у тем ей грозили новые беды. Она ясно представила,  как  в  окружении
стражников ее, словно  самую  вероломную  из  заговорщиц,  вновь  повезут  к
повелителю королевства. На какую кару он ее  обречет?  Какая  новая  темница
уготована ей?

Глава 2

   В ночи разнесся странный тревожный звук и замолк, словно угаснув.  "Сова,
-  подумала  Анжелика,  -  ищет  добычи..."  Птица  вновь   издала   далекий
бархатистый крик, заглохший в подсвеченном луной тумане.
   Анжелика  приподнялась  на  локте.  При  лунном  свете  матово   блестели
черно-белые мраморные плиты. В молочном сиянии, лившемся  в  открытое  окно,
все казалось исполненным магии весенней ночи. Привлеченная  светом,  молодая
женщина поднялась. Ей удалось  устоять  на  непослушных,  ослабевших  ногах.
Словно очарованная душа, она шагнула навстречу лунному лучу.  Увидев  только
что взошедшую  полную  серебристую  луну,  она  пошатнулась  и  вцепилась  в
подоконник.
   Под ночным небом темнел обрывистый берег,  ровно  курчавился  лес.  Тесно
стоящие деревья поднимали  к  луне  ветви,  как  канделябры,  в  королевском
серебре листвы.
   - Ты! - выдохнула она.
   С недалекого дуба снова сорвался крик совы, на этот раз четкий, резкий, и
ей показалось, что он донес до нее весть из родного Ниеля.
   - Ты, - повторила она, - ты! Мой лес, моя роща!
   Почти неощутимый порыв ветра донес легчайший аромат цветущего боярышника,
наполняя душу ни с чем не сравнимой нежностью. Она жадно задышала. Сухость в
груди исчезала, по телу заструились новые соки. К ней возвращались силы, она
могла уже стоять не опираясь. Оглядевшись, она увидела над альковом  картину
в золоченой раме: молодой бог-олимпиец пиршествовал среди сонма богинь.  Она
была в Плесси. В этой самой комнате давным-давно, когда ей было  шестнадцать
лет, Анжелика, маленькая дикарка, подглядывала за любовными  утехами  принца
Конде и герцогини де Бофор.
   Да, и на этих же самых черно-белых плитах она  некогда  очнулась,  полная
боли, слабости, унижения, и  смотрела,  как  удаляется  по  коридорам  замка
красавец Филипп, ее второй супруг,  столь  жестоко  отпраздновавший  брачную
ночь. И здесь же настигли ее тяготы второго  вдовства,  прежде,  нежели  она
поддалась, очарованная, соблазнам Версаля.
   Анжелика снова опустилась на матрас, брошенный на пол, находя в жесткости
импровизированного  ложа  успокоительную  негу.  Одним  по-звериному  ловким
движением она завернулась в покрывало, словно в  бурнус  на  песке  пустыни.
Тревожное полубессознательное ожидание,  изводившее  ее  во  время  болезни,
сменилось глубокой безмятежностью. "Вот я и дома, - с  облегчением  подумала
она. - Я вернулась домой... Теперь нет ничего невозможного".
   Ее разбудили солнце и привычно плаксивый голос служанки  Барбы,  тянувшей
одно бесконечное причитание:
   - Вы только посмотрите на нее, на бедную мою даму... Всегда одно и то же!
На земле, как собака! Стелю, стелю ей постель, но каждую ночь у нее  достает
силенок стянуть, едва я отвернусь, все на пол, и лежит она там, скрючившись,
ни дать ни взять, больная псина. "Знала бы ты, Барба, как  славно  спать  на
земле! - говорит она мне. -  Знала  бы,  как  славно!"  Вот  же  напасть!  И
подумать, до чего она раньше любила