иота,  англиканца,   проповедовавшего   Евангелие
вапаноагам, на великодушного Роджера Уильямса, гражданина Салема, изгнанного
нетерпимыми единоверцами за "новые опасные взгляды" и вынужденного в снежную
пургу искать убежища у своих  друзей-индейцев,  перезимовав  у  которых,  он
отправился на юг основывать в Род-Айленде в Наррагансетском заливе поселение
Провиденс, где для  горстки  безумцев,  желающих  исповедовать  христианское
милосердие и свободу совести, в поисках которых они прибыли туда, где  имели
равное право на существование все религиозные убеждения, приходилась  добрая
сотня тысяч верующих, презиравших и возмущавшихся индейцами, о  которых  они
вообще охотно бы забыли, если бы те время от времени не  напоминали  о  себе
кровавыми событиями. Ибо по натуре своей они были вполне  миролюбивыми,  эти
набожные англичане. Они пришли сюда, далекие от мысли угнетать  или  грабить
местное население. Единственно, чего они желали, - просто не видеть, как эти
язычники рыщут по земле, дарованной им Всевышним, и спокойно молиться на ней
по законам своей веры.
   Жоффрей де Пейрак был французом. В этом заключалась его сила, позволявшая
ему   выступать   посредником   между    двумя    мирами,    использовавшими
взаимоисключающие верования и убеждения.
   Англичане ценили в нем присущий им самим дух авантюрности. Многие из тех,
кто основал английские штаты от Виргинии до Мэна, не были ни  бродягами,  ни
зависящими  от  короля  чиновниками,  как  переселенцы  Новой  Франции.  Они
являлись буржуа, людьми зажиточными  и  достойными.  Они  пустились  в  путь
целыми семьями, взяв с собой все свое достояние, слуг и  служанок,  а  то  и
королевскую грамоту, обеспечивавшую им едва ли не полную независимость.
   Французский дворянин, бравший под покровительство в интересах ее развития
спорную,  но  мало  заселенную  территорию,   заручившись   соглашениями   с
противоборствующими сторонами во имя сохранения мира, - казался им братом  и
добивался той свободы, которую,  не  признаваясь  в  этом  себе,  разноликие
колонии  с  враждебными  вероисповеданиями,  но  единые   в   своем   пафосе
первопроходцев, демонстрировавшие известное неповиновение  Лондону,  мечтали
обрести сами.
   Анжелика благодаря своей женской интуиции яснее видела все эти  подводные
течения. Крепла надежда. Ибо она не могла не задаваться  вопросом,  в  каком
мире  предстоит  жить  ее  семье  и  прежде  всего  новорожденным,  все  еще
загадочным, но уже таким необходимым. И вот теперь их  будущее  виделось  ей
несущейся по воле волн лодкой, в которой собрались представители  измученных
народов, бросивших якорь у берегов Нового  Света,  а  где-то  там,  вдалеке,
металась возбужденная масса индейских племен.
   В то время  как  двое  мужчин  прогуливались  по  палубе,  та  думала  об
остановках в портах.
   Они  как  раз  проплывали  мимо  Бостона,  напоминавшего   нагромождением
остроконечных крыш плантацию грибов; на его фоне высилась отдаленная вершина
Массапоссета,  Большой  Горы,  которой  штат  был  обязан  своим  искаженным
названием -  Массачусетс.  Бостона  -  младшего  брата  Салема,  охваченного
яростным честолюбием быть  еще  более  непримиримым,  энергичным  и  любимым
Всевышним, чем его старший брат...
   Жоффрей де Пейрак рассчитывал зайти туда на обратном пути.  У  него  было
там слишком много знакомых, чтобы он мог ограничиться кратким пребыванием.
   Они сделали остановку в крошечном штате "Род-Айленд и колонии Провиденс",
также отпочковавшемся от Салема, но совсем в другом смысле, если  вспомнить,
что Роджер Уильяме, молодой восторженный пастор, боровшийся  за  утверждение
свободы  совести,  бежал  и  основал  в  излучине  Наррагансетского   залива
великодушный и терпимый ко всем вероисповеданиям город - Провиденс.
   В  устье  реки  Гудзон  сновали  маленькие  выносливые   суда,   которыми
пользовались местные поселенцы, поднимаясь до самого Оранж-Олбани на  север,
к ирокезской долине вплоть до океана, по которому от острова к  острову,  от
бухты к бухте  они  могли  добраться  до  самой  Европы.  Водоизмещением  от
шестидесяти до ста тонн, эти суда были доставлены  сюда  из  Голландии,  где
каналы заменяют дороги.
