ошь,
тем не менее противник того, чтобы скороходы бежали перед его экипажами.
   Кстати, куда запропастился Жоффрей?
   Она не видела его со вчерашнего  дня.  Он  заходил  домой  переодеться  и
побриться, но она в это время сидела у герцогини де Монпансье. Анжелике тоже
пришлось раза три или четыре в спешке, нервничая, менять туалеты. Спала  она
всего несколько часов, но хорошее вино, которое все пили по  любому  поводу,
придавало ей бодрости. Она даже как-то забыла про Флоримона: дня  через  три
или четыре она узнает,  кормила  ли  его  служанка  вовремя  или  же  бегала
любоваться экипажами и любезничать с королевскими пажами и лакеями. Впрочем,
Марго следила за порядком. Как истая гугенотка, она осуждала празднества  и,
хотя с усердием помогала своей госпоже наряжаться,  прислугу,  которая  была
подчинена ей, держала в строгости.
   Когда Анжелика вместе с  придворными  вошла  в  дом,  стоявший  в  центре
острова, она, наконец, увидела в толпе Жоффрея.
   Она пробралась к нему и тронула его веером. Он бросил на  нее  рассеянный
взгляд.
   - Ах, это вы!
   - Жоффрей, мне ужасно вас недостает. Но  вы,  кажется,  не  слишком  рады
видеть меня. Неужели и вы поддались  предрассудку,  что  супружеская  любовь
смешна? Вы меня стыдитесь как будто?
   Он нежно улыбнулся и обнял ее за талию.
   - Нет, любовь моя. Но я видел вас в столь знатной и приятной компании...
   - О, приятной... - Анжелика провела пальцем по синяку на руке.  -  Боюсь,
что я покину ее серьезно покалеченной. А что делали вы со вчерашнего дня?
   - Встретился кое с кем из друзей, поболтал с  одним,  с  другим.  Вы  уже
видели короля Испании?
   - Нет еще.
   - Идемте в ту залу. Там накрывают на стол. По испанскому  этикету  король
должен есть один, следуя весьма сложному церемониалу.
   На    стенах    зала    висели    гобелены    приглушенных    тонов     -
коричневато-золотистые, с красными и серовато-синими  пятнами,  изображающие
сцены из истории испанского королевства. Народу в  зале  было  полным-полно,
все стояли, тесно прижатые друг к другу.
   Испанский и  французский  дворы  состязались  в  роскоши  и  великолепии.
Испанцы превзошли французов количеством золота и  драгоценных  камней,  зато
французы затмили испанцев элегантностью своих туалетов. Молодые  сеньоры  из
свиты Людовика  XIV  облачились  в  этот  день  в  плащи  из  серого  муара,
отделанные  золотыми  кружевами  с  огненно-красными  маленькими   рубинами.
Подкладка плащей была из тонкой золотой парчи, камзолы - из  более  плотной.
Широкие поля шляп  с  белыми  перьями  по  бокам  были  загнуты  и  заколоты
бриллиантовыми булавками.
   Французы откровенно посмеивались над вышедшими  из  моды  длинными  усами
испанских грандов и их обильно разукрашенными вышивкой костюмами,  что  тоже
давно устарело.
   - Вы видели, какие на них плоские шляпы, какие там  маленькие,  жиденькие
перышки? - прошептал, фыркая от смеха, Пегилен.
   - А дамы? Это просто вереница старых скелетов, у них под мантильями кости
выпирают!
   - Испания - страна, где красивые жены сидят дома за решеткой.
   - Инфанта, говорят, до сих пор носит фижмы и такой широкий кринолин,  что
проходит в дверь боком.
   - И так затянута в корсет, что можно подумать, будто  у  нее  совсем  нет
бюста, хотя, говорят, он у нее великолепен, - вставила госпожа  де  Мотвиль,
взбивая кружева на своей плоской груди.
   Жоффрей де Пейрак бросил на нее язвительный взгляд.
   - Вот уж поистине, - сказал он, - как  бездарны  должны  быть  мадридские
портные, чтобы так обезобразить то, что прекрасно, и как искусны  парижские,
если они умеют показать то, чего нет.
   Анжелика ущипнула его сквозь бархатный рукав.  Он  засмеялся  и  с  видом
заговорщика поцеловал ей руку. На мгновение ей показалось, будто он скрывает
от нее какую-то заботу, но внимание ее было рассеянно, и она тут  же  забыла
об этом. Внезапно воцарилась тишина - в залу вошел король Испании. Анжелика,
которая была невысокого роста, вскарабкалась на скамеечку.
