, они охотно играли на пару. Впрочем, когда она догадалась,
что он задержится в их семье надолго, в ней проснулось беспокойство, впервые
зародившееся еще при появлении близнецов, однако до сей поры сдерживавшееся.
   - Неужели тебе не хватало меня? - обратилась она как-то раз  к  Анжелике,
Зачем тебе столько хлопот со всеми этими детьми?
   - Но, милая, разве мы  можем  бросить  Шарля-Анри?  Ведь  та  индеанка  -
помнишь ее? - хотела утащить его назад к дикарям.
   - Ему бы очень повезло, не помешай вы ей. Хотелось бы  мне  оказаться  на
его месте! А теперь он и все они заняли мое место.
   Анжелика рассмеялась, погладила ее озабоченное личико и прошептала!
   - Дорогая девочка! Милая!
   Чувствуя искренность ее нежной любви, маленькая ворчунья прижалась  к  ее
плечу и с наслаждением зажмурилась.
   - Милая моя девочка, ведь ты появилась у меня раньше их.
   - Да, но теперь  ты  только  ими  и  занимаешься.  С  ними  болтаешь,  их
баюкаешь...
   - Не правда, я и с тобой болтаю, и тебя баюкаю.
   Наконец они вместе расхохотались.
   Однако в Онорине уже не ощущалось былой живости. Застыв на табурете рядом
с колыбелькой близнецов,  она  с  критическим  выражением  на  лице  подолгу
внимала  вокальным  упражнениям  Глорианды,  которая,  подобно   беззаботной
пташке, приветствовала таким образом жизнь,  утверждая  свое  присутствие  и
довольство существованием.
   - Ничего другого не умеет, дурочка!
   Привлеченная  звуком  этого  голоса,  в  котором   даже   она   угадывала
раздражение,  малышка  разглядывала  Онорину  своими  светлыми   глазенками,
которые теперь, к шести месяцам, приобрели свой естественный  голубой  цвет,
превращавшийся в минуты волнения в сиреневый.
   - Не смотри на меня так, - взывала к ней Онорина. Чувствуя, что  вызывает
неприязнь, крошка поворачивалась к  братцу,  словно  тому  предстояло  стать
свидетелем конфликта, а то и прийти ей на помощь.
   - Они объединяются против меня! - разражалась слезами Онорина.
   Она все время искала, как бы придраться к своей сестренке, несмотря на ее
ангельский возраст.
   - Ее имя означает "слава", - печалилась она.
   - Но твое-то имя знаешь, что означает? "Честь"!
   Однако Онорина полагала, что честь предполагает  более  сложные  и  менее
славные последствия, нежели однозначная "слава".
   - Еще ее зовут Элеонорой...
   - Так ее назвали в мою честь.
   Неожиданно девочку стали мучить по ночам  кошмары.  Перед  ней  возникало
женское лицо, которое взирало на нее с такой злобой, что у нее душа  уходила
в пятки, как у кролика, застывшего перед удавом. Женщина  говорила  пугающие
речи: "На сей раз я буду ждать тебя! Это будет самой лучшей местью ей!
   Теперь ты от меня не улизнешь!.."
   Губы женщины раздвигались, и между ними показывался острый язычок.  Глаза
ее отливали золотом, но не так, как у волка. Цвет был тем же,  однако  блеск
приглушенным, как у холодного камня.
   Эти сны заставляли Онорину заливаться  потом.  Она  просыпалась,  объятая
ужасом.
   - Ломбардская Дама, Ломбардская Дама, отравительница!.. -  вопила  она  в
ночи. - Я ее видела! Видела!.. Она собирается поджечь  Вапассу!  Они  сожгут
мой дом, мои игрушки, мою спальню, все-все!..
   - Но кто, кто??? - напрасно  вопрошали  ее  Анжелика,  а  также  Жоффрей,
кормилицы, дон Альварес, обитавший на том же этаже, и стражники, сбегавшиеся
к постели девочки.
   - Женщина с желтыми глазами... Ее волосы похожи на черных змей с красными
внутренностями... - И она пускалась в такие жуткие подробности, что Анжелика
тоже чувствовала, как в ее душу вползает страх.
   "Можно подумать, что она описывает  Амбруазину,  герцогиню  де  Модрибур,
Демона... А ведь она ни разу в жизни не видела ее. (Страх обосновывался в ее
душе все прочнее.) Неужели это кошмарное создание может являться  к  нам  во
сне? Неужели ее дух, желая отомстить, будет отныне терзать мое дитя?".
   Онорина утверждала, что за спиной желтоглазой женщины маячил еще какой-то
черный мужчина. Он напоминал призрака, но она подчинялась ему... Иезуит!..