   Голландский   дух   все   еще   чувствовался   в    словоохотливости    и
жизнерадостности   жителей   Нью-Йорка,   маленького    веселого    городка,
прожорливого, уступающего Бостону в значимости, но  очень  космополитичного,
памятовавшего, что до своего переименования  в  честь  герцога  Йоркского  и
Олбанского, брата английского короля, он назывался Новый Амстердам.
   Сложенные из дельфской черепицы каминные  трубы  блестели  на  солнце.  В
Нью-Йорке и на берегах Гудзона вплоть до Оранж-Олбани слышалась  речь  более
чем на двенадцати языках: голландском, фламандском, валлийском, французском,
датском, норвежском, шведском, английском, ирландском, шотландском, немецком
и даже испанском и португальском, на которых говорили жившие общинами евреи,
бежавшие из Бразилии, спасаясь от костров испанской инквизиции...
   Эти евреи обосновались в Коннектикуте и Род-Айленде, не забыв  прихватить
с собою сребролюбие, навыки ювелирного дела и выгодного капиталовложения.
   И  если  по  другому  берегу  устья  обитатели  Нью-Джерси,   жившие   во
вместительных  домах,  сложенных   из   бурых   камней   старыми   шведскими
колонистами,  были  столь  одержимыми  пуританами,  что  могли   приговорить
подростка старше шестнадцати лет, сквернословившего в присутствии родителей,
к смертной казни, здесь, по крайней мере на  улицах  Нью-Йорка,  можно  было
встретить целующиеся пары.
   Молин выстроил здесь кирпичный дом, как две капля воды похожий на тот,  в
котором он жил в Пуату в бытность свою управляющим  имений  Плесси-Бельеров,
находившихся на границе владений Сансе де Монтлу и Рамбургов.
   Он поселил в нем  дочь,  зятя  и  внуков;  эти  головорезы,  привыкшие  к
атмосфере улиц, на которых  в  соответствии  с  голландскими  нравами  детям
предоставляется безграничная свобода, чтобы они  не  нарушали  своим  шумным
присутствием благопристойность жилищ и не топтали тщательно натертый паркет,
производили впечатление куда менее скованных, чем родители  в  их  возрасте.
Молин находился в это время в Нью-Йорке.  Он  утверждал,  что  один  из  его
предков был  компаньоном  Петера  Минюи,  валлонца,  который  за  шестьдесят
флоринов приобрел за счет Голландии у индейцев племени манхаттов  полуостров
с тем  же  названием  Ман-Хат-Тан,  "небесная  земля".  Итак,  он  установил
родство, нашел компаньонов и  готов  был  действовать.  Документы,  которые,
скрепив своей печатью, вручил ему король Франции, по-прежнему  оставляли  за
ним, хотя и гугенотом, полную свободу. Они помогли ему вызволить из  Франции
немало подвергшихся  преследованиям  друзей-протестантов,  а  с  оставшимися
завязать торговые  отношения,  позволявшие  в  случае  осложнения  положения
французских реформатов из-за отмены Нантского эдикта, превратить их в  канал
по переброске беженцев. Он был в добром здравии и деятелен как никогда.
   И  в  Нью-Йорке  их  настойчиво  приглашали  обосноваться  на  постоянное
жительство. "Ваше место здесь, -  уговаривали  их,  -  вы  подадите  хороший
пример французам, влачащим в большинстве своем жалкое существование".
   "Чего ради?" - спрашивала себя Анжелика. Ведь  это  морское  путешествие,
несмотря на возникавшее порой искушение вернуться к менее  суровой  и  более
спокойной по сравнению с  нынешней  жизни,  обеспечивало  удовлетворение  их
насущной потребности сохранять за  собой  хотя  бы  внешне  право  на  столь
необходимую им независимость. Она чувствовала себя чуждой окружающему  миру,
людям, обществу с  его  несправедливыми  законами,  устаревшими  принципами,
прописными истинами. Она испытывала к нему недоверие  и  страх,  возникавшие
всякий раз, когда суета и интриги начинали, как ей казалось, угрожать  их  с
таким трудом спасенной, чудесным образом возрожденной любви, которой она все
более дорожила, понимая, что является, быть  может,  единственной  на  земле
женщиной, владеющей таким сокровищем.
