которым он  теперь
наконец  привык.  Простота  одежды  лишь  подчеркивала  ее  загадочность   и
благородство ее черт.
   Она держала за руку свою маленькую рыжую дочку. Но он только  что  видел,
как она страстно сжимала малышку в объятиях. Если это  правда,  что  ребенок
был зачат при трагических обстоятельствах и напоминает ей вовсе не  о  ночах
любви, а только о пережитом ужасе,  то  откуда  же  берет  она  силы,  чтобы
улыбаться этой девочке и так горячо ее любить?
   Берн сказал, что ее младшего сына зарезали у нее на глазах. Так  вот  что
случилось с ребенком Плесси-Белльера...
   Почему она была откровенна с  этим  протестантом,  но  так  ничего  и  не
сказала ему, своему мужу? Почему не поспешила - как сделали бы на  ее  месте
многие женщины -  рассказать  ему  жалостную  повесть  о  своих  несчастьях,
которые могли бы оправдать ее в его глазах?..
   Из-за стыдливости -  стыдливости  души  и  тела.  Она  не  расскажет  ему
никогда. Ах, как же он злится на нее за это!
   И не столько из-за того, что она стала такой, какая есть,  сколько  из-за
того, что ее нынешний облик вылеплен другими и без его участия.
   Он злился на нее - очень! - за ее спокойствие, за ее  стойкость,  за  то,
что, пережив тысячу опасностей и жесточайших невзгод, она посмела явить  ему
это нетронутое временем лицо, гладкое, как  прекрасный  песчаный  берег,  на
который волны набегают снова и снова, но не могут оставить следа и притушить
его ясный жемчужный блеск.
   Неужели это та же  самая  женщина,  которая  дала  отпор  Мулею  Исмаилу,
выдержала пытки, голод, жажду?
   А теперь он узнал про  нее  еще  больше  -  что,  встав  во  главе  своих
вилланов,  она  сражалась  против  короля!  Что  ее  заклеймили  королевской
лилией... И вот она улыбается, окруженная стайкой детей,  и  вместе  с  ними
любуется играми китов. "Посмею ли я сказать, что она не  страдала?..  Нет...
Но каким же словом  можно  охарактеризовать  ее?  Ее  нельзя  назвать  низко
павшей. Не назовешь ее и трусливой или равнодушной..."
   Женщина благородной крови...
   Нет, черт побери, он не может разобраться в этой незнакомке... Хоть его и
называют  магом,  но  здесь  вся  его  хваленая  проницательность  оказалась
бессильна. Как же подойти к ней теперь, чтобы снова завоевать ее сердце?
   Фраза, которую в их недавнем разговоре бросил Язон, еще тогда открыла ему
глаза на непоследовательность его чувств и поступков.
   "Вы одержимы этой женщиной!"
   Одержим. Отсюда следует,  что  она  способна  всецело  завладеть  мыслями
мужчины, его душой. Ему пришлось признать, что, став менее броским и  явным,
очарование  Анжелики  от  этого  только  усилилось.  Оно  не  из  тех,   что
выдыхаются, как плохие духи. И  каким  бы  оно  ни  было  по  своей  сути  -
дьявольским, плотским или мистическим - оно существовало, и он, господин  де
Пейрак, прозванный Рескатором, вопреки своей воле снова был  им  пленен.  Он
попал в ловушку из мучительных, неотвязных вопросов,  на  которые  она  одна
могла бы дать ответ, и сгорал от желаний,  утолить  которые  было  под  силу
только ей.
   Нелепо считать, будто знаешь о ком-либо все, или отказывать  кому-либо  в
праве на собственный путь.  Но  те  пути,  которыми  вдали  от  него  прошла
Анжелика, особенно в последние пять лет, были поистине достойны удивления.
   Он представил себе, как она скачет во главе отряда своих  крестьян,  ведя
их в бой. Представил, как она тащится из последних сил, словно подстреленная
птица, пытаясь спастись от гонящихся за ней по пятам солдат короля...  Здесь
брала начало тайна, которую ему, возможно, ухе никогда не разгадать,  и  он,
негодуя, сознавал, что и в этом превращении Анжелики сполна проявилось Вечно
Женственное.
