являвшую  собой  образец
честности.., когда мы были.., в Ла-Рошели.
   Стоило прозвучать этому последнему слову - "Ла-Рошель" - ив памяти  обоих
ожили те ушедшие мирные дни, когда в тишине и покое  дома  Бернов  Анжелика,
словно раненая волчица, зализывала свои раны. Должно  быть,  мэтру  Габриэлю
эти сладкие, неизгладимые воспоминания сейчас разрывают сердце...
   Она жила с ним под одной крышей, но тогда он еще не понимал, что в ней, в
ее лучезарной улыбке заключены все радости  земли.  Радости,  о  которых  он
ничего не знал, или скорее, -  поправил  он  себя,  -  не  желал  знать.  Он
оттеснил все это в самые дальние глубины сердца, слишком уверенного в  своей
неуязвимости и желающего видеть в женских чарах только опасную ловушку, а  в
самой женщине -  преступную  искусительницу  Еву.  Недоверие,  осторожность,
легкое презрение - вот из чего всегда слагалось его отношение к женщинам. Но
теперь он прозрел - ибо похититель отнял у него его сокровище, в сравнении с
которым все потерянные  им  богатства  не  стоили  ничего.  Каждый  день  их
кошмарного путешествия приносил ему невыносимые мучения. Он ненавидел  этого
человека, загадочного и необычайно обаятельного,  которому  достаточно  было
появиться, чтобы покрытые белыми чепчиками  женские  головки  все  как  одна
повернулись к нему, точно нацелившаяся на косяк рыбы стая  чаек.  "У  женщин
нет души, - негодуя, твердил себе Берн, - даже у самых лучших, даже у  нее".
Он  сжимал  Анжелику  в  объятиях,  не  обращая  внимания  на   ее   попытки
высвободиться, ярость удесятеряла его силы, а желание  настолько  затуманило
рассудок, что он даже  не  слышал,  что  она  говорит  ему,  тщетно  пытаясь
оттолкнуть его от себя. Наконец до его сознания дошло слово "скандал".
   - Перестаньте! Неужели вам мало  одного  скандала  за  вечер?  -  умоляла
Анжелика. - Ради всего святого, мэтр  Берн,  опомнитесь...  Будьте  сильным.
Возьмите себя в руки. Вспомните, что за вами идет вся община,  что  вы  отец
семейства...
   Но он понимал только одно - что она не дает ему свои губы, хотя в темноте
могла бы и не упрямиться.
   - Почему вы так яростно защищаетесь? - прошипел он.  -  Ведь  вы  обещали
выйти за меня замуж.
   - Нет, нет. Вы меня не правильно поняли. Это невозможно. Этого никогда не
будет. Теперь я принадлежу только ему. Ему...
   Его руки разжались и повисли, словно она нанесла ему смертельную рану.
   - Когда-нибудь я вам все  объясню,  -  продолжала  Анжелика,  желая  хоть
немного смягчить жестокий удар. - Вы поймете, что узы,  связывающие  меня  с
ним, таковы, что их нельзя порвать...
   - Вы дрянь!
   Его дыхание обжигало ее лицо. Они шептались, не смея повысить голос.
   - Зачем вы сотворили все это зло? Все это зло?
   - Какое зло? - спросила она, подавляя рыдания. - Я стремилась спасти вас,
рискуя собственной жизнью.
   - Это еще хуже.
   Словно проклиная кого-то, он поднял сжатую в кулак  руку.  Он  и  сам  не
знал, что хочет этим выразить. Она  причинила  ему  зло  уже  тем,  что  так
красива, тем, что она именно такая, какая  есть,  готовая  жертвовать  собой
ради других, и наконец тем, что, приоткрыв перед ним  врата  рая  и  поманив
надеждой на обладание ею, на то, что он сможет назвать ее своей  женой,  она
вдруг жестоко от него отдалилась.
   Анжелика лежала с открытыми глазами на своем ложе. Разговоры  вокруг  нее
постепенно затихли. Наверху горела одна-единственная свеча в фонаре,  тускло
освещая поддерживающие потолок толстые бимсы с вделанными  в  них  железными
кольцами и крюками.
   "Я должна непременно объяснить мэтру Берну, какие узы  связывают  меня  с
Жоффреем де Пейраком. Он человек честный и  уважает  таинство  брака.  Узнав
правду, он смирится и  отступит,  а  продолжая  воображать,  будто  я  стала
жертвой авантюриста, может пуститься на любые  крайности,  лишь  бы  вырвать
меня из его лап".