   Несмотря на все свое очарование, зима, проведенная в Квебеке в  лихорадке
светских соблазнов и развлечений, послужила ей хорошим уроком.
   Вот почему всякий раз после пышных выездов, визитов, встреч, которым  она
отдавалась со всей страстностью общительной  натуры  и  которые  представали
перед ней в праздничном ореоле бесед, веселья,  танцев,  непосредственности,
высоко ценимой в ней королем, она  вдруг  чувствовала  потребность  остаться
наедине с "ним" на море  или  в  лесу,  как  в  прибежище,  где  можно  было
собраться  с  силами  перед  лицом  опасности,  таящейся   за   улыбками   и
услужливостью и  не  всегда  вовремя  распознанной  ею.  Какая-то  часть  ее
существа побуждала к уединению - та, что влекла ее, девочку, жаждавшую стать
недосягаемой для чужих глаз и ушей, в  гущу  непроходимого  леса,  способную
выносить  лишь  общество  колдуньи   Мелузины,   открывавшей   ей   секреты,
неизвестные "другим".
   В их теперешней жизни осваиваемые  пионерами  берега  Мэна,  Французского
залива и прежде всего безлюдные пространства в глубине  континента,  слишком
бескрайние, слишком пустынные, чтобы  быть  ставкой  в  войне  двух  держав,
Франции и Англии, окружавших их своими владениями - этот покрытый  горами  и
озерами труднодоступный край, в сердце  которого  находился  Вапассу,  играл
роль убежища, укрывавшего их от мира, во всяком случае, на протяжении одного
времени года - зимы.
   Имея надежный палисад и вооружение для  защиты  от  любой  неожиданности,
заполненные продовольствием, дровами для очагов и печей  склады,  они  могли
утешать себя мыслью, что зимой в Вапассу защищены от распрей мира, что  само
по себе успокаивающе и благотворно действовало на их отношения.
   Во время долгих бесед, которым у  них  было  время  предаваться,  Жоффрей
признавался, что разделяет ее потребность побыть  "наедине",  спрятаться  от
предприимчивости  и  беспорядочной  людской  суеты,  хотя  он  и  с  большим
хладнокровием выдерживал натиск их беспокойной и деморализующей активности.
   Он был как бы защищен  медной  броней.  Анжелика  ревновала  его  к  этой
неуязвимости, боясь, что он станет менее доступным и отдалится от нее. Он же
со смехом уверял ее, что она - его единственная слабость, способная  пробить
брешь в любой броне, а это доказывает, что она куда сильнее его,  раз  одним
движением мизинца может сокрушить  такой  прочный  бастион.  Она  возражала,
говоря, что не верит ему, доказавшему свою способность противостоять  любому
нападению.
   - Нет, не любому, - шептал он, ревниво и  страстно  заключая  ее  в  свои
объятия, покрывая жадными поцелуями и сжимая в порыве исступления, в котором
она улавливала такой же страх потерять ее, его требовательную любовь к  ней,
и было что-то захватывающее и восхитительное в этом чувстве.
   Она обхватила руками его теплую сильную шею,  которая  не  сгибалась  под
тяжестью   многочисленных   планов   и   ответственности   перед   столькими
оберегаемыми им жизнями.
   Перебирая в  памяти  все,  что  ей  было  известно  о  Жоффрее,  Анжелика
задумалась. Не раз поражаясь своим неожиданным наблюдениям, она восклицала:
   "Я его совсем не знаю! Он  слишком  многогранен,  слишком  велик!  Он  не
раскрывается передо мной полностью!"
   Впрочем, какая самонадеянность пытаться узнать  человека  до  конца!  Это
невозможно. Всегда остается нечто непостижимое.  Ее  нежность  и  восхищение
возрастали по мере того, как ей открывалась таинственная неисчерпаемость его
натуры. Вместе со страхом.
   Она попробовала приблизить его к себе, вызывая в  памяти  другие  образы.
Тот же человек шептал ей безумные слова любви, овладевал ею в ночи, как если
бы она была величайшим сокровищем  мира,  единственным,  которое  он  больше
всего на свете боялся потерять.
