го,
кроме слов: "Вы теперь заклеймены цветком лилии..."
   Она чувствовала, как огнем горит на ее теле клеймо, навсегда отторгнувшее
ее от короля. Теперь она  принадлежала  к  сонму  отверженных:  жриц  любви,
преступниц, воровок...
   Сейчас  это  ей  было  безразлично.  Ничто  не  имело   значения,   кроме
необходимости вырваться из тюрьмы и узнать, что случилось с Онориной.
   Судья меж тем продолжал свою длинную речь, похожую на сельскую проповедь:
   - Учтите, что я проявил к вам снисходительность. Все же мы одной веры,  и
мне бы не хотелось держать вас под замком. Но я  должен  печься  о  спасении
вашей души и позаботиться, чтобы вы больше не смогли впасть в грех.  Лучшее,
что я могу сделать, - поручить вас попечению семьи, пример которой  наставит
вас на путь истины и напомнит о долге перед Спасителем нашим. Присутствующий
здесь мэтр Габриэль Берн сказал мне, что ищет служанку, которая занялась  бы
его домом и детьми. Следуя заветам Христа прощать обиды, он согласился взять
вас в услужение. Встаньте, оденьтесь и следуйте за ним.
   Этого Анжелике не пришлось повторять дважды.
   ...Они шли по улочке, где толпились рыбаки, продавцы  устриц,  рабочие  с
солеварен, возвращавшиеся с берега с большими лопатами на  плечах.  Анжелика
лихорадочно искала способа ускользнуть от купца, которому была обязана своим
освобождением, но за которым отнюдь не собиралась  послушно  следовать,  как
велел ей судья.
   Вероятно, мэтр Габриэль догадывался об этих мыслях: он крепко  держал  ее
за руку. Анжелика не забыла, как он силен  -  о  том  она  могла  судить  по
злосчастному удару палки. Он казался добродушным, но непреклонным.
   В гостинице "Добрая соль" он показал ей ее комнату.
   - Мы уедем завтра рано утром. Я живу в Ла-Рошели, но по дороге  мне  надо
навестить клиентов. Так  что  домой  мы  доберемся  только  к  вечеру.  Хочу
спросить вас, согласны ли вы добровольно остаться  в  услужении  у  меня.  Я
поручился перед судьей, что вы не  будете  стремиться  бежать,  чтобы  снова
погрузиться в свою беспорядочную жизнь.
   Он ждал ответа. Ей следовало заверить его в своей благодарности,  но  она
не  могла  сделать  этого  под  его  прямым,  честным  взглядом.  Ее  словно
подтолкнул злой гений, и она вскинулась:
   - Как бы не так! Ничто не удержит меня!
   - Даже это?
   Он показал ей на постель, высокую, как в крестьянских  домах,  постланную
на сундуке с ящиками.
   Она не поняла.
   - Подойдите, - сказал он.
   Похоже, он почему-то подсмеивался над ней.
   Она сделала два шага и остановилась.  На  подушке  покоилась  рыжеволосая
детская головка. Укрытая до подбородка, засунув в рот большой палец, Онорина
спала глубоким сном.
   Анжелике показалось, что  у  нее  снова  начинается  бред.  Она  тряхнула
головой, гоня навязчивое видение. Но тут ее взгляд задержался на обуви мэтра
Габриэля, и у нее перехватило дыхание:
   - Это были вы!
   - Да, это я. Вчера вечером я проходил через тюремный двор. Шел повидаться
с судьей. Меня остановил голос  женщины,  умолявшей  спасти  ее  ребенка.  Я
оседлал лошадь и поскакал, хотя, честно говоря, не очень-то  хотелось  вновь
попасть в те места, где мы вели себя так жестоко, я нашел ребенка у подножья
дерева. Она спала, но перед этим, верно, долго кричала и плакала. Но она  не
очень замерзла. Я завернул ее в свою одежду и привез сюда. По  моей  просьбе
ею занялась одна из трактирных служанок.
   Должно быть, никогда в жизни Анжелика не  испытывала  такого  облегчения.
Сердце, избавленное от  страшной  тяжести,  радостно  заколотилось,  будущее
вдруг представилось заманчиво светлым. Теперь стали возможны  любые  чудеса,
люди были добры, мир - прекрасен.
   - Будьте  благословенны,  -  произнесла  она  дрожащим  голосом.  -  Мэтр
Габриэль, я никогда не забуду того, что вы сделали для меня и моей  девочки.