   - Он похож на мумию, - шепнул ей Пегилен.
   И действительно, лицо у Филиппа IV было пергаментное,  мертвенно-бледное,
прозрачное, с неестественным румянцем  на  щеках.  Он  шагал  к  столу,  как
марионетка. Его большие тусклые  глаза  смотрели  вперед,  не  мигая.  Резко
очерченный подбородок, выступающие челюсти, красные губы, жидкие,  с  медным
оттенком светлые волосы придавали ему особенно болезненный вид.
   Несмотря на это,  он  был  настолько  преисполнен  чувства  своего  почти
божественного величия, что не сделал ни единого жеста, который выходил бы за
рамки требований этикета. Парализованный своим могуществом, он в одиночестве
сидел за столом и ел так, словно совершал священный обряд.
   Толпа придворных бурлила, как водоворот,  продолжала  расти,  и  передние
ряды, не выдержав натиска, неожиданно подались вперед. Столик короля чуть не
опрокинули.
   В зале было душно, и Филиппу IV стало нехорошо. Все увидели, как он вдруг
поднес руку к горлу и оттянул кружевное жабо,  чтобы  глотнуть  воздуху.  Но
почти тотчас же он снова принял свою торжественную позу, как честный  актер,
готовый на любые жертвы.
   - Кто бы мог сказать, что этот призрак плодит детей  так  же  легко,  как
петух? - сказал неисправимый Пегилен де Лозен, когда завтрак кончился и  все
вышли на улицу. - Его  внебрачные  дети  наполняют  своими  криками  мрачные
коридоры дворца, а вторая жена  продолжает  производить  на  свет  тщедушных
младенцев,  которые,  едва  покинув  колыбель,   отправляются   в   гробницы
Эскуриала.
   - Последний умер как раз в то время, когда мой отец был послан  в  Мадрид
просить руки инфанты, - сказал де Лувиньи, второй сын герцога де Грамона.  -
Правда, после этого родился еще один сын, но он тоже на ладан дышит.
   Восторженный маркиз д'Юмьер воскликнул:
   - Он умрет, и кто же тогда станет наследником трона Карла  V?  Инфанта  -
французская королева.
   - Вы слишком смело и далеко заглядываете в будущее,  маркиз,  -  возразил
настроенный пессимистически герцог де Буйон.
   - А почему вы полагаете, что его высокопреосвященство кардинал, а  может,
даже и его величество не подумали и об этом?
   - Да, возможно, возможно, но слишком честолюбивые мечты никогда не служат
делу мира.
   Втягивая длинным носом  морской  воздух,  словно  ему  почудились  в  нем
какие-то подозрительные запахи, герцог де Буйон проворчал:
   - Мир! Ох уж этот мир! Не пройдет и десяти лет, как он пошатнется!
   Но он пошатнулся через два часа. Неожиданно  все  рухнуло,  прошел  слух,
будто свадьба не состоится.
   Дон  Луис  де  Аро  и  кардинал   Мазарини   слишком   долго   оттягивали
урегулирование последних деталей  мирного  договора  и  уточнение  некоторых
щекотливых пунктов, касающихся деревень, дорог  и  границ,  так  как  каждый
надеялся, воспользовавшись праздничной суматохой, добиться своего. Теперь же
ни один из них не желал пойти на уступки. Война продолжалась. Полдня  прошло
в тревоге. И тогда решили призвать на помощь бога любви, чтобы  он  соединил
жениха и невесту, которые никогда даже  не  видели  друг  друга.  Одному  из
придворных удалось передать инфанте записку о том,  что  король  сгорает  от
нетерпения, ожидая встречи с  ней.  Дочь  всевластна  над  сердцем  отца.  А
инфанта, хотя и слыла послушной  дочерью,  не  имела  ни  малейшего  желания
возвращаться в Мадрид теперь, когда перед ней  открывалось  такое  блестящее
будущее... И она дала понять Филиппу IV, что желает  получить  своего  мужа,
после чего нарушенная было церемония пошла своим чередом.
   Церемония бракосочетания по доверенности состоялась на испанском  берегу,
в Сан-Себастьяне.  Герцогиня  де  Монпансье,  пригласив  с  собой  Анжелику,
отправилась туда, хотя дочери Гастона Орлеанского, носившей траур  по  отцу,
не полагалось присутствовать на подобном торжестве. Но она решила  появиться
на нем "инкогнито", то есть повязав голову атласным платком  и  не  напудрив
волосы.