   Однажды в  Квебеке  мадам  де  Кастель-Моржа  заметила  ей  со  смешанным
чувством зависти и грусти: "Он не сводит с вас глаз". И она  вспомнила,  что
тот же человек, возложивший на себя  ответственность  за  весь  Новый  Свет,
сказал однажды ей, женщине: "Куда бы вы ни пошли, я последую за вами. Где бы
вы ни были, я буду рядом", готовый отказаться, если бы она  потребовала,  от
целого государства, которое, быть может, он ради нее одной взял на себя труд
основать.
   Что не мешало ему вкладывать в каждое свое начинание  талант,  страсть  и
жажду удачи, привносить в каждое дело, в каждую  обязанность  исключительную
добросовестность. Будучи хозяином  на  борту  корабля,  он  не  требовал  от
команды сверх того, что необходимо для успешного завершения плавания.  Порой
он тревожил Анжелику, смущал ее. Она чувствовала, что бессильна  перед  этим
железным характером. И все-же это был тот же человек,  ак-ватанский  сеньор,
прививший  Квебеку  вкус  к  моде  и  тщательно  выбиравший   из   прибывших
европейских товаров подарки дамам и "властям предержащим", которых надо было
задобрить, кто однажды сказал Онорине: "Я ваш отец", но  также  и  тот,  кто
гнался по ледяной  пустыне  за  Пои'  Брианом,  чтобы  убить  его  на  дуэли
поступок, который ояа до сих пор не могла  ему  простить  не  столько  из-за
Пон-Бриана, сколько из-за охватившего ее тогда ужаса, что она никогда больше
не увидит своего мужа.  Тот,  кто  сжег  свой  форт  Катарунк  со  веем  его
имуществом в отместку за кровь убитых ирокезских вождей и кто, будучи гостем
Салема, поспешил преклонить колени перед домом колдуний-квакерш,  умоляя  их
спасти "жену и возлюбленных детей".
   Странный человек, который всегда будет поражать ее  неожиданностью  своих
поступков.
   Но не казалась ли и она ему такой же непредсказуемой? Хотя бы изредка?
   Как-то раз отдыхая на балконе своей кормовой каюты,  поскольку  день  бал
ветреный, она услышала голоса, доносившиеся из  картежной.  Гортанные  звуки
перемежались с голосами Жоффрея де Пейрака  и  Колена  Патюреля,  задававших
вопросы африканским неграм, купленным графом на богатом рынке Род-Айленда.
   Анжелика  вспомнила,  как  некогда   была   удивлена   при   виде   мужа,
расхаживавшего  по  набережным  и  площадям   Ньюпорта,   портового   города
маленького штата,  столица  которого  называлась  Провиденс,  и  внимательно
рассматривавшего "партии" рабов.
   Через приотворенную дверь она  с  любопытством  наблюдала  за  скрытой  в
полумраке каюты группой  чернокожих  африканцев,  сидевших  на  полу  у  ног
Жоффрея де Пейрака и Колена Патюреля.
   Среди них находился мужчина небольшого роста, по всей видимости, абориген
тропического леса, ибо был коренастым, с резкими чертами лица, и рядом с ним
беременная женщина, вероятно,  его  жена  -  очень  высокая,  необыкновенной
красоты негритянка с сыном лет десяти.
   Хорошо сложенный мужчина был, судя по его французскому языку, выходцем  с
Малых Антильских островов, куда в течение  последних  десятилетий  привозили
негров вместо умерших рабов-индейцев.
   Колен разговаривал с высокой женщиной, диалектом которой он, по-видимому,
владел, и переводил Жоффрею, когда тот, понимая далеко не  все,  терял  нить
разговора.
   Она различала в колеблющемся полумраке, который покачивающееся  судно  по
своей прихоти разлагало на яркие и темные пятна, лица столь  непохожих  друг
на  друга  мужчин:   мужественный   профиль   Жоффрея,   его   внимательный,
пронизывающий взгляд, прячущийся под арками  бровей,  угадывающий  намерение
собеседника, скрываемое за мимикой, жестами и словами, и рядом с ним светлая
грива, всклокоченная борода и могучие плечи  Колена.  В  море  его  покидала
некоторая,  присущая  ему  на  суше  неуклюжесть,  когда  он  исполнял  свои
обязанности губернатора, и  сразу  вспоминалось,  что,  став  еще  в  раннем
возрасте юнгой, он всю  последующую  жизнь  бороздил  моря,  подобно  многим
нормандцам.
   С неудержимым восхищением  и  любопытством  она  рассматривала  мужа,  не
подозревавшего, что за ним наблюдают. Ей нравились его  склоненный  профиль,
движения губ, красноречивые жесты.