   Вот что получается, стоит по неосторожности проговориться  в  присутствии
ребенка! Особенно когда он наделен столь бурным  воображением,  как  у  этой
несносной девчонки, только и норовящей подслушать взрослых.
   Ее слуха наверняка достигла рассказанная квебекской колдуньей  история  о
загадочном появлении Акадийского Демона. Сколько раз  об  этом  заговаривали
снова и снова, не обращая внимания на девочку, заворожено впитывающую каждое
слово!
   Акадийский Демон и черный человек за ее  спиной?..  Для  одних  это  были
Анжелика, наделяемая дьявольской силой, и Жоффрей де Пейрак, для других  же,
не  тешивших  себя  иллюзиями,  -  Амбруазина  Модрибур  и  ее  наставник  и
исповедник, отец д'Оржеваль, нареченный ирокезами "Атскон-Онтси"  -  "Черный
человек".
   Неужто опять пережевывать эту историю? Но  ведь  колдунья,  мать  Мадлен,
определенно постановила, что Анжелика и  Акадийский  Демон  -  разные  лица,
Амбруазина мертва, она гниет в могиле. Как и отец д'Оржеваль.
   Настроение франкоканадцев,  прежде  вздрагивавших  при  одном  упоминании
Анжелики и Пейрака, обернулось своей противоположностью,  подобно  перчатке,
вывернутой наизнанку. С ними произошло то же самое, что происходит с  быком,
когда перед его носом перестают размахивать красной тряпкой: иезуит  покинул
их, и они обрели былое хладнокровие и способность рассуждать здраво; граф  и
графиня де Пейрак провели благодаря  этому  в  Квебеке  полную  удовольствий
зиму.
   Так неужели то было всего лишь временное улучшение? Неужели  не  все  еще
решено, не все завершено? Неужели  точка  еще  не  поставлена?  Неужели  они
поддались  иллюзии,  стали  жертвой  губительного  миража,  когда,  стоя  на
верхушке крепостной башни в Вапассу и жадно  вдыхая  чистый,  как  хрусталь,
зимний воздух, они,  крепко  обнявшись,  с  бесконечной  радостью  созерцали
"врученную им страну"?
   Там, на башне,  они  наслаждались  морозным  воздухом,  словно  вместе  с
ароматами, расточаемыми великолепной природой, в них  вселялась  непобедимая
сила индейского Оранды, великого духа, дарующего жизнь всему сущему. То было
воистину дыхание жизни. Так неужели чувство победы, торжества над недругами,
преодоления самых сложных препятствий оказалось ложным?
   Нет!
   Она нисколько не сомневалась, что зловещие козни, исходят  они  от  живых
или от мертвых, больше не имеют против них никакой силы, что  они  не  могут
более им навредить, не могут наносить смертельных, разрушительных ударов, от
которых почти или вовсе нельзя оправиться и залечивать которые  пришлось  бы
бесконечно долго.
   Самые черные заговоры уже не могли их поколебать. Отныне они парили  выше
всякой суеты. Они были сильнейшими и недосягаемыми!
   Там, на башне, их охватило  чувство  неописуемого  восторга  -  настолько
чудесно было  стоять,  прижавшись  друг  к  другу,  в  лучах  торжествующего
светила...
   Разве то было ошибкой? Нет, это немыслимо!
   Она готова была осерчать на Жоффрея, которого не оказалось  рядом,  чтобы
опровергнуть все ее страхи, выставив стену из неопровержимых доводов. Как бы
ей хотелось услышать сейчас  его  оглушительный  смех,  словечко  "дурочка",
произнесенное  его  устами  в  ответ  на  признание  о  тревоге,   вызванной
воспоминаниями об Амбруазине!..
   - Ответьте мне, - воскликнула она как-то раз, хватая  его  за  обе  руки,
чтобы заглянуть ему в самые глаза, - разве "они" могут подняться из могилы?
   Он сжал ладонями ее лицо и крепко  поцеловал  в  губы.  Хвала  Создателю,
коротко отвечал он тогда, он  -  не  пророк.  Судьба  и  так  нагрузила  его
бременем обязанностей, избавив хотя бы от этой.
   Она куда больше него предрасположена к пророчествам. Но  он  с  вниманием
относится к ее предчувствиям и к снам Онорины. Впрочем, нельзя забывать, что
сейчас - самое трудное  зимнее  время,  когда  и  тело,  и  душа  утрачивают
выносливость.
