амены  рабов-индейцев,  умиравших  на  плантациях  сахарного
тростника и других сельскохозяйственных  работах,  непрерывно  расширялся  и
результаты этого процесса она имела возможность наблюдать в Ла-Рошели.
   Но здесь, в  порту  крошечной  английской  колонии  Северной  Америки,  в
Ньюпорте, основанном на берегу большого острова Акиднек, названного  в  1523
году его первооткрывателем  Веррацано  Родосом  в  честь  рыцарского  ордена
Святого Иоанна Иерусалимского,  члены  которого,  потерпев  в  том  же  году
поражение от турок в Эгейском море, вынуждены были покинуть свои владения на
острове Родос и обосноваться на Мальте, словом, находясь на острове, пробкой
закрывающем доступ в широкий  залив,  усыпанный  островами  и  полуостровами
Наррагансета, в глубине которого раскинулся Провиденс, Анжелика была  немало
удивлена, обнаружив в этом райском  уголке,  где,  как  ее  уверяли,  Роджер
Вильямс  ввел  в  обиход  ставшую  законом  привычку   к   свободомыслию   и
независимости, весьма бойкий и процветающий невольничий рынок.
   Впрочем, тут не было никакого противоречия.
   Духовный гений проявился в провозглашении свободы мысли.
   Его коммерческий гений обнаружил себя в понимании того, что на полпути от
скудного Севера  к  плодородному  Югу,  где  любой  клочок  земли  мгновенно
превращался в табачную плантацию, требовавшую  обработки,  самым  прибыльным
делом является обеспечение этих плантаций рабочей силой.
   Жители Массачусетса умирали от зависти, что не им первым пришла в  голову
эта  гениальная  мысль.  Но  ведь  Род-Айленд  занимал  и   более   выгодное
географическое положение, позволявшее ему успешно осуществлять работорговлю.
Построив на собственных верфях корабли, он посылал их за рабами в Африку или
на острова Вест-Индии, затем, уже обученных сельскохозяйственным  работам  в
Виргинии, переправлял африканцев на острова Карибского бассейна в  обмен  на
патоку, сахар, табак и ром. Корабли перевозили эти товары в Массачусетс и на
Новую Землю, где загружались французскими винами и парижскими  безделушками,
чтобы доставить их на острова,  а  также  бочками  соленой  трески,  которым
предстояло достичь берегов Португалии, прежде чем корабли вновь отправятся в
Африку По своему значению Ныопорт уже обгонял Бостон, оставляя далеко позади
Нью-Йорк.
   Город настолько разбогател, что поднял налог до трех  талеров  с  каждого
жителя, направляя эти средства на мощение улиц.
   Здесь и в самом деле  лакомились  ананасами  и  экзотическими  островными
фруктами, а  также  в  большом  количестве  морскими  моллюсками  с  нежными
раковинами  и  устрицами,  большими  и   маленькими,   зелеными,   голубыми,
золотистыми, кремовыми, перламутровыми,  серебристыми,  жареными,  вареными,
тушенными с овощами, с сыром, запеченными в  тесте,  по  форме  напоминающем
французский "круглый пирог".
   И все же даже такие лакомства не могли примирить ее с этими  местами,  и,
не утруждая себя объяснениями,  она  не  пожелала  поближе  познакомиться  с
Провиденс,  столицей,  где  можно   было   без   оглядки   обсуждать   любые
теоретические проблемы и которая слыла едва ли не священным  городом  Нового
Света.
   Разговор с Севериной напомнил ей о необходимости встретиться с Натаниэлем
де Рамбургом, раз уж случай вновь свел  их  с  этим  двадцатилетним  юношей,
которого она помнила еще мальчиком, приходившим  к  ним  в  замок  играть  с
Флоримоном и Кантором.
   Воспользовавшись краткой остановкой, они с Севериной  пригласили  его  на
борт "Радуги". Он неловко поднялся по трапу, явно не  производя  впечатления
бывалого моряка.
   Зато одежда его претерпела  существенные  изменения:  он  был  облачен  в
редингот из сукна  табачного  цвета  с  манжетами  и  накладными  карманами,
обшитыми золотым позументом; белый  кружевной  воротничок  его  манишки  был
прошит шелковым малинового цвета шнуром с  кисточками  на  концах;  туфли  с
бантами были сшиты из кожи более  мягкой,  чем  его  старые,  просящие  каши
башмаки с железными пряжками. Этот наряд он позаимствовал, вероятно, у своих
знакомых с острова Джеймс.