   Сегодня вечером она не открылась ему только потому, что боялась  нарушить
волю того, кого наперекор всему продолжала  считать  своим  мужем.  Ведь  он
сказал ей: "Не говорите им ничего".
   И она ни за что на свете  не  осмелилась  бы  ослушаться  этого  приказа,
произнесенного чужим ей голосом, от звуков которого ее пробирала дрожь.
   "Не  говорите  им  ничего...  Они  могут   вообразить,   будто   вы   моя
сообщница..." И хотя  она  сама  все  время  уверяла  протестантов,  что  их
подозрения беспочвенны, она не могла не задумываться над  тревожным  смыслом
этих слов...
   "А что если он и впрямь обманул нас... Что если его замыслы  преступны..,
и ему теперь никого не жаль: ни меня, ни других..."
   Время идет, а в их отношениях по-прежнему  нет  ни  проблеска,  наоборот,
мрак сгущается.
   "О, как он пугает меня! И как притягивает!"
   Она  закрыла  глаза  и,  запрокинув  голову,  будто  в  порыве   страсти,
прислонилась затылком к твердому  дереву.  За  тонкой  деревянной  преградой
неумолчно и равнодушно шумело море.
   "Море... Море, несущее нас на своих волнах - послушай  нас..,  и  соедини
нас снова..."
   Ни за какие сокровища она не пожелала бы оказаться сейчас в  каком-нибудь
другом месте. Жалела ли она о том, что она уже не юная  графиня  де  Пейрак,
которая жила когда-то  в  замке,  окруженная  роскошью  и  почитанием?  Нет,
нисколько! Она предпочитала свое  настоящее,  предпочитала  быть  здесь,  на
неизвестно откуда взявшемся и неведомо куда плывущем  корабле,  ибо  в  этом
кошмаре  таилось  что-то  чудесное.  То,  что  с   нею   происходило,   было
одновременно ужасно и радостно,  и  душа  ее  разрывалась  между  страхом  и
ликованием. Наперекор всем сомнениям и тревогам  она  продолжала  надеяться,
что любовь все же восторжествует - такая прекрасная, непохожая  на  то,  что
она испытывала раньше, что ради нее стоит претерпеть все нынешние муки.
   Во сне темное и неясное прояснялось, и Анжелика начинала видеть ту  связь
вещей, которая в пору бодрствования оставалась от нее сокрыта.
   Этот корабль несет в себе не только  ненависть,  но  и  любовь.  Анжелике
снилось, что она куда-то мчится, карабкается по бесконечным отвесным трапам,
раскачивающимся в  ночной  тьме.  Какая-то  нечеловеческая  сила  влекла  ее
наверх, туда, где был он. Но тут ее  вдруг  подхватывала  огромная  волна  и
швыряла в глубокий трюм, где тьма была еще  непрогляднее.  Она  снова  лезла
вверх, изо всех сил вцеплялась в  бесчисленные  деревянные  ступеньки,  и  к
терзающему ее страху примешивалось острое чувство утраты - ей казалось,  что
она потеряла что-то очень дорогое, единственное, что могло бы ее спасти.
   Это было мучительно: рев  бури,  кромешная  чернота  зияющих  под  ногами
трюмов и царящей вверху ночи непрестанная качка, то и дело  сбрасывающая  ее
вниз и главное - невыносимое чувство,  что  в  этой  тьме  она  тщетно  ищет
какое-то волшебное слово, которое даст ей разгадку сна  и  поможет  из  него
вырваться.
   Внезапно ее осенило: это волшебное слово - любовь! Любовь,  очищенная  от
опутавших ее ядовитых растений, - гордыни  и  страха.  Деревянные  ступеньки
трапов превращались под ее пальцами в твердые мужские плечи, за которые  она
в изнеможении цеплялась. Ноги ее ослабели. Теперь ее удерживали над пустотой
только сильные руки, крепко, до боли,  сжимавшие  ее  руки  мужчины.  И  она
прильнула к нему всем телом, точно гибкая лиана к могучему дереву. Ее  жизнь
ей уже не принадлежала. Его губы прижимались к ее губам, и  она  жадно  пила
его дыхание. Если бы не его поцелуй, она бы умерла. Все существо ее  жаждало
любви, которую дарил ей невидимый и неиссякаемый источник - его губы. Все ее
страхи рассеялись, все прежние преграды пали, и ее тело, отдавшееся страсти,
покорившееся властному поцелую любви,  стало  словно  податливая  водоросль,
плывущая по волнам бесконечной тьмы. Ничего  больше  не  существовало  кроме
горячего прикосновения его губ, которые она узнала.., да, узнала...