   Ревность, которую он испытывал, когда видел, что  она  готова  жертвовать
собой ради своих друзей, когда узнал, что у нее есть дочь, и она любит ее  с
исступленной нежностью, когда  смотрел,  как-она,  взволнованная,  стоит  на
коленях перед раненым Берном, ласково положив руку на его обнаженное  плечо,
- ревность эта была более  жгучей,  чем  если  бы  он  застал  ее  бесстыдно
предающейся разврату в объятиях любовника. Тогда он, по крайней мере, мог бы
ее презирать и сказать себе, что знает ей истинную цену.
   Из какого же нового  теста  она  теперь  сделана?  Какая  новая  закваска
придала ее зрелой красоте, еще ярче расцветшей под солнцем  лета  ее  жизни,
это необыкновенное теплое, ласковое сияние - так и хочется положить  усталую
голову ей на грудь  и  слушать  ее  голос,  произносящий  слова  нежности  и
утешения.
   Ему редко случалось ощущать в себе такую  слабость...  Почему  же  именно
она, эта  неистовая  амазонка,  эта  заносчивая,  скорая  на  язык  женщина,
чувственная и дерзкая, которая бесстыдно  его  обманывала,  вызывает  в  нем
такие чувства?
   Когда солнце уже опускалось за горизонт, Жоффрей де Пейрак наконец  нашел
разгадку, которая, к его великому изумлению,  смогла  объяснить  ему  многие
поступки Анжелики.
   "Она великодушна", - сказал он себе.
   Это было как чудесное откровение.
   Наступала ночь. Дети уже не могли видеть ни китов, ни моря, и скоро стало
слышно, как их резвые ножки топочут по ступенькам трапа, ведущего на  нижнюю
палубу.
   Анжелика неподвижно стояла у фальшборта и смотрела вдаль.
   Он был убежден, что сквозь сгущающийся сумрак она пытается увидеть его.
   "Она великодушна. Она добра. Я  расставлял  ей  западни,  чтобы  увидеть,
какая она скверная, но она ни разу в них не попалась...  Поэтому  она  и  не
упрекнула меня в том, что это я навлек на нее несчастья.  И  именно  поэтому
она готова скорее сносить мою несправедливость и упреки, чем бросить  мне  в
лицо то страшное обвинение, которое она считает  правдой,  -  что  я,  отец,
виноват в смерти моего сына Кантора".

Глава 26

   Он возвратился в каюту. Уединение, ночное безмолвие  и  такое  редкое  на
море затишье располагали к воспоминаниям, и Жоффрей де Пейрак мысленно вновь
пережил тот давний драматический эпизод у мыса Пассеро.  Как  бы  все  тогда
удивились, если бы узнали,  что  сражение  на  море  и  разгром  французской
эскадры, так взволновавшие европейские дворы, были  вызваны  присутствием  в
свите адмирала де Вивонна маленького девятилетнего пажа!
   Когда он встретился с эскадрой Вивонна у берегов Сицилии, его  могущество
уже было неоспоримо. Бывший увечный каторжник из марсельской тюрьмы  повсюду
имел союзников и сообщников.
   Чтобы обеспечить себе такое положение, ему - хотя он  не  разбойничал,  а
торговал - пришлось оснастить свою шебеку как военный корабль. А  битвы  ему
навязывали часто - не те, так другие. Он сильно потеснил нескольких  пиратов
и притом отнюдь не самых слабых, вплоть до коварного  Меццо-Морте,  адмирала
алжирского флота.
   К своему большому сожалению, он был также  принужден  драться,  когда  на
него нападали мальтийские рыцари,  упорно  продолжавшие  считать  Рескатора,
этого корсара в маске, чье имя и происхождение были им  неизвестны,  обычным
ренегатом, поступившим на службу к  турецкому  султану.  Что  ж,  на  первый
взгляд казалось, что так оно и есть.  В  те  времена  не  могло  быть  места
среднему курсу между Крестом и Полумесяцем. Надо было принять  сторону  либо
одного, либо другого. Однако Жоффрей де Пейрак все же нашел выход:  он  стал
плавать под флагом, на котором не было ни Креста, ни Полумесяца, а была  его
личная эмблема: на красном поле - символический серебряный щит.
   Он знал, что эскадра герцога де Вивонна  вышла  в  море  для  карательной
экспедиции и что одной  из  главных  ее  целей  является  он  сам.  Ибо  его
деятельность вызвала величайшее неудовольствие Людовика XIV, а также нанесла
немалый урон некоторым богатым французским семействам, чьи доходы  зиждились
на продаже в страны Ближнего Востока промышленных товаров низкого  качества,
не имевших сбыта во Франции.