   Завывания ветра и  впрямь  бесконечно  терзали  слух,  испытывая  людское
терпение безостановочным  напоминанием  о  хрупкости  человека  перед  лицом
стихии; а тут еще натиск индейцев, нарушавший  ритм  работ,  отдыха  и  даже
молитвы!
   "Все  мы  крещеные",  -  твердили  они.   Им   хотелось   участвовать   в
богослужениях, исповедоваться и причащаться. Они повсюду проникали,  во  все
вмешивались.
   Некоторые не могли смириться с тем, что  проживают  под  одной  крышей  с
англичанами  или  "еретиками,  распявшими   Господа   нашего".   Приходилось
постоянно  взывать  к  их   рассудку.   Находились   самоотверженные   люди,
пускавшиеся  с  ними  в  бесконечные  беседы,  сопровождаемые   беспрерывным
курением трубок. Запасы табака в связи с этим таяли, а пополнения запасов не
предвиделось.
   Анжелика заставляла  Онорину  пить  смеси  успокоительных  трав.  Она  не
разделяла мнения тех, кто утверждал, что беспокойный сон  Онорины  связан  с
присутствием Шарля-Анри, разбудившего в ней ревность, которая  зародилась  в
ее детской душе после рождения близнецов, но до поры до времени дремала.
   Что-то в этом, возможно, и было, но не вся истина.
   Ничто  не  могло  разубедить  Анжелику,  что  Онорине  является  во  снах
Амбруазина. Пользуясь слабинкой - вполне  простительной  детской  ревностью,
дух Демона проник под их  кров  и  овладел  девочкой,  чтобы  вредить  им  и
продолжать мстить. Это так похоже на Амбруазину! Наверное, она давно следила
за ними и вот снова появилась, подобно ненасытному вампиру!..
   Разделяет  ли  ее  подозрения  Жоффрей  де  Пейрак?  Не  потому   ли   он
помалкивает, когда в его присутствии обсуждают кошмары Онорины?
   Во всяком случае, Анжелика не сомневалась, что он  разделяет  ее  мнение,
что расстроенные нервы девочки не объясняются  одной  лишь  глубокой,  пусть
даже болезненной, ревностью.
   К  несчастью  для  девочки  и  вопреки  стараниям  Анжелики,   пытавшейся
приглушить молву, разговорам на эту тему не было  удержу.  "Она  ревнует!  -
только и твердили вокруг. - Она не любит своих крохотных брата  и  сестру!".
Вовсе не желая  ей  зла,  напротив,  с  самыми  добрыми  намерениями  каждый
встречный таращил глаза и приговаривал. "Надо иметь доброе сердечко..."
   Онорина, которой тем временем  стало  как  будто  лучше,  обрела  прежнюю
жизнерадостность. Она сделалась послушной, всегда была тут как тут к трапезе
и охотно мыла перед едой руки и мордашку. Так же покладисто  она  появлялась
перед  матерью,  когда  наступала  пора  отходить  ко  сну,   не   заставляя
разыскивать  себя  по  чердакам  и  подвалам.  Словом,  она  превратилась  в
"умницу", то есть никого больше не тревожила и перестала  служить  предметом
пересудов. Не будь взрослые так заняты, эта  перемена  должна  была  вызвать
подозрения и заставить призадуматься над тем, что не бросалось в глаза  даже
при свете дня.
   А  ведь  нетрудно  было  бы  догадаться,   дай   кто-нибудь   себе   труд
поразмыслить, что она прячется  в  укромном  уголке  и  готовит  там  что-то
таинственное и важное...
   Как-то утром до слуха Анжелики  донесся  отчаянный  женский  крик,  потом
второй, третий... Кричали разные голоса, но обуреваемые  одними  и  теми  же
чувствами - изумления и ужаса, вызывая в памяти вопли Эльвиры,  обнаружившей
в первую зиму, проведенную ими в Вапассу, что Онорина,  прибегнув  к  помощи
своего сообщника, маленького Томаса, соорудила себе прическу  на  ирокезский
манер, подрезав волосы.
   Крики доносились из комнаты близнецов. Оставив их всего на мгновение  без
присмотра, нянюшки наблюдали теперь сцену, за  которую  им  придется  дорого
заплатить.
   Онорина снова подстригла себе волосы, но только с одной стороны. Держа  в
одной руке шелковистую медную прядь, а в другой -  кисть  из  куньего  меха,
какой пользуются  для  нанесения  клея,  она  забралась  на  табурет,  чтобы
дотянуться до колыбели Глорианды и  Раймона-Роже,  весьма  обеспокоенных  ее
действиями.