Вы можете положиться на мою преданность. Я - ваша служанка.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ПРОТЕСТАНТЫ ЛА-РОШЕЛИ

Глава 1

   Когда двуколка мэтра Габриэля Берна въехала в Ла-Рошель, уже вечерело. На
фоне  темно-голубого  неба,  еще  сохранявшего  дневную  ясность,  выступали
ажурные  колокольни  и  полуснесенные  стены,  остатки  славных  укреплений,
разрушенных Ришелье.
   То тут, то там в окнах  домов  загорались  огоньки  ламп.  Город  казался
чистым и внушающим  доверие.  Не  было  видно  ни  пьяных,  ни  головорезов.
Попадавшиеся навстречу прохожие шли спокойно, не  торопясь,  хотя  день  уже
кончался.
   Мэтр Габриэль сначала остановился перед домом с открытыми еще воротами.
   - Тут мои склады. Они выходят к пристани. Но зерно лучше сложить  позади,
подальше от нескромных взглядов...
   Он ввел во двор мулов с обеими телегами, отдал  распоряжения  подбежавшим
приказчикам и снова поднялся на двуколку.  Ее  колеса  громко  застучали  по
булыжникам,  которыми  были  вымощены  переулки,  иногда  лошадиные   копыта
высекали из них искры.
   - Наш квартал возле укреплений, и у нас тут спокойно, - продолжал  купец,
явно довольный возвращением  домой.  -  Но  все-таки  мы  в  двух  шагах  от
набережной и...
   Он собирался еще что-то  добавить,  наверно,  сказать,  как  удобно  жить
вблизи гавани с ее постоянной деятельностью и в то же время в  отдалении  от
ее  шума,  когда  его  прервали  раздавшиеся  за  углом  яростные  крики   и
заметавшиеся огни - словно в опровержение того, что  он  говорил.  По  улице
бегали вооруженные  люди  с  алебардами  и  факелами,  пламя  которых  резко
освещало фасад высокого белого здания и двор перед ним с воротами посредине,
створки которых были распахнуты.
   - Солдаты у меня во дворе! Что тут делается?  -  буркнул  мэтр  Габриэль.
Сохраняя спокойный вид, он сошел с  двуколки.  -  Идите  за  мной  вместе  с
дочкой. Оставаться вам  незачем,  -  распорядился  он,  видя,  что  Анжелика
медлит. У нее было достаточно оснований не показываться среди жандармов.  Но
обращать на себя внимание не годилось, и она вынуждена была  последовать  за
своим новым хозяином. Стрелки скрестили перед ними алебарды:
   - Никаких соседей. Приказано не допускать сборищ.
   - Я не сосед, я хозяин этого дома.
   - Ладно. Тогда можно.
   Пройдя двор, мэтр Габриэль поднялся на приступку и вошел  в  помещение  с
низким потолком, полутемное, обвешанное коврами  и  портретами.  На  столике
горел шестисвечный подсвечник. По каменной лестнице, перепрыгивая  в  спешке
через ступеньки, сбежал подросток.
   - Скорее, отец. Паписты хотят утащить дядю в церковь.
   - Ему же восемьдесят лет, и он не  ходит.  Верно,  они  просто  шутят,  -
успокаивающе отвечал мэтр Габриэль.
   Наверху  к  лестнице  подошел  человек  в  изысканно   нарядном   одеянии
светло-коричневого бархата с манжетами и галстуком, указывавшем, так же, как
тщательно причесанный парик, на высокое звание. Он с нарочитой  небрежностью
переступал на высоких каблуках.
   - Любезный Берн, я очень рад, что вы приехали.  Я  в  отчаянии,  что  мне
пришлось силой открыть двери вашего дома в ваше  отсутствие,  но  случай  уж
слишком исключительный...
   - Господин начальник полиции, ваш визит делает мне честь, - сказал купец,
низко кланяясь, - но могу я попросить у вас объяснения?
   - Вы знаете, что  новые  декреты,  от  соблюдения  которых  мы  не  смеем
уклоняться, настоятельно требуют, чтобы всякого умирающего, принадлежащего к
так называемой реформатской религии, посетил католический священник, дабы он
успел, поелику возможно, оставить этот мир, освободившись от ереси,  которая
лишила бы его вечного спасения. Узнав, что ваш дядя, господин  Лазарь  Берн,
находится при смерти, один  ревностный  капуцин,  отец  Жермен,  счел  своим
долгом отправиться  за  кюре  ближайшего  прихода  и  привести  его  сюда  в
сопровождении  судебного  пристава,  соблюдая  полагающиеся  формы.  Женщины
вашего дома встретили этих господ так неприветливо - ах,  бедный  друг  мой,
что уж говорить  о  женщинах,  -  что  им  не  удалось  сразу  приступить  к
исполнению своей миссии, и потому они, зная  мое  дружеское  расположение  к
вам, просили меня успокоить этих дам, что мне  удалось,  к  счастью,  и  ваш
бедный дядя перед смертью...