   Он  послал  своих  шпионов  выведать  все   о   предполагаемом   маршруте
королевской эскадры и численности экипажей ее кораблей. Еще  он  поручил  им
составить как можно  более  полный  перечень  имен  тех,  кто  находится  на
французских  галерах.  Вот  так,  читая  список  членов  свиты  командующего
эскадрой  герцога  де  Вивонна,  он  вдруг  увидел  имя,   заставившее   его
задуматься: Кантор де Моран, паж.
   Кантор! Но ведь так зовут и его сына, родившегося после его мнимой казни.
О том, что у него есть второй сын, он узнал из письма отца Антуана,  которое
получил в Кандии. До того в  течение  многих  лет  он  иногда  задавал  себе
вопрос: кто же тогда родился у Анжелики: мальчик или девочка?
   То, конечно, была далеко  не  главная  из  осаждавших  его  забот.  Итак,
родился мальчик. Узнав эту новость, он не обратил на нее  особого  внимания,
ибо был сражен наповал вестью о том, что его жена вторично вышла замуж.
   Но теперь, когда  перед  его  глазами  нежданно  предстало  это  имя,  он
задумался. Кантор де Моран... Речь могла идти о его  "посмертном"  сыне.  Он
приказал навести дополнительные справки, и  последние  сомнения  развеялись.
Ребенку было почти девять лет, и он был пасынком маршала дю Плесси-Белльера.
   До этого он собирался уклониться от  встречи  с  эскадрой  Вивонна.  Зная
заранее о  воинственных  намерениях  французов,  Рескатор  почел  за  лучшее
укрыться на время где-нибудь за островами Крит  и  Родос  и  там  переждать,
покуда эскадра, устав  от  бесплодной  погони  за  призраком,  не  прекратит
патрулирование и не оставит его в покое.
   Но присутствие в свите Вивонна маленького Кантора изменило все его планы.
Море посылало ему сына. Каждый день, каждый час он сгорал от желания  воочию
увидеть это живое воплощение  своего  прошлого.  Сын  -  его  и  Анжелики...
Зачатый в одну из тех  безумных  и  упоительных  тулузских  ночей,  тоску  о
которых он так и не смог преодолеть.
   Как раз незадолго до их  отъезда  в  Сен-Жан-де-Люз,  где  он  был  тайно
арестован ищейками короля, эта  новая  крошечная  жизнь  зародилась  в  ней,
начала расти в ее нежном, крепком, сладостном теле, воспоминания  о  котором
не переставали преследовать его.
   Увидеть этого сына, дитя их погубленной любви!
   И главное - забрать его к себе!
   Вся непреклонная воля Жоффрея де Пейрака сосредоточилась на этом - во что
бы то ни стало вернуть себе своего сына. Он с горечью отметил про себя,  что
мальчику дали фамилию Моран, а не Пейрак, и что уважение  ему  оказывают  не
как сыну знатнейшего сеньора Аквитании, а всего лишь как пасынку маршала  дю
Плесси.
   Рескатор немедля отдал приказ сняться с якоря и прибыл туда, где, как ему
было  известно,  находилась  эскадра.  Он  хотел  вступить   в   переговоры,
предложить обмен. Однако адмирал де Вивонн, узнав, что пират,  которого  ему
было приказано пустить ко дну, возымел наглость явиться к  нему  сам,  велел
выбросить посланца за борт и тут же, без предупреждения, дать пушечный  залп
по пиратскому кораблю.
   "Морской орел" получил пробоину ниже ватерлинии и едва не затонул. К тому
же, ему пришлось принять бой. По счастью, тяжелые галеры маневрировали,  как
деревянные башмаки, набитые камнями.  На  одной  из  них  находился  Кантор;
Жоффрей де Пейрак постарался отсечь ее от остальных, но в  пылу  боя  галера
получила непоправимые повреждения и начала уходить  под  воду.  Обезумев  от
тревоги за сына, зная, как стремительно расстрелянный корабль может пойти ко
дну, он послал на него самых преданных из своей личной стражи,  чтобы  любой
ценой отыскать мальчика среди сгрудившихся  на  корме  пассажиров,  иные  из
которых уже бросались в воду.
   Его принес к нему мавр Абдулла. Чистый детский голосок кричал ему: "Отец!
Отец!" Жоффрей де Пейрак подумал, что грезит. Маленький мальчик на  руках  у
великана Абдуллы, казалось,  не  испытывал  ни  малейшего  страха  ни  перед
смертью, от которой он только что спасся, ни перед темными лицами окруживших
его людей в белых джеллабах, ни перед их огромными кривыми саблями.