   Процессия,  двигавшаяся  по  улицам  города,   произвела   на   французов
впечатление какой-то странной вакханалии. Впереди шли сто танцоров  в  белых
костюмах, с колокольчиками на ногах, жонглируя шпагами, а за ними  пятьдесят
мальчиков в масках били в тамбурины. Следом несли трех сплетенных из  ивовых
прутьев великанов, наряженных мавританскими королями,  таких  огромных,  что
они  достигали  второго  этажа  домов,   гигантского   святого   Христофора,
чудовищного дракона, превосходящего длиною огромного кита, и,  наконец,  под
балдахином - святые дары в громадном золотом  потире,  перед  которым  толпа
преклоняла колени.
   Эта странная пантомима, пронизанная мистикой, ошеломила гостей.
   В соборе, позади дарохранительницы, к самому своду поднималась  лестница,
украшенная множеством свечей.
   Анжелика, ослепленная, смотрела на эту неопалимую купину. Тяжелый, густой
запах ладана дополнял  эту  непривычную  атмосферу  собора,  построенного  в
мавританском стиле. В полумраке  сводов  и  приделов  блестели  позолоченные
витые столбики трехъярусных хоров, где теснились по одну сторону мужчины,  а
по другую - дамы.
   Ждать  пришлось  долго.  Священники  от  нечего   делать   беседовали   с
француженками, а госпожа де Мотвиль опять ужасалась  дерзостям,  которые  ей
наговорили, воспользовавшись темнотой.
   - Perdone, dejeme pasar <Разрешите пройти, пожалуйста (исп.).>, - хриплым
голосом неожиданно проговорил кто-то по-испански рядом с Анжеликой.
   Она оглянулась и, опустив глаза, увидела какое-то странное существо.  Это
была  карлица,  такая  маленькая  и  широкая  в  плечах,  что  она  казалась
квадратной, с лицом, которое пугало своим уродством. Ее пухлая ручка  лежала
на шее огромной черной борзой.
   За ней в таком же пестром костюме с большим жабо следовал  карлик,  но  у
него было такое лукавое выражение лица, что при  взгляде  на  него  невольно
хотелось смеяться. Толпа расступилась, пропуская карликов и собаку.
   - Это карлица инфанты и ее шут Томазини, - сказал кто-то. - Говорят,  она
повезет их с собой во Францию.
   - А зачем ей нужны эти уроды? Во Франции у нее будет чем поразвлечься.
   - Она говорит, что только ее карлица умеет  сварить  для  нее  шоколад  с
корицей.
   Анжелика увидела наверху чью-то величественную фигуру в светлом  одеянии.
Его преосвященство архиепископ Тулузский в сутане  из  сиреневого  атласа  с
короткой горностаевой пелериной поднялся на хоры из позолоченного дерева. Он
стоял, перевесившись через перила. Глаза его горели испепеляющим  огнем.  Он
разговаривал с кем-то, кого Анжелика не видела.
   И вдруг, охваченная тревогой, она начала пробираться сквозь  толпу  в  ту
сторону. Внизу, у лестницы, стоял Жоффрей де  Пейрак  и,  задрав  голову,  с
насмешкой смотрел на архиепископа.
   Помните о  "тулузском  золоте",  -  вполголоса  говорил  де  Фонтенак.  -
Сервилий Сципион, который ограбил  тулузские  храмы,  был  покаран  за  свое
святотатство. Вот почему поговорка о "тулузском золоте" заставляет думать  о
несчастье, которое  неизбежно  следует  в  расплату  за  богатство,  нажитое
сомнительным путем.
   Граф де Пейрак продолжал улыбаться.
   - Я вас люблю, - проговорил он тихо, - я восхищаюсь  вами.  Вы  наивны  и
жестоки, как все праведники. Я вижу в ваших глазах пламя костров инквизиции.
Итак, вы меня не пощадите?
   - Прощайте, сударь, - сказал архиепископ, поджав губы.
   -  Прощайте,  Фульк  из  Нейи  <Кюре  из  Нейи,  проповедник   четвертого
крестового похода.>.
   Отблеск свечей падал на лицо Жоффрея де Пейрака. Его взор был устремлен в
пространство.
   - Что опять произошло? - шепотом спросила Анжелика.
   - Ничего, моя красавица. Наши вечные ссоры...
   Король Испании, бледный как смерть, одетый без  всякой  пышности,  шел  к
алтарю, держа за правую руку инфанту.
   У инфанты была удивительной белизны кожа, выхоленная  в  сумраке  суровых
мадридских дворцов, голубые глаза, очень светлые шелковистые волосы, которым
придавали пышность  накладные  локоны,  и  покорный,  безмятежный  вид.  Она
напоминала скорее фламандку, чем испанку.