   - Он скончался?
   - Ему остается несколько минут, не больше.  Я  хочу  сказать,  что  перед
приближением вечности на  вашего  дядю  снизошла  благодать  и  он  попросил
причастить его.
   В это мгновение раздался истерически-пронзительный крик девочки:
   - Этого не будет! Не бывать этому в доме наших предков!
   Начальник полиции схватил метнувшуюся в сторону тщедушную фигурку и зажал
девочке рот рукой, унизанной перстнями.
   - Это ваша дочь, мэтр Берн? - спросил он холодным тоном и вдруг взревел:
   - Она меня укусила, эта девчонка!
   Из глубины дома доносились крики и шум.
   - Вон! Вон! Убирайтесь отсюда прочь!
   Маленькая старушка  показалась  в  коридоре,  чем-то  швыряясь.  Анжелика
разглядела, что это были луковицы. Они, видно, оказались под рукой у  старой
гугенотки, похожей сейчас на ведьму. Внизу слуги топали  тяжелыми  башмаками
по плитам прихожей.
   Мэтр Габриэль один оставался бесстрастен. Он велел дочери замолчать.
   В это время стоявший  у  окна  начальник  полиции  сделал  знак,  и  двое
жандармов из стоявших во дворе поднялись к нему. Их  присутствие  прекратило
шум среди домочадцев, собравшихся у двери одной из комнат. Анжелика  увидела
там, на подушке, голову старика, как будто при последнем издыхании.
   - Сын мой, я  приношу  вам  Господа  нашего  Иисуса  Христа,  -  произнес
священник, приближаясь к постели.
   Эти слова произвели  волшебное  действие.  Старик  открыл  один  живой  и
проницательный глаз и вытянул вперед голову на длинной худой шее:
   - Этого вы сделать не можете.
   - Но вы же только что дали согласие...
   - Я такого не помню.
   Движение ваших губ можно было истолковать только так.
   Мне пить хотелось, вот и все. Постарайтесь же понять, господин  кюре.  Во
время осады Ла-Рошели я питался вареной кожей и похлебкой из  чертополоха  -
не для того ведь, чтобы полвека спустя отказаться от веры,  во  имя  которой
отдали жизнь двадцать три тысячи жителей нашего города из двадцати восьми.
   - Опять вы повторяете вздор!
   - Может быть, но вам не заставить меня говорить иное.
   - Вы сейчас умрете.
   - Ну и что?! - и старик вскричал надтреснутым, но еще бодрым голосом:
   - Пусть мне подадут стакан вина из Бордери!
   Домочадцы расхохотались с облегчением: дядюшка ожил. Возмущенный  капуцин
потребовал тишины. Следует наказать этих наглых еретиков.  Пусть  посидят  в
тюрьме, это научит их соблюдать почтительность хотя бы внешне,  если  не  от
души. Существует и специальный указ относительно тех, чье поведение приводит
к скандалам.
   Анжелика рассудила, что ей лучше всего удалиться отсюда и отправиться  на
кухню. Это было  огромное,  теплое,  хорошо  обставленное  помещение,  сразу
показавшееся ей приятным. Она быстро уложила Онорину в кресло около очага и,
подняв крышку одного из  котелков,  обнаружила  уже  остекленевшие  земляные
груши, которые все-таки еще можно было спасти; она подлила туда ковшик воды,
ослабила огонь и, оглядевшись, решила накрыть длинный стол посредине.
   Спор закончится, наверно, примирением, а она ведь здесь служанка, ее дело
- готовить еду.
   Разыгравшаяся  при  приезде  сцена  ошеломила  ее  и  произвела   тяжелое
впечатление. Дом протестантов оказался отнюдь не идеальным убежищем. Но этот
купец поступил с нею так человечно. Он как будто никаких  подозрений  на  ее
счет не имел. Кажется, ее след вообще потерян. Кому придет в  голову  искать
ее в Ла-Рошели, в служанках у купца-гугенота. Она открыла  дверь  темного  и
прохладного чулана и нашла там то, что требовалось. Продукты были  разложены
в строгом порядке.
   - Это что, ваша служанка? - послышался голос интенданта.
   - Да, ваша светлость.
   - И она принадлежит к так называемой реформатской религии?
   - Само собой.