   Зелеными, как лесной источник, глазами он смотрел в закрытое маской  лицо
грозного высоченного пирата, к которому его принесли, и говорил ему  "отец",
словно естественнее этого не было ничего на свете, словно именно этого он  и
ждал.
   Как было не ответить на этот зов?
   - Сын мой!
   Кантор, с его на редкость спокойным характером, совсем  не  стеснял  его.
Мальчик бы в восторге от того, что живет на море, вместе с отцом, которым он
восхищается.
   О своей прежней жизни он, похоже, ничуть не сожалел. Но Жоффрей де Пейрак
быстро заметил, что его очаровательный, приветливый  сын  очень  скрытен.  А
начинать расспросы самому ему не хотелось. Его удерживал страх. Какой? Страх
узнать слишком много и больно разбередить свои плохо затянувшиеся раны.
   Так оно и случилось. В первый же раз,  когда  Кантор  заговорил  о  своей
оставленной во Франции семье, он не без гордости заявил:
   - Моя мать - любовница короля Франции.  А  если  еще  нет,  то  скоро  ею
станет. - И тут же простодушно добавил:
   - Это естественно. Ведь она самая красивая дама королевства.
   Получив этот неожиданный удар в спину, Жоффрей  де  Пейрак,  окончательно
решил дать ребенку вспоминать, что и  когда  ему  захочется,  и  никогда  не
задавать наводящих вопросов.
   Из собранных таким образом обрывков составился ряд любопытных  картин,  в
которых проходили Анжелика в  роскошных  нарядах,  Флоримон,  смелый  герой,
маршал дю Плесси, холодный царедворец, к  которому  Кантор  питал  некоторую
привязанность, а также король, королева и дофин - к этим троим  он,  как  ни
странно, относился покровительственно и немного их жалел.
   Кантор помнил все платья, которые носила его мать, и подробно описывал  и
их, и драгоценности, которые она к ним надевала.
   В рассказы маленького пажа  то  и  дело  вплетались  мрачные  истории  об
отравлениях, прелюбодеяниях, о преступлениях, совершенных в темных коридорах
королевских дворцов, о гнусных  извращениях  и  интригах,  причем  все  это,
похоже, ничуть его не волновало. Пажи познавали жизнь  за  шлейфами  платьев
придворных дам, которые они должны были носить, и их остерегались не больше,
чем комнатных собачек.
   Впрочем, Кантор не скрывал, что на море ему нравится куда больше,  чем  в
Версале. Именно по этой причине он и решил покинуть Францию и отправиться  к
отцу. Флоримон тоже к ним  приедет,  только  немного  позже.  А  вот  приезд
Анжелики, похоже, казался ему маловероятным. Так в представлении Жоффрея  де
Пейрака  создавался  образ  легкомысленной  матери,  равнодушной   к   своим
сыновьям. Однажды вечером он все же решился задать сыну вопрос.
   В этот день, во время боя с алжирским  кораблем,  посланным  Меодо-Морте,
одним из злейших его врагов, Кантор был ранен в  ногу  осколком  картечи  и,
сидя у его постели, отец мысленно упрекал себя в этом,  хотя  сам  мальчуган
сиял от гордости, ибо, как у всякого истого дворянина, страсть к войне  была
у него в крови.
   И все же, не слишком ли он еще мал, чтобы  вести  эту  суровую,  взрослую
жизнь, полную опасных приключений?
   - Ты не скучаешь по своей матери, малыш?
   Кантор посмотрел на него с удивлением. Затем лицо его  помрачнело,  и  он
заговорил о чем-то, что он называл - граф де Пейрак так и не понял, почему -
"шоколадные денечки".
   - Вот в "шоколадные денечки", - говорил он, - мама  часто  сажала  нас  к
себе на колени. Приносила нам пирожки.  Пекла  блинчики...  По  воскресеньям
поваренок Давид Шайю брал меня на плечи, и мы шли в Сюрен, и там пили  белое
вино... То есть, конечно, не мы, потому что мы с Флоримоном были еще слишком
малы, а мама и мэтр Буржю пили... Тогда нам было  очень  хорошо.  Но  потом,
когда мы поселились в Отеле Ботрей, маме пришлось бывать  при  дворе  и  нам
тоже... И тут уж ничего нельзя было поделать - "шоколадным денечкам"  пришел
конец...