   Анжелика проснулась  вся  в  поту,  задыхаясь,  и,  сев  на  своем  ложе,
приложила руку к груди, чтобы унять бешеный стук сердца. Она была  потрясена
- во сне, где обнажается скрытое, где  срываются  все  покровы,  она  смогла
испытать сладострастие! Такого с ней не случалось уже очень давно.
   Должно быть, это из-за той сцены в  трюме.  Тягучие  звуки  первобытного,
колдовского пения мавра, в упоении оттягивающего сладостный  миг  обладания,
были повсюду, они смешивались с шумным дыханием моря и проникали даже в сны.
   Все еще не владея собой, она взглянула вокруг и с ужасом увидела у своего
изголовья стоящего на коленях мужчину. Габриэль Берн!
   - Так это были вы, - пролепетала она. - Так это вы.., меня целовали?
   - Целовал? - ошеломленно повторил он вполголоса и покачал головой.
   - Я услышал, как вы стонете во сне, не мог заснуть - и вот, пришел...
   Видел ли он тот экстаз, который она только что  перехила  во  сне  -  или
темнота все скрыла?
   - Пустяки, это был просто сон.
   Но Берн, не вставая с колен, придвинулся к ней еще ближе.
   Все ее тело дышало жаром страсти, и Габриэля Берна, не помнящего себя  от
ревности и желания, неудержимо влек этот древний как мир зов.
   Анжелику снова сжали мужские руки, но уже не во сне, и обнимал ее не он -
рассудок ее уже довольно прояснился, чтобы осознать это. Она все еще горела,
как в лихорадке, но мыслила ясно - и попыталась отвергнуть чуждые объятия.
   - Нет, нет, - вымолвила она умоляюще.
   Но она была не в силах двинуться: ее как будто парализовало. Она помнила,
что мэтр Берн очень силен: ведь  она  сама  видела,  как  он  голыми  руками
задушил человека.
   Надо позвать на помощь! Но у нее так перехватило горло, что  из  него  не
вышло ни единого звука. К тому же все происходящее было настолько  ужасно  и
немыслимо, что она никак не могла поверить, что это не сон, а явь.
   Она попыталась вырваться.
   "Мы все сходим с ума на этом судне", - подумала она в отчаянии.
   Ночь укрывала их от чужих  взглядов,  движения  Берна  были  осторожны  и
бесшумны, но Анжелика чувствовала, что он с молчаливым  упорством  одолевает
ее.
   Она еще раз рванулась, ощутила на своей щеке прикосновение его ладони  и,
повернув голову, впилась в нее зубами. Он попытался отдернуть руку, а  когда
это ему не удалось, глухо зарычал:
   - Бешеная сука!
   Рот Анжелики наполнился кровью. Когда она  наконец  разжала  челюсти,  он
скорчился от боли.
   - Подите прочь, - выдохнула она. - Оставьте  меня  сейчас  же...  Как  вы
посмели? В двух шагах от детей!
   Он исчез в темноте.
   Спящая в своем гамаке Онорина перевернулась на  другой  бок.  В  заслонку
порта тихо плеснула волна. Анжелика перевела дух. "В конце концов  эта  ночь
пройдет, настанет новый день", - подумала она. Когда много горячих людей  не
по доброй воле оказываются вместе  в  тесной  дубовой  тюрьме  под  парусом,
несущей их всех навстречу неизвестности, - столкновения неизбежны, и  ничего
тут не поделаешь. Разум Анжелики успокаивался быстрее, чем ее тело. Она  все
еще не остыла и  не  могла  забыть,  что,  когда  проснулась,  ее  разбирало
желание.
   Она ждала мужчину. Но не этого. Тот, кого она любила, был с нею разлучен,
и во сне она протягивала к нему руки. "Прижми меня к себе... Спаси меня,  ты
же такой сильный... Почему я потеряла  тебя?  Если  ты  оттолкнешь  меня,  я
умру!"
   Она тихонько бормотала эти слова, наслаждаясь восхитительным жаром  вновь
обретенных желаний. Как могла она быть с ним такой холодной? Разве так ведет
себя любящая женщина? Он тоже мог подумать, что она его больше не любит.  Но
во сне она узнала его губы.
   Поцелуи Жоффрея! Как  могла  она  их  забыть?  Она  вспомнила,  как  была
ошеломлена, когда он поцеловал ее впервые, и как погрузилась в незнакомое ей
прежде блаженное беспамятство. Еще долго она, совсем юная в ту пору женщина,
предпочитала это сладкое головокружение неге обладания. Лежа в его объятиях,
сливаясь с ним в поцелуе, она испытывала блаженство  полного  растворения  в
любимом, это неизъяснимое блаженство,  которое  мужчина  дарит  любящей  его
женщине.
