люди  как  бы  отшатнулись  при  виде  его  массивной  фигуры.  Крики   с
требованием  его  смерти  мало-помалу  ослабли,  а  затем  вовсе   сменились
молчанием.
   Однако не таков был Берн с его обычной запальчивостью. Он ринулся в бой.
   - Это безумие! - воскликнул он, воздев  руки,  как  бы  призывая  небо  в
свидетели всеобщего  помешательства.  -  Вы  должны  были  бы  его  повесить
двадцать раз, месье де  Пейрак,  только  за  тот  вред,  который  он  принес
Голдсборо. А вы сами, граф, разве вы забыли, что он покушался на вашу честь,
что он...
   Повелительным жестом Пейрак прервал фразу, которая могла бы затронуть имя
Анжелики.
   - Если бы он заслуживал быть вздернутым, не мне пришлось бы вести его  на
виселицу, - сказал он глухим, но непреклонным тоном. -  Моя  признательность
ему не позволила бы мне сделать этого.
   - Признательность!?.. Ваша признательность!? Ему?
   - Да, моя признательность, - подтвердил граф. - И вот вам факты,  которые
меня обязывают. Среди подвигов мессира Патюреля не последнее место  занимает
его бегство -  одиссея,  сопряженная  со  страшными  опасностями,  какую  он
пережил вместе с несколькими другими пленными,  чтобы  покинуть  Марокко,  -
бегство, увенчавшееся успехом.
   А среди тех,  кому  он  помог  достичь  христианских  земель,  находилась
женщина, пленница варваров, которую он уберег от страшной судьбы  несчастных
христианок, попавших в руки мусульман. В то время  я  сам  был  в  изгнании,
сложилось так, что я не знал об участи близких и не  мог  помочь  им,  всеми
брошенным,  отвратить  нависшие  над  ними  опасности.  Этой  женщиной  была
присутствующая здесь  графиня  де  Пейрак,  моя  жена.  Преданность  мессира
Патюреля спасла жизнь человеку, который для меня дороже всего на свете.  Как
же мог я это забыть?
   Слабая улыбка осветила его покрытое шрамами лицо.
   - Вот почему, господа, предавая  забвению  возникшие  недоразумения,  мы,
графиня де Пейрак и я сам, видим в обвиняемом вами  человеке  только  друга,
достойного нашего полного доверия и глубокого уважения.
   В этих последних  словах,  услышанных  Анжеликой  будто  сквозь  сон,  ее
поразила и, можно сказать, резанула одна формула, прозвучавшая как  властный
призыв человека, хрипловатым, но четким голосом потребовавшего, приказавшего
ей подчиниться уже принятому им решению:
   "Графиня де Пейрак и я сам".
   Таким образом, он вовлек ее в свой план, не позволил уклониться от него и
раскрыл его тайную цель: стереть бесчестие,  стереть  оскорбление,  публично
нанесенные  ему  женой  и  Коленом.  Что  было  между  ними?  Ничего,  кроме
воспоминаний о дружбе и чувства признательности, которые  он  и  сам  считал
честью разделить. Видоизменяя внешние факты, он маскир