   Так граф де Пейрак узнал, что Анжелика жила в Отеле  Ботрей,  который  он
когда-то построил для нее. Но как  ей  удалось  снова  завладеть  им?  Этого
Кантор не знал.
   Впрочем, в нынешней жизни у него было столько интересных занятий, что  он
не имел большой охоты к воспоминаниям.
   Очень скоро Жоффрей де Пейрак с волнением  обнаружил  у  сына  врожденную
способность к пению и музыке. Его собственный голос был  сорван,  мертв,  но
теперь он снова полюбил играть на гитаре. Он сочинял для Кантора  баллады  и
сонеты, приобщал его к музыке Востока  и  Запада.  Постепенно  он  пришел  к
решению отдать мальчика на несколько месяцев в итальянскую школу  в  Венеции
или же в столице Сицилии, Палермо, чье островное положение делало этот город
своего  рода  портом  приписки  для  всех  корсаров,  порвавших  со   своими
государствами.
   Кантор был невежествен, как осленок. Он  едва  умел  читать  и  писать  и
совсем плохо считал. Правда,  жизнь  при  дворе,  а  потом  на  море,  среди
корсаров, сделала из него умелого фехтовальщика, научила управлять парусами,
а при случае он мог выказать безупречную учтивость и щегольнуть  изысканными
манерами, но такой ученый человек, как его отец,  конечно  же,  считал,  что
этого совершенно недостаточно.
   Кантор вовсе не был ленив - напротив, он был очень  любознателен.  Однако
учителя, занимавшиеся с ним до сих пор, не сумели пробудить в нем интереса к
учению, вероятно, потому, что преподавали схоластично и сухо. Он без особого
огорчения согласился поступить  пансионером  в  школу  иезуитов  в  Палермо,
которую ученые отцы превратили в подлинный  центр  просвещения.  На  берегах
Сицилии, острова, издревле пропитанного греческой  цивилизацией,  еще  витал
дух античной культуры, и  можно  было  получить  то  блестящее  классическое
образование, которое в XVI  веке  сформировало  так  много  людей,  воистину
достойных этого звания.
   Была еще одна причина, побудившая Рескатора укрыть мальчика в  безопасном
месте и на время отдалить его от себя. Бесчисленные опасности, среди которых
он жил, грозили и его сыну. Ему надо было переломить хребет  своим  основным
противникам,  а  для  этого  он  должен  был  предпринять  против  них   ряд
решительных кампаний, применяя  как  военную  силу,  так  и  дипломатические
маневры. Ведь уже был один случай: как-то раз, когда он  стоял  в  тунисском
порту, Кантора чуть было не похитили люди Меццо-Морте,  этого  погрязшего  в
мужеложстве истязателя, полубезумного от мании величия. Пиратский адмирал не
мог простить Рескатору, что тот подорвал его влияние на Средиземном море.
   Если бы попытка Меццо-Морте удалась, графу де Пейраку пришлось бы принять
самые унизительные его условия. Он бы согласился на все,  лишь  бы  целым  и
невредимым вернуть сына, которого горячо полюбил.
   Кантор был ему очень близок своей любовью к музыке,  однако  завораживало
его в сыне не это,  а  то,  что  ему  самому  было  чуждо  и  что  неодолимо
напоминало Анжелику и ее предков из Пуату. Очень немногословный в отличие от
жителей южной Франции, откуда был родом его отец, мальчик обладал ясным умом
и умел быстро ориентироваться в обстановке. Однако в его зеленых глазах было
что-то непостижимо загадочное, что-то от тайны древних друидических лесов, и
никто не мог бы похвастаться, что знает его мысли или может предугадать  его
поступки.
   Жоффрей де Пейрак особенно ценил в своем младшем  сыне  дар  ясновидения,
который позволял ему иногда предсказывать события задолго до того,  как  они
совершались. Причем получалось это у него так легко и естественно, что можно
было подумать, будто его кто-то предупреждал. Возможно, Кантор не очень ясно
отличал свои вещие сны от яви.
   Не разрушит ли, не сгладит ли учение своеобразие  его  натуры?  Нет,  его
охранят от этого музыка и тот особый дух, что царит в Палермо.  К  тому  же,
перед его глазами всегда будет красота моря, а  рядом  -  верный  Куасси-Ба,
которому отец поручил не спускать с него глаз.

Глава 27

   То,  что  у  Меццо-Морте  сорвалось  с  Кантором,  удалось  с  Анжеликой.
Алжирский адми