   Позже ни одни мужские губы не могли доставить ей  подобного  наслаждения.
Поцелуй был для нее чем-то столь интимным, что ей казалось - она  не  вправе
разделить его ни с кем, кроме Жоффрея.  В  крайнем  случае  она  соглашалась
принять его лишь как необходимое вступление к дальнейшему.
   От поцелуев, которые срывали с ее уст, она  спешила  поскорее  перейти  к
тому, что завершает любовный обряд,  к  утехам,  в  которых  была  горяча  и
искусна. Любовники приносили ей наслаждение, но ни один из их  поцелуев  она
не могла бы вспомнить с удовольствием.
   Всю жизнь, сама того почти не сознавая, она хранила память о тех ни с чем
не сравнимых поцелуях, жадных, упоительных, которыми они, смеясь  и  никогда
не пресыщаясь, обменивались в те далекие времена в Тулузе.., и которые  сон,
приоткрывающий многие завесы, чудесным образом вернул ей сейчас.

Глава 22

   Серым утром, когда к потолку потянулся дым от погашенных свечей, он вдруг
вошел в твиндек, как всегда в  маске,  мрачный  и  неприступный  человек  из
железа.
   Его внезапное появление встревожило  пассажиров.  Они  едва  очнулись  от
тяжелого сна и чувствовали себя измотанными от беспрестанной качки. Им  было
холодно. Замерзшие дети кашляли и клацали зубами.
   Рескатор явился не один - его  окружали  вооруженные  мушкетами  матросы.
Обведя эмигрантов взглядом, который казался еще  более  пронзительным  из-за
того, что глаза смотрели из прорезей маски, он сказал:
   - Прошу всех мужчин собраться и выйти на палубу.
   - Что вам от нас надо? - спросил Маниго, застегивая помятый камзол.
   - Сейчас узнаете. Соблаговолите собраться вон там.
   Рескатор  двинулся  между  рядами  пушек,   внимательно   вглядываясь   в
расположившихся возле них женщин. Дойдя до Сары  Маниго,  он  вдруг  оставил
обычное свое высокомерие и отвесил ей учтивый поклон.
   - Вы, сударыня, также весьма меня обяжете, если  соблаговолите  пройти  с
нами. И вы тоже, сударыня, - добавил он, повернувшись к госпоже Мерсело.
   Этот выбор и сопровождавшие его церемонии смутили даже самых смелых.
   - Хорошо, я пойду, - решилась госпожа Маниго, запахивая на  груди  черную
шаль. - Но мне хотелось бы знать, что за сюрприз вы нам приготовили.
   - Должен подтвердить вашу догадку, сударыня: ничего  приятного,  и  более
всех этим удручен я сам. Тем не менее, ваше присутствие необходимо.
   Еще он остановился около тетушки Анны и около Абигель,  жестом  приглашая
их присоединиться к группе  пассажиров-мужчин,  которые  ждали  в  окружении
вооруженных матросов.
   Потом он подошел к онемевшей от страха Анжелике. На этот раз  его  поклон
был еще ниже, а улыбка еще ироничнее.
   - И вас, сударыня, я тоже покорнейше прошу последовать за мной.
   - Что случилось?
   - Пойдемте со мной, и ваше любопытство будет удовлетворено.
   Анжелика повернулась к Онорине, чтобы взять ее на руки, но он встал между
ними.
   - Нет, на палубе не должно быть детей. Поверьте мне, это зрелище  не  для
них.
   Онорина заревела во весь голос. И  тут  случилось  неожиданное.  Рескатор
сунул руку в кошель, висевший у него  на  поясе,  достал  оттуда  сверкающий
синий сапфир, крупный, как лесной орех, и протянул его  девочке.  Покоренная
Онорина вмиг умолкла. Она схватила сапфир, и уже не замечала ничего вокруг.
   - А вы, сударыня, - снова обратился он к Анжелике, - идите  наверх  и  не
думайте, что настал ваш последний час. Вы вернетесь  к  своей  дочери  очень
скоро.
   На палубе, на баке, собрался весь экипаж. Каждый был одет на свой вкус  и
среди многоцветья одежд четко выделялись яркие кушаки и головные платки южан
и шерстяные шапки северян-англосаксов,  на  многих  из  которых  были  также
меховые безрукавки. Рядом с веснушчатыми, белобрысыми англичанами еще  более
темнокожими казались два негра и араб. Однако боцман и старшины всех  команд
марсовых были на сей раз одеты одинаково, в обшитые золотым галуном  красные
камзолы, и эта форма подчеркивала, что они тут начальники - унтер-офицеры.