   - А девочка? Ее дочка? Конечно, незаконная. В таком случае ее  полагается
воспитать в католической вере. Ее крестили?
   Анжелика старательно перебирала картофель, держась спиной к двери. Сердце
ее сильно стучало. Она  слышала,  как  мэтр  Габриэль  отвечал,  что  только
недавно нанял эту служанку, но обязательно осведомится насчет нее и ее дочки
и все сообщит, как следует по закону.
   - А вашей дочери, господин Берн, сколько лет?
   - Ей двенадцать.
   - Вот именно. А по новому указу девочки,  воспитанные  в  так  называемой
реформатской религии, по достижении двенадцати лет должны сделать  выбор,  к
какой религии желают принадлежать.
   - Моя дочка выбор уже сделала, - пробурчал мэтр Габриэль, - сами могли  в
этом только что убедиться.
   - Любезный друг, - голос  интенданта  звучал  сухо,  -  сожалею,  что  вы
принимаете мои замечания  в  таком  духе,  как  бы  это  сказать,  то  ли  с
насмешкой, то ли с  протестом.  Мне  неприятно  настаивать.  Все  это  очень
серьезно. Я могу дать вам только один совет: отрекитесь, отрекитесь, пока не
поздно;  поверьте  мне,  вы  избежите  тогда  тысячи  неприятностей,  тысячи
огорчений.
   Анжелике очень хотелось, чтобы монсеньор  де  Бардань  отправился  читать
наставления  куда-нибудь  подальше,   она   устала   стоять   согнувшись   и
притворяться, что занята делом.
   Наконец голос стал доноситься уже с лестницы, а затем  и  совсем  пропал.
Потом стали хлопать двери в доме и ворота во дворе, послышался стук копыт  и
башмаков. Постепенно в кухню вошли все домочадцы и собрались  вокруг  стола.
Старая  служанка,  та,  что  швырялась  луковицами,  тихонько,  как   мышка,
пробежала к печке и облегченно вздохнула, увидев, что ужин, о котором она  в
пылу сражения совершенно забыла, не пострадал.
   - Спасибо, красавица, - шепнула она Анжелике. - Если бы не ты,  задал  бы
мне хозяин жару.
   Старая служанка Ревекка поставила блюдо на стол и сама стала в его конце,
а пастор Бокер произнес  короткое  слово,  или,  скорее,  молитву,  призывая
благословение Господне на скромную трапезу.  Затем  все  уселись.  Анжелика,
чувствуя себя неловко, все стояла у очага. Мэтр Габриэль обратился к ней:
   - Госпожа Анжелика, подойдите и  садитесь  за  стол.  Наши  слуги  всегда
составляли часть нашей  семьи.  И  девочка  ваша  пусть  окажет  нам  честь.
Невинность  привлекает  на  дом  благословение  Божие.  Надо  только   найти
маленькой стул по росту.
   Мальчик Мартиал выскочил из-за стола и скоро вернулся с  детским  стулом,
видимо, лежавшим где-то на чердаке с тех пор, как младший из  детей,  теперь
уже семилетний, впервые надел короткие штаны, как большой. Анжелика  усадила
Онорину, которая медленно обвела всех присутствующих царственным взглядом.
   В бледном свете свечей она, казалось, внимательно разглядывала лица  этих
горожан. Черные одеяния скрывались в  тени.  Белые  крылья  женских  чепцов,
словно какие-то птицы, повернулись к  девочке.  А  она  перевела  взгляд  на
пастора Бокера, сидевшего на другом конце стола, и  послала  ему  прелестную
улыбку, пролепетав несколько слов, которые никто не разобрал,  но  в  добром
смысле которых нельзя было усомниться. Такт, с которым  малютка  выбрала  из
всех самого достойного, очаровал общество.
   - Боже, как она хороша! - воскликнула юная Абигель, дочь пастора.
   - И какая милая! - сказала Северина.
   - А волосы у нее блестят совсем как медные кастрюли, - вскричал Мартиал.
   Они радовались и весело смеялись, а Онорина все  разглядывала  пастора  с
пристальным вниманием. Старик был тронут  и  даже  польщен  тем,  что  сумел
внушить такое чувство столь  юной  барышне.  Он  попросил  положить  еду  ей
первой.
   - Дети должны царить между нами. Господь любил собирать их возле себя.
   Он рассказал притчу о  дитяти,  которого  Иисус  поставил  среди  мучимых
тревогой взрослых и сказал им: "Если не обратитесь  и  не  будете,  как  это
дитя, не войдете в Царство Небесное".