   Она отметила, что он разговаривал с этими несчастными неграми, прибывшими
с  другого  конца  света,  движимый  желанием   обеспечить   им,   людям   с
исковерканной судьбой, сносную жизнь.
   И она не сводила бы с него глаз...

Глава 16

   - А правда, что Куасси-Ба женится на высокой негритянке  Пель?  -  как-то
жарким днем спросила Северина,  когда  в  теин  под  тентом  они  лакомились
фруктовым мороженым, сотворенным чудесным кулинарным искусством г-на Тиссо.
   Анжелика замерла, держа перед собой чайную ложечку  с  мороженым,  затем,
поразмыслив, воскликнула:
   - Уж не с этой ли целью они купили ее на рынке в Ньюпорте?
   - Похоже, что так! А вы как думаете?
   Анжелика положила ложечку на блюдце из того тонкого  китайского  фарфора,
который можно было купить лишь в Новой Англии.
   - Жоффрей никогда ничего мне не рассказывает!  Ничего  не  объясняет!  Он
считает, что после болезни я ужасно  поглупела  и  опустилась  и  уже  не  в
состоянии вникать во все детали его коммерческих и прочих сделок!
   Юная Берн едва не зааплодировала, рассмеявшись так,  словно  в  ее  жизни
никогда не случалось ничего забавнее этой вспышки раздражения.
   - Во-первых, когда  он  их  купил,  вы  еще  не  были  больны.  А  только
беременны, да и то почти незаметно, и мы еще даже не приплыли в Нью-Йорк!  К
тому же вы часто говорили, что комбинации господина де Пейрака  так  сложны,
отдают таким макиавеллизмом и так хитроумно переплетены, что сам паук в  них
не разберется, и вы не слишком-то стремитесь во все это вникать... Да  и  вы
сами, дорогая госпожа Анжелика, так ли уж охотно  посвящаете  в  свои  планы
близких вам людей? Между прочим, я слышала, как господин де Пейрак выражал в
ваш адрес сходные сожаления - Сдаюсь, - смягчилась Анжелика.  -  Ты  -  сама
мудрость, малышка Северина.
   Если меня удивляют его поступки, самое разумное - это попытаться  уяснить
себе их причину или, на худой конец, спросить о ней при случае.
   В самом деле, тогда она была  неприятно  удивлена,  если  не  шокирована,
глядя издали на то, как Жоффрей в сопровождении Куасси-Ба, двух  вооруженных
испанцев  из  охраны,  капитана  голландского  работоргового  судна  и  двух
должностных лиц Провидено медленно прогуливался  среди  расположившегося  на
набережной и поделенного на партии черного "товара".
   Сидя в компании графа д'Юрвиля и нескольких тамошних друзей,  она  ждала,
когда их обслужат на террасе уютного ресторанчика, вывеску которого  украшал
великолепный, доставленный с Антильских островов свежий ананас,  чей  тонкий
пьянящий аромат вызывал в воображении белоснежные пляжи и  лучезарное  небо,
кокосовые пальмы на ветру и бабочек,  драгоценными  камнями  рассыпанных  по
красным цветам гибискуса.
   Не без горечи следила она за действиями Жоффрея, который  останавливался,
разглядывал, поднимал одного-двух рабов, задавал  им  вопросы.  Наблюдая  за
ним, она чувствовала,  как  по  ее  спине  пробегает  дрожь,  настолько  все
происходящее  напоминало  ей  невольничьи  рынки  Крита  и  Алжира.  Побывав
пленницей   Средиземноморья,   она   понимала,   что   следовало    родиться
англичанином, жителем  северных  англосаксонских  островов,  не  имеющим  ни
малейшего представления о работорговле, чтобы воображать, будто  африканский
негр способен выполнять тяжелую ручную работу.
   В Средиземноморье на галеры набирали  турок,  черкесов  или  жителей  юга
России, а также всевозможных христиан. Но все знали, что даже самый  крепкий
чернокожий не вынесет и  двух  недель  каторги.  Именно  поэтому  на  рынках
Леванта спросом пользовались лишь женщины  негритянки  для  гаремов  и  дети
будущие евнухи или объекты услад пашей и князей.
   Между тем она вынуждена была признать, что  поток  черной  рабочей  силы,
устремлявшийся на протяжении последних пятидесяти лет к островам  Карибского
бассейна  для  з