   Уж не вновь ли обретенные привычки мелкопоместного дворянчика  вдохновили
его на эту элегантность?
   - Если только  все  это  не  ради  моих  красивых  глаз,  -  самодовольно
рассмеялась Северина.
   Расположившись на покрывавших гамак  матрасах,  юная  уроженка  Ла-Рошели
удобно облокотилась о подушки, поддерживавшие Анжелику, которой она  помогла
присесть, чтобы приветствовать гостя, и с чувственной и радостной решимостью
вгрызалась в яблоко своими красивыми жемчужными зубами. Она изъявила желание
присутствовать при встрече, ибо не  кто  иной,  как  она,  впервые  привезла
молодого человека в Салем, пригласила сопровождать их до Французского залива
и уже начинала относиться к нему как к своей собственности.
   - Правда, он немного того,  а  впрочем,  красивый  мальчик!  Нет,  он  не
красивый, - поправилась она, - но он мне нравится...
   С аппетитом и вызывающей развязностью поедая красное яблоко, созревшее  в
садах Салема, она следила величественным взглядом за  тем,  как  он  шел  по
тщательно отдраенной палубе, приветствовал на  французский  манер  Анжелику,
целуя ее руку и вежливо  и  немногословно  отвечая  на  вопросы  о  жизни  и
здоровье. В целом он поживал неплохо. Дав утвердительный ответ на  вопрос  о
том, хорошо ли он себя чувствует, он не поинтересовался, в свою  очередь,  о
ее здоровье, и Анжелика пришла к выводу, что из всего ее окружения лишь один
человек ничего не знал  о  рождении  двойняшек,  ее  тяжелой  болезии  и  не
опечалился в связи с их  возможной  смертью.  Молодой  гугенот  разговаривал
стоя,  несмотря  на  приглашение  сесть.  Он  явно  подготовился  и  заранее
отрепетировал все, что собирался изложить мадам де Пейрак, ибо, не дожидаясь
повода, начал свою речь.
   Решительно, он был слишком молод, этот Натаниэль. высокий  рост  которого
не свидетельствовал о его зрелости. Казалось, он по-прежнему ничего не  знал
о  гибели  своей  семьи.  Он  был  озабочен  сложными  взаимоотношениями   с
Флоримоном, занимавшими его так, словно ему было четырнадцать лет.
   Из  всех  тягот  путешествия,  отмеченного,  быть  может,  треволнениями,
суровым  морским  бытом,  скудостью   трапез,   которыми   ему   приходилось
довольствоваться,  а  то  и  приступами  морской  болезии,   страхом   перед
неизвестностью, ибо юноши и не подозревали о том, что ждет их по ту  сторону
океана,  Натаииэль  де  Рамбург  вынес  лишь  воспоминание  об   огорчениях,
причиненных ему тем, что оя называл "бессовестным аморализмом Флорямона".
   - Он был слегка не в себе, этот Флоримон! - утверждал Натанйэль, - в  чем
я  убедился,  посетив  места,  в  которых  мы  побывали  во   время   нашего
путешествия.
   Распутный и суеверный, как все католики! И потом, какая беспринципность и
безнравственность в вопросах любви!
   Анжелика была поражена, если не шокирована, обнаружив  в  Рамбурге  такую
неприязнь к соучастнику побега и другу детства, Флоримону де Пейраку.
   По правде говоря, она еще при первой встрече почувствовала в нем  холодок
недоброжелательности, однако в то  памятное  утро,  когда  бедный  Натанаэль
предстал перед ней этаким  привидением  из  Пуату,  отягощенным  прошлым,  о
котором  она  предпочла  бы  не  вспоминать,  ей   хватало   других   забот,
освобождавших  ее  от  необходимости  вникать  в  причину  разногласий  двух
подростков, почти детей, какими они были тогда,  затеяв  побег  из  Франция,
пустившись в безумную авантюру, последствия которой могли  оказаться  весьма
опасными для их возраста, чреватыми горькими разочарованиями.
   Разумеется, Флоримон, переживший к тринадцати годам  немало  приключений,
успевший  послужить  пажом  в  Версале,  приобрел   житейскую   гибкость   и
осмотрительность, которых явно недоставало его спутнику. И все  же  Анжелика
не могла себе представить, чтобы тот, кто подружился однажды с Флоримоном  и
испытал на себе силу его обаяния, был способен так просто расстаться с  ним,
не одарив его до конца своих дней восторженной и искренней привязанностью.