   Все посерьезнели и внимательно выслушали его, а потом старший сын встал и
прочел службу, как было принято в городских семьях.
   - Отец, - сказала,  волнуясь  двенадцатилетняя  Северина,  -  что  бы  ты
сделал, если бы дядюшку Лазаря  заставили  причаститься?  Что  бы  ты  тогда
сделал?
   - Никого нельзя насильно  заставить  причаститься,  дочка.  Сами  паписты
сочли бы это святотатством, ничего не значащим перед Господом.
   - Ну а если бы они все-таки заставили? Что бы ты тогда сделал? Ты  бы  их
убил?
   Ее черные пронзительные  зрачки  горели  на  бледном,  как  мел,  личике,
которому белый чепчик, вроде  крестьянского,  придавал  какое-то  старческое
выражение.
   - Насилие, дочь моя... - начал мэтр Габриэль.
   Ее большой рот скривился в дерзкой гримасе.
   - Ну конечно, ты бы подчинился им. И наш дом был бы опозорен.
   - Детям о таких  вещах  рассуждать  не  полагается,  -  разгневался  мэтр
Габриэль.
   Он был человек мирного вида, которого легко можно было принять за кутилу.
На самом же деле трудно  было  бы  найти  большую  противоположность  этому,
несмотря на обросшую жирком фигуру и ласковые голубые глаза. Встретившись  с
ним, Анжелика поняла, что ларошельцы  скрывают  твердость  льда  под  мягким
обличьем любителя земных благ.  Теперь  словно  молния  ее  озарила,  и  она
вспомнила, как он колотил ее палкой на  дороге  в  Олонские  пески.  Он  был
создан, чтобы лакомиться ортоланами, и  мог  оценить  редкостный  вкус  этих
птичек, а на самом деле ему довольно было краюхи хлеба и пары долек  чеснока
- как и доброму королю Генриху, который долго прогостил в Ла-Рошели,  прежде
чем отправился в Париж слушать мессу.
   Когда семья перешла в другую комнату читать Библию, Анжелика,  оставшаяся
в кухне со старой служанкой, совсем повесила голову.
   - Не знаю, действительно ли всем достаточно такого ужина, но моей девочке
этого мало. Даже в чаще лесной она питалась лучше, чем в этом доме,  который
выглядит богатым. Или нищета и голод из Пуату добрались сюда?
   - Да чего вам надо? - возмутилась старушка. - Мы, ларошельцы, богаче всех
прочих городов в королевстве. После осады тут и редиски не  найти  было.  Но
посмотрите, что теперь творится в складах, на набережных... У нас не  счесть
товаров, и вин, и соли, и всякого продовольствия.
   - А почему же такая скупость?
   - А, сразу видно, что вы не из наших! А мы после осады сохранили привычку
резать селедку на четыре куска и считать картошки по штучке.  Видели  бы  вы
отца господина Габриэля. Замечательный был человек!  Ему  можно  было  камни
подать на стол, а он бы и не заметил. Вот  только  в  винах  был  разборчив.
Признавал лишь самые лучшие из Шаранты, они у нас хранятся  в  погребе,  вон
там внизу, - добавила она, стукнув своим сабо по плиткам кухонного пола.
   Разговаривая, она собрала со стола тарелки и принялась мыть их в  тазу  с
горячей водой. Анжелика смотрела на нее и думала:  "Плохой  я  буду,  верно,
служанкой". Пока что она чувствовала голод. Ее даже  знобило,  словно  перед
болезнью. Сильно саднило обожженное плечо,  прилипавшее  к  корсажу.  Каждое
движение напоминало ту унизительную минуту, страх, перенесенные мучения; все
это было так недавно, что она не могла отогнать холодной тени, облегшей ее.
   Анжелика взяла на руки Онорину.  Девочка  не  просила  есть.  Она  вообще
никогда ничего  не  просила.  Кажется,  ей  довольно  было  ощущать  себя  в
материнских объятиях и ничего больше не требовалось. Пожалуй,  она  походила
на этих протестантов, которым от жизни нужно было только одно, самое важное,
а от всего прочего они могли отказаться. Но как они все только что улыбались
девочке... Проклятое дитя! Надо ли оставаться с ней  под  этим  кровом?  Или
уйти отсюда? А куда уйти?
   - Возьмите-ка  простокваши  и  хлеба  для  маленькой,  -  сказала  старая
служанка и поставила солидную порцию на угол стола.
   - А если ваши хозяева...
   - Ничего они не скажут, ведь это  для  ребенка...  Я  их  знаю.  А  потом
уложите ее вот тут.
   Она показала Анжелике большую высо