   Ее наряд из  белой  шерстяной  материи,  слегка  приукрашенный  вышивкой,
французы нашли чудовищным.
   Король подвел дочь к алтарю, она преклонила  колени.  Дон  Луис  де  Аро,
который - неизвестно почему - должен был обвенчаться  с  нею  вместо  короля
Франции, стал слева от нее, на довольно почтительном расстоянии.
   Когда наступил момент клятвы в верности, инфанта  и  дон  Луис  протянули
друг другу руки, но пальцы их не соприкоснулись. Другую руку инфанта  подала
отцу и поцеловала  его.  По  пергаментным  щекам  короля  покатились  слезы.
Герцогиня де Монпансье шумно высморкалась.

Глава 27

   - Вы споете для нас? - спросил король.
   Жоффрей де Пейрак вздрогнул и, повернувшись к Людовику  XIV,  смерил  его
надменным взглядом, словно это был  какой-то  незнакомец,  которого  ему  не
представили. Анжелику бросило в жар, она схватила его за руку.
   - Спой для меня, - прошептала она.
   Граф улыбнулся и подал знак Бернару д'Андижосу, который сразу же умчался.
   Праздничный вечер подходил к  концу.  Рядом  со  вдовствующей  королевой,
кардиналом, королем и его братом, напряженна выпрямившись,  сидела  инфанта,
опустив глаза под взглядом своего супруга,  с  которым  завтра  ее  соединит
торжественный обряд. Она уже была отторгнута от Испании.  Филипп  IV  и  его
идальго с болью в сердце уехали в Мадрид, оставив гордую и чистую инфанту  в
залог мира...
   Юный скрипач Джованни, пробравшись сквозь толпу придворных,  подал  графу
де Пейраку его гитару и бархатную маску.
   - А зачем вы надеваете маску? - спросил король.
   - Голос любви не имеет лица, - ответил де Пейрак, -  и  когда  прекрасные
дамы погружаются в грезы, их взгляд не должно смущать никакое уродство.
   Он взял несколько аккордов и  запел  старинные  песни  на  провансальском
языке, перемежая их любовными серенадами.
   Потом он встал и, подойдя к инфанте, присел рядом с нею и спел  неистовые
испанские куплеты, с  хриплыми  вскриками  на  арабский  манер,  в  которые,
казалось, была вложена вся страстность, весь пыл иберийского полуострова.
   Застывшее лицо инфанты  с  белой  перламутровой  кожей  наконец  выразило
волнение - она подняла ресницы и  все  увидели,  как  заблестели  ее  глаза.
Возможно, она в последний раз мысленно вернулась в свою уединенную  обитель,
где маленьким божеством жила в окружении  своей  старшей  камеристки,  своих
дуэний и карликов,  которые  смешили  ее;  жизнь  унылая,  неторопливая,  но
привычная: играли в карты, принимали монахинь, которые предсказывали судьбу,
устраивали завтраки с вареньем и пирожными, украшенными фиалками  и  цветами
апельсинового дерева.
   На лице ее мелькнул испуг, когда она огляделась  и  увидела  вокруг  лица
одних лишь французов.
   - Вы нас очаровали, - сказал король певцу. - Отныне  я  желал  бы  только
одного - слышать вас как можно чаще.
   Глаза Жоффрея де Пейрака странно блеснули из-под маски.
   - Никто не желает этого так, как я, сир. Но  ведь  все  зависит  от  воли
вашего величества, не так ли?
   Анжелике показалось, что король чуть нахмурил брови.
   - Да, это так. И я рад был услышать это из ваших уст, мессир де Пейрак, -
проговорил он с некоторой холодностью.

***

   Вернувшись в отель уже совсем ночью, Анжелика сорвала с себя  одежду,  не
дожидаясь помощи служанки, и, с облегчением вздохнув, бросилась на кровать.
   - Я совершенно разбита, Жоффрей.  Кажется,  я  еще  не  подготовлена  для
придворной жизни. Как это они могут столько развлекаться и  еще  находить  в
себе силы ночью изменять друг другу.
   Граф, ничего не ответив, лег рядом  с  нею.  Было  так  жарко,  что  даже
прикосновение простыни вызывало неприятное ощущение. Через открытое окно  по
комнате иногда проплывал красноватый отсвет  проносимых  по  улице  факелов,
освещая  всю  кровать,  полог   которой   супруги   оставили   поднятым.   В
Сен-Жан-де-Люзе царило оживление - готовились к завтрашнему торжеству.