   Вслушиваясь в разглагольствования молодого дворянина из Пуату, она видела
перед собой своего сына Флоримона, словно выступающего  из  совершенно,  как
оказалось, незнакомой ей жизни. Неужели это она делила с ним  испытания  тех
страшных  дней?  А  ведь  он  был  храбр,   юный   Флоримон!   Несмотря   на
преследования, которым они подвергались,  и  нависшую  над  ними  опасность,
взгляд  его  карих  глаз  оставался  веселым,  и  чувствовалось,  что  он  с
величайшим  отвращением  и  лишь  под   давлением   крайне   неблагоприятных
обстоятельств отдавал дань унынию. Но однажды вечером он сказал  ей:  "Мама,
настало время отправляться в путь! Я еду к отцу".
   И, будучи не в силах спасти ее, свою мать, он принял решение бежать, взяв
с собою того самого Натаниэля, который, стоя сейчас перед ней,  поливал  его
грязью.
   - Этот парень, которого я считал своим другом, оказался ужасным  циником,
объяснял Натаниэль де Рамбург, встряхивая длинными, как у девушки, волосами,
придававшими некоторую мягкость его угловатому лицу. - Он утверждал, что при
дворе  больше  цинизма,  чем  в  разбойничьей  среде,   а   так   называемые
просвещенные люди душой и мыслями куда  чернее  самых  грубых  матросов.  Он
осмеливался утверждать, что это вы, его мать, что это вы, мадам, на  примере
своей жизни показали  ему,  где  следует  искать  настоящее  благородство  и
героизм, что он никогда не забудет этого урока,  который  ни  один  школьный
педант никогда не смог бы ему преподать, ибо ни один учебник не сравнится  с
учебником  жизни,  что,  по  его  мнению,  прочитанные  им   религиозные   и
философские книги предостерегают от  того,  что  способно  погубить  душу  и
жизнь, являющуюся, между прочим, немалым даром, ибо, повторял он - и мог  ли
я, мадам, без внутреннего содрогания внимать ему? все эти книги, и в  первую
очередь духовные, написаны с целью  заманить  человека  в  ужасную  ловушку,
ловушку смерти, отравить его душу и разум ядом  лживых  учений  и  будто  бы
"исходящих от Бога"  заповедей,  что  эти  наставления,  связывающие  живого
человека  по  рукам  и  ногам,  обрекают  его  на  преждевременную   гибель,
неизбежное уничтожение,  неотвратимое  сошествие  в  могилу,  на  то,  чтобы
оказаться стертым с лица земли и из самой памяти  людской  с  помощью  ножа,
железа, огня и веревки. Ибо, верный своей философии, Флоримон, ваш  сын,  не
уставал утверждать, что следование заповедям и предписываемым нам  традицией
принципам  добродетели  оборачивается  войнами,  преступлениями,   смертными
приговорами, злобой и ненавистью!
   Ах, чего он только не говорил мне! - простонал бедный Натаниэль, закрывая
ладонями  уши,  словно  все  эти  годы  в  них  звенели  слова  не  в   меру
разговорчивого Флоримона. - Он утверждал, что мое простодушие и  решительное
неприятие порока ввергает нас в  величайшие  несчастья,  привлекает  рыщущих
повсюду недоброжелателей, пробуждая в первом же встречном дремлющего  в  нем
преступника, тогда как он, на опыте и благодаря интуиции научившийся  видеть
в  человеке  доброе  начало,  редко  скрывающееся  там,  где,  по  всеобщему
убеждению, ему надлежит быть, прекрасно знал, что главное не  в  том,  чтобы
избегать встречи со злом, а в том, чтобы научиться его распознавать.
   - Распознавать?
   - Да! Он утверждал, что за внешними проявлениями зла не всегда скрываются
дурные намерения и даже не всегда  откровенная  подлость.  И  действительно,
благодаря ему нам всегда удавалось  выпутываться  из  самых  затруднительных
положений. Он поддерживал и защищал меня, а взамен запрещал во что бы то  ни
было вмешиваться, говоря, что стоит мне открыть рот,  как  тут  же  множатся
затруднения, которые он намеревался устранить,  и  просил  предоставить  ему
свободу действий, а главное - сидеть тихо и "не высовываться". Это было  его
выражение...