   На полу стояло кожаное ведерко, наполненное рыбьим клеем. Макнув кисть  в
клей, она водила ею по головке Раймона, стараясь приклеить к ней собственную
рыжую прядку.
   Онорина предпочла бы, чтобы операция закончилась до того, как  в  комнате
столпится столько любопытных. Занятие было не из легких, однако до сих пор у
нее все получалось согласно замыслу. Обрезая себе волосы, она  обошлась  без
посторонней помощи (по  этой  причине  она  остригла  себе  только  половину
головы).
   Она самостоятельно изготовила и ведерко для клея. Но где, когда, как?  То
было ее личное дело, не касающееся  посторонних.  Она  дотащила  ведерко  до
комнаты, не опрокинув его!
   В ведерко был налит прекрасный рыбий клей, липкий и страшно  пахучий,  не
причинивший, впрочем, ни, малейшего вреда бедному Раймону-Роже, хотя тот уже
был залит им с  головы  до  ног.  Некоторое  количество  клея  попало  и  на
Глорианду.
   Сперва ужаснувшись  происходящим,  зрители  быстро  сообразили,  до  чего
потешное зрелище им открылось. Раздался хохот. Уж лучше смех, чем суматоха и
ругань... Все почувствовали, что в намерениях девочки, при всей неясности  и
неуклюжести ее действий, объясняемых возрастом, нет ничего дурного.
   - Хочу папу! - закричала она. - Где мой папа?
   Жоффрея де Пейрака не было в  форте.  Вернуться  он  должен  был  лишь  к
вечеру.
   Онорине предстояло разбирательство с одними  женщинами.  Она  сообразила,
какой будет первый вопрос: "Зачем ты это сделала?". Она опередила события:
   - Почему вы смеетесь? Раймон-Роже очень доволен. Когда  он  вырастет,  он
скажет мне спасибо. (Любимая фраза Северины, ворчавшей на воспитанницу:
   "Вот вырастешь, еще скажешь мне спасибо!") Как вы  смеете  оставлять  его
лысым? Ведь вы отлично  знаете,  что  ирокезы  не  выносят  лысых  и  тотчас
проламывают им головы, едва увидав? Я подумала, что ему подойдут мои волосы,
потому что он - "рыжий граф". Так назвал его папа.  Значит,  у  него  должны
быть рыжие волосы, как у меня.
   Взрослые  далеко  не  сразу  понимают  очевидное.  Вместо   того,   чтобы
поздравить ее  с  замечательной  идеей,  они  принялись  объяснять  ей,  что
следовало дождаться, пока  у  Раймона-Роже  отрастут  собственные  волосики.
Волосы нельзя приклеить, они должны быть у человека свои...
   - Вот и неверно! Я видела на господине Виль д'Авре такие волосы,  которые
он снимает по вечерам и надевает на  вешалку.  Такие  же  были  у  господина
Фронтенака и даже у губернатора  Патюреля,  когда  он  принимал  английского
адмирала.
   - Так то - парики!
   - Вот и я сделала ему парик. Зачем же дожидаться, пока  Уттаке  размозжит
ему головку?
   Ее слова были встречены  молчанием;  смешки  понемногу  стихли.  Девочкой
овладело разочарование, сменившееся  гневом.  Она  спрыгнула  с  табурета  и
разразилась криком:
   - Вы навязали мне невыносимое бремя!
   Это прозвучало как цитата из рыцарского романа.  Анжелика  поймала  ее  в
объятия. Онорина заливалась слезами.
   - Я делаю, что могу, чтобы доказать тебе, что люблю их... а тебе...  тебе
это не нравится... Ничего у меня не получается...
   Анжелика  изо  всех  сил  старалась   рассеять   ее   отчаяние.   Онорина
руководствовалась самыми добрыми намерениями. Она  смастерила  замечательное
ведерко для клея, нанесла урон собственной шевелюре - но это ничего,  волосы
отрастут, им это не впервой, они уже привыкли. Раймон вырастет и будет очень
тронут, когда узнает, на что пошла ради него старшая  сестра.  Вот,  кстати,
блестящая идея: благодаря стараниям Онорины она, Анжелика,  сообразила,  что
надо приготовить особую мазь, чтобы втирать ее в головку Раймона, - тогда  у
него станут быстрее расти волосы...
   Что же касается волос,  которыми  готова  была  пожертвовать  ради  брата
Онорина, то из них попробуют сделать для него паричок, пока у него нет своих
волос.
   Так, значит, ее замысел был хорош! Зачем же было на  нее  ворчать?  Зачем
над ней потешались?