   - Если  я  не  посплю  хоть  немного,  я  упаду  во  время  церемонии,  -
проговорила Анжелика, зевая.
   Она потянулась, потом прижалась к смуглому, худощавому телу мужа.
   Он протянул  руку,  погладил  ее  округлое,  белевшее  в  темноте  бедро,
коснулся талии, отыскал маленькую упругую  грудь.  Пальцы  его  затрепетали,
стали настойчивее, спустились к бархатистому животу. Но  когда  он  позволил
себе более смелую ласку, Анжелика сквозь дремоту протестующе пробормотала:
   - О, Жоффрей, мне так хочется спать!
   Он не настаивал,  я  она  взглянула  на  него  из-под  опущенных  ресниц,
проверяя, не рассердился ли он. Опершись на локоть, он смотрел на нее и тихо
улыбался.
   - Спи, любовь моя, - прошептал он.

***

   Когда "на проснулась, ом по-прежнему смотрел на нее и, казалось, так и не
шелохнулся с тех пор. Она улыбнулась ему.
   В комнате было свежо. Ночь еще не кончилась, но небо приняло  зеленоватый
оттенок - знак того, что близится рассвет. Городок  ненадолго  погрузился  в
оцепенение.
   Анжелика, еще совсем сонная, потянулась к мужу,  и  их  руки  сплелись  в
тесном объятии.
   Он научил ее продлевать наслаждение,  научил  искусству  поединка  с  его
притворными  отступлениями,  атаками,  поединка,  в  котором   два   любящих
существа, слившись воедино, терпеливо ведут друг друга к вершине блаженства.
Когда они наконец разжали объятия, усталые,  утоленные,  солнце  стояло  уже
высоко в небе.
   - Кто бы подумал, что нас ждет утомительный день! - засмеялась Анжелика.
   В дверь постучалась Марго.
   - Сударыня, сударыня, пора. Кареты уже направились  к  собору,  и  вы  не
проберетесь, чтобы посмотреть на кортеж.

***

   Свадебный кортеж был небольшой. По дороге, покрытой  коврами,  шло  всего
несколько человек.
   Впереди шествовал кардинал де Гонди, блестящий и неистовый, бывший  герой
Фронды, присутствие которого здесь в такой знаменательный день  подтверждало
готовность обеих сторон предать забвению все эти грустные события.
   За ним в пурпурных волнах мантии плыл кардинал Мазарини.
   Чуть в отдалении следовал король в костюме из золотой  парчи,  отделанном
пышными черными кружевами. По  обеим  сторонам  его  шли  маркиз  д'Юмьер  и
Пегилен де Лозен, капитаны королевских телохранителей, оба несли по голубому
жезлу - символу их должности.
   Сразу же за ними шла инфанта, новая королева, которую  с  правой  стороны
поддерживал брат короля, а  с  левой  -  ее  придворный  кавалер  мессир  де
Бернонвиль. На ней было платье из серебряной парчи, а поверх него платье  из
фиолетового бархата, усеянного золотыми лилиями, по бокам очень короткое, но
с длинным, в десять локтей, шлейфом, который  несли  юные  кузины  короля  -
мадемуазель де Валуа и мадемуазель д'Алансон - и принцесса де Кариньян.  Две
придворные дамы держали над головой  королевы  корону.  Блестящий  кортеж  с
трудом  продвигался  по  узкой  улочке,  вдоль  которой  по  обеим  сторонам
выстроились отряды швейцарцев, королевские гвардейцы и мушкетеры.
   Королева-мать под черной, расшитой серебром вуалью шла за молодой  четой,
окруженная фрейлинами и телохранителями.
   Замыкала  шествие  герцогиня  де  Монпансье,  "самая  легкомысленная   из
королевской семьи", причинявшая всем немало хлопот, тоже в черном платье, но
зато с жемчужном ожерельем в двадцать ниток.
   Путь от королевской резиденции  до  собора  был  недалек,  но  и  тут  не
обошлось без происшествий. Все  заметили,  как  маркиз  д'Юмьер  ссорился  с
Пегиленом.
   В соборе Пегилен и маркиз д'Юмьер заняли места по обе стороны от короля и
вместе с графом де Шаро, командиром отрядов  королевских  телохранителей,  и
маркизом де Вардом, капитаном швейцарской гвардии,  сопровождали  короля  во
время церемонии приношения даров.
   В данном случае эта церемония состояла в том, что Людовик XIV взял из рук
брата  свечу   в   двадцать   луидоров,   которую   том