   Не знаю, чем завоевывал он симпатии людей,  словами  или  поступками,  но
факт тот, что большую часть  путешествия  мы  проделали  в  компании  весьма
достойных особ, которые в награду за  свои  услуги  вполне  довольствовались
нашим обществом. Надо признать, что ему  удалось  оградить  меня  от  многих
неприятностей и огорчений.
   - Так на  что  же  вы  жалуетесь?  -  спросила  Анжелика,  гордясь  своей
сдержанностью.
   - Да... на его возмутительные речи и, по-видимому, столь  же  недостойное
поведение! - как истый проповедник гневно воскликнул Натаниэль. Бессовестным
вольнодумцем и атеистом, вот кем оказался  этот  юноша,  которого  я  считал
своим другом и который, как я полагал, разделял если не мою веру,  поскольку
не был реформатом, то по крайней мере мои взгляды на то, каким  должен  быть
порядочный человек! Он непрестанно и к тому же с улыбкой на устах  оскорблял
мои религиозные убеждения. Это ужасно!.. Понимаете теперь,  мадам,  что  мне
довелось пережить? Связанный с ним узами дружбы и не способный разорвать их,
я чувствовал, как под ударами его ошибочных суждений  слабеет  моя  вера,  а
душа, забывая о вечном спасении, низвергается в адское  пламя.  Ах!  сколько
раз жалел я о том, что последовал за ним! Если бы не он...
   - Если бы не он, вы валялись бы  с  перерезанным  горлом  в  ночь  вашего
отъезда! Сгорая в огне куда более  реальном,  чем  воображаемое  пламя  ада,
перебила его Анжелика и сразу же пожалела о своем эмоциональном порыве.
   Натаниэль, прерванный на полуслове, смотрел ва нее, раскрыв рот.
   - Что вы хотите этим сказать? - пробормотал он. Анжелика рассердилась  на
себя аа то, что так грубо оборвала его. Однако пришло время подвести итог.
   - Я хочу сказать... Увы, бедный мой мальчик, простите, но у меня для  вас
куда как невеселые новости. Я хочу сказать, что в ночь вашего отъезда, через
несколько часов после того,  как  вы  покинули  свое  поместье,  королевские
драгуны вернулись в Рамбург и Плесси. Они  штурмом  овладели  вашим  родовым
замком и подожгли его... уничтожив всех ваших близких...
   Теперь вы видите, что вас направлял безошибочный инстинкт, и вы правильна
сделали, что последовали за Фдоримоном, ибо ему и никому другому вы  обязаны
своей жизнью.
   Северина осторожно встала, подошла к молодому человеку и, подведя  его  к
стулу,  заставила  сесть.  Затем  принесла  сердечные  капли,   которые   он
машинально проглотил. Он имел вид человека, неспособного уяснить себе  смысл
происходящего. После долгой оаузы он глубоко вздохнул и, казалось, пришел  в
себя.
   - Так вы говорите, Рамбург сгорел?
   - Частично.
   - А земельные владения?
   - Очевидно, они не пострадали! Если бы вы обратились  к  метру  Молину  в
Новом Йорке, он наверняка сообщил бы  вам  кое-какие  подробности,  так  как
после антипротестантских репрессий в Пуату взял иа себя труд позаботиться об
оставленном реформатами имуществе.
   Натаниэль молчал, пребывая в задумчивости, а может быть, в смятении.
   - Но раз так, - воскликнул он, словно его осенило, - я должен вернуться и
вступить во владение наследством!
   - Не знаю, что за люди эти гугеноты, - проговорила Анжелика  после  того,
как  озабоченный,  но  не  выказывавший  ни  малейшего  волнения  Натаниэль,
раскланялся с ними, чтобы возвратиться на борт  "Сердца  Марии".  -  Видимо,
французский король прав, утверждая, что Реформация  испортила  характер  его
подданных, от  природы  наивный  и  мягкосердечный,  и  угрожает  появлением
государства в государстве.
   Однако Северина вдруг встала на защиту своего единоверца. Ее потрясли  не
столько речи, приписываемые Натаниэлем Флоримону, с которым  она  была  едва
знакома, сколько ораторский дар и душевные страдания того, кто клеймил их  с
таким страстным и благородным негодованием.
   - Его надо понять! Ведь эа эти годы он сжился со своим одиночеством. Быть
может, твердил себе в утешение:
   "Я непременно встречусь с  ними...  Но  когда?"  И  мало-помалу  перестал
скучать. Даже если он свыкнется с мыслью, что уже никогда больше  не  увидит
их, это почти ничего не изменит в его нынешнем положении, тем более если  за
ним сохранится его родовое имение.