   Отмыв младенцев, женщины и девушки  -  Иоланда,  Эльвира,  Ева,  нянюшки,
дочери повитухи-ирландки, - полные угрызений совести, устремились на  поиски
Онорины, чтобы всем вместе вывести ее на прогулку.
   После  прогулки  ребенок  повеселел.   Дни   снова   побежали   с   былой
беззаботностью...
   Братья называли ее "Онн" - Флоримон редко,  зато  Кантор  только  так,  и
никак иначе, ограничиваясь первым слогом ее имени. Кличка  произносилась  по
несколько раз кряду, подобно звуку боцманского свистка или античного рога.
   Оба утверждали, что только таким способом ее можно дозваться.
   - Но это нечеловеческое имя, такого нет в Писании! - возмущалась  Эльвира
Это началось еще в первый период их жизни в Вапассу. Онорину поручили  тогда
заботам Эльвиры, которой приходилось зорко приглядывать за девочкой, которая
росла большой непоседой, и, хоть и  не  отбегала  далеко,  найти  ее  бывало
совершенно невозможно.
   Бедной Эльвире частенько приходилось прибегать к помощи Кантора,  который
терпеть не мог участвовать  в  поисках  своей  сводной  сестренки,  но  зато
возможно, именно поэтому - всегда знал, где ее искать.
   - Онорина! О-но-ри-на! -  надрывалась  молодая  булочница  из  Ла-Рошели,
голос которой приобретал в таких случаях  пронзительность  и  даже  какие-то
безумные нотки.
   Молчание.
   - Кантор! Кан-тор! - взывала она тогда.
   Кантор появлялся незамедлительно, но с неизменным брюзжанием:
   - Я-то, кажется, не кормилица...
   - Но она - ваша сестра. Вечно она где-то носится - это в этой-то  ужасной
стране, где за каждым деревом прячется индеец, который  подстерегает  вас  и
точит кинжал, чтобы вас оскальпировать!
   - Ну-ну, индейцы не такие уж зловредные люди, если их не бояться.  Скорее
уже она, Онн-Огонь, вызывает у них ужас своей огненной шевелюрой; уж  к  ней
они ни за что на свете не притронутся. Ведь они  боятся  обжечься!  Так  что
забудьте о своих безумных страхах!
   - Все бы ничего, будь здесь одни индейцы, - причитала Эльвира. - Но  ведь
тут еще и медведи, и тигры...
   - Бросьте, простые рыси, только  и  всего,  -  возражал  Кантор.  -  Рыси
охотятся ночью, сейчас же - разгар дня.  Сами  видите,  что  вам  совершенно
нечего опасаться.
   - Все равно у меня душа уходит в пятки от страха, - признавалась Эльвира.
Я даже  не  осмеливаюсь  вывешивать  снаружи  белье  для  просушки.  Госпожа
Анжелика  советует  мне  развешивать  его  широко,  чтобы   его   хорошенько
прокаливало солнце и обдувал ветер. Но стоит мне оказаться вдалеке от  дома,
я начинаю чувствовать, как у меня на голове шевелятся волосы, словно с  меня
уже сдирают скальп...
   - Если вы не откажетесь от всех  этих  глупостей,  то  вам  и  впрямь  не
миновать этого. От мыслей недалеко и до действий: может статься, индейцы  ни
о чем таком и не помышляют, но при виде вас  они  могут  почувствовать  себя
обязанными совершить сей поступок.
   Испуганный крик Эльвиры.
   - Все равно она не отзовется, - насмехается Кантор,  словно  крик  доброй
женщины предназначается для Онорины, его Они. - У вас ничего не получается.
   "Онн" - это не ваше "у-у-у", похожее на вой волка, подхватившего насморк.
   (Онорина тем временем давится от смеха в своем укрытии). "Онн" -  это  не
просто крик, это такой звук, понимаете? Тут можно обойтись и без крика,  ибо
сам этот звук способен проникнуть весьма далеко.
   С этими словами Кантор сажает себе на  тыльную  сторону  ладони  какое-то
насекомое.
   - Боже! Скорпион!
   - Не кричите, - в который раз повторяет Кантор, беря насекомое за брюшко.
На наше счастье, насекомые не способны слышать человеческий  голос.  Но  ваш
страх может передаться этому созданию, и оно будет вынуждено  меня  укусить,
хотя только что не питало подобных намерений. Ручаюсь, что в  Ла-Рошели  вас
норовила  куснуть  каждая  собачонка.  Возможно,  вы  частенько  ходили  там
покусанной, любезная Эльвира!
   - Откуда вы все это знаете? - удивляется славная женщина. - Вообще-то ваш
отец - настоящий ученый! Как видно, это у вас от него.
   - Пыта