   Меднокожий индеец, стоящий рядом с  волосатым,  бородатым  Никола  Перро,
довершал эту пеструю картину человеческих рас, которой никто бы не отказал в
живописности.
   Анжелика никогда бы не подумала, что экипаж "Голдсборо" так  многочислен.
Чаще всего матросы были рассыпаны по реям и вантам, и она привыкла видеть на
фоне неба только их силуэты, с обезьяньей ловкостью снующие в  высоком  лесу
мачт, рей и парусов. Там, в своих  владениях,  они  хохотали,  перекликались
друг с другом, пели, но все эти звуки проносились над  головами  пассажиров,
не привлекая их внимания.
   Спустившись с высот, матросы явно чувствовали себя не в своей тарелке  на
палубе,  хотя  она  тоже  качалась.  Они  утратили  поражающую   воображение
акробатическую ловкость "тех, что на парусах" и сделались вдруг скованными и
неуклюжими. Теперь стало  заметно,  что  в  их  лицах  есть  нечто  общее  -
выражение у всех было скорее строгое, чем веселое,  глазам  -  и  темным,  и
светлым - был присущ особый блеск, отличающий тех, кто  привык  настороженно
вглядываться в горизонт в ожидании опасности, а  надбровные  дуги  несколько
выступали вперед, словно защищая глаза от яркого солнца.
   Анжелика чувствовала, что ее спутницы так  же  неприятно  поражены  видом
экипажа,  как  и  она   сама.   Одно   дело   видеть   весельчаков-матросов,
прогуливающихся по пристаням Ла-Рошели, и совсем другое - увидать их посреди
пустынных просторов океана, где они  оторваны  от  всех  земных  радостей  и
потому становится очевидным то, чего не замечаешь на суше, - что эти мужчины
намного суровее и жестче тех,  кто  каждый  день  встречается  на  улицах  с
женщинами и детьми, а вечерами  греется  у  домашнего  очага.  Оказавшись  с
моряками лицом к лицу, гугенотки ощущали одновременно жалость и страх. Перед
ними были люди иной, чем они,  породы.  Эти  матросы  почитали  за  ценность
только свое морское ремесло, и все живущие на суше были для них совершенными
чужаками.
   Ветер развевал широкий плащ Рескатора. Он  стоял  немного  впереди  своих
матросов, и Анжелика подумала, что он хозяин  всех  этих  странных  и  чужих
людей, что он сумел подчинить себе этих  строптивых  упрямцев  и  понять  их
сумрачные души, обитающие в топорно скроенных телах.
   Какой же властью нужно обладать: над  жизнью,  над  стихиями,  над  самим
собой, чтобы внушить уважение этим  сорвиголовам,  этим  заблудшим  сердцам,
этим дикарям, враждующим со всем светом?
   Все молчали.  Слышалась  только  могучая  симфония  ветра,  играющего  на
струнах снастей.  Матросы  стояли,  потупив  глаза,  словно  окаменевшие  от
некоего общего тягостного чувства, причина которого была ведома им одним.  В
конце концов эта подавленность передалась и  протестантам,  сгрудившимся  на
другом краю палубы, около фальшборта.
   Именно к ним повернулся Рескатор, когда наконец заговорил.
   - Господин  Мерсело,  вчера  вечером  вы  требовали  наказать  того,  кто
оскорбил вашу дочь. Вы будете удовлетворены. Правосудие свершилось.
   Он показал рукой вверх, и все подняли головы. По толпе гугенотов пронесся
ропот ужаса.
   В тридцати футах над  ними,  на  рее  фок-мачты  тихо  покачивалось  тело
повешенного. Это был мавр.
   Абигель закрыла лицо руками. По знаку Рескатора матросы  отпустили  ручку
ворота, веревка, на которой висел казненный, быстро размоталась, и он,  упав
на середину палубы, остался лежать там, неподвижный, бездыханный.
   Из-под распухших, слегка приоткрытых губ  мавра  Абдуллы  блестели  белые
зубы. Таким  же  мертвым  перламутровым  блеском  отсвечивали  и  белки  его
полузакрытых глаз. Расслабленное тело лежало в позе столь естественной,  что
казалось, будто он спит, однако  его  кожа  уже  приняла  сероватый  оттенок
смерти. От вида этой нагой безжизненной  плоти  всех  зрителей,  стоящих  на
холодном утреннем ветру, пробирала дрожь.
   Анжелика вновь увидела мысленным взором, как г