   - Наверное, ты права. Приходится признать, что  молодость  жестокосердна.
Она редко сокрушается о потере, если последняя  не  лишает  ее  состояния  и
прав.
   Ведь и я  в  свои  десять-двенадцать  лет  тоже  с  таким  воодушевлением
устремилась в Америку, что и не вспомнила о родителях, а они, между  прочим,
были не такими уж плохими людьми и нежно любили нас... Не знаю, но последнее
время я почему-то  часто  вспоминаю  об  этом,  дивясь  не  столько  отличию
детского сердца и ума от сердца и  ума  взрослых,  сколько  тому,  до  какой
степени жизнь меняет, я бы даже сказала, калечит нас. "Где она? спрашиваю  я
себя порой, - куда  подевалась,  исчезла  эта  девочка  по  имени  Анжелика,
бессердечная, но при этом  способная  страдать  из-за  стольких  непонятных,
необъяснимых вещей, о существовании которых никто  из  окружавших  ее  людей
даже не подозревал?"
   - Вы полагаете, что он бессердечен и никогда не  любил  своих  родителей?
спросила Северина, обнаруживая взгляды, прямо противоположные  тем,  которые
только что защищала.
   Она встала, чтобы проводить взглядом шлюпку, увозившую молодого гостя,  и
вновь подсела к Анжелике.
   - Что вы ищете, госпожа Анжелика? - поинтересовалась она,  видя,  как  та
роется в бархатной сумочке, которую всегда брала с собой на палубу.
   - Письмо! Видишь ли, Северина, я всегда ношу  его  с  собой,  потому  что
люблю перечитывать. В нем так мудро и так искренне говорится о любви, что  я
не устаю открывать там новые  оттенки  смысла.  Наши  земные  привязанности,
вынужденные или  добровольные,  так  запутаны,  мы  берем  на  себя  столько
обязательств, которые приходится выполнять вопреки велениям сердца, что  это
письмо помогает мне несколько упорядочить сложившиеся представления о  долге
и истинном значении слова "любовь",  которым  мы  пользуемся  порой  слишком
необдуманно. Слушай... (Она пробежала глазами ровные, написанные  аккуратным
почерком  строчки,  покрывавшие  слегка  потрепанный,   часто   складываемый
вчетверо лист бумаги.) "...И мне пришлось признать, что наши судьбы,  внешне
также несхожие, такие разные,  согревались  одним  всепоглощающим  пламенем,
сияющим как для простого смертного, так и во славу Всевышнего - любовью.
   Ибо мир знает  разные  формы  любви:  к  чужестранцам,  ближним,  бедным,
компаньонам, друзьям, родителям...  наконец,  любовь  любящих.  Чужестранцы,
родина которых порабощена и разграблена, вызывают сострадание. Ближних любят
за то, что они - источник нашего  благополучия,  бедных  -  за  то,  что  мы
делимся с ними хлебом насущным, компаньонов - поскольку  их  убытки  наносят
ущерб нам, друзей - потому что нам приятно их общество, родителей -  ибо  мы
наследуем им и боимся их прогневить... И лишь  любовь  любящих  проникает  в
сердце Бога и воистину беспредельна. Правда, такая любовь -  редкость.  Зато
это любовь истинная. Ибо не ведает ни нужды, ни корысти. Она выше здоровья и
недуга, процветания и соперничества,  сочувствия  и  безразличия.  И  охотно
жертвует жизнью ради минуты счастья".
   Северина недоверчиво выслушала Анжелику. Она  догадывалась,  что  автором
письма была "папистка", святоша,  монашка  <В  тексте  приведен  отрывок  из
подлинного письма Блаженной Маргариты Буржуа. - Прим. авт.>.
   - Я менее ее равнодушна к знакомым и ближним.  Я  люблю  их!  -  с  жаром
заявила она. - А эта женщина поклоняется лишь одному пламени...
   - Любви любящих?
   - Вот именно. И, разумеется, куда как блаженна,  ибо  подобная  любовь  -
удел избранных.
   Онорина просунула свою головку под мышку матери.
   - Ты что читаешь? Про смерть супруга принцессы Клевской?
   - Нет. Письмо мадемуазель Буржуа из Монреаля. Это монахиня,  -  объяснила
она Северине, - монашка, католичка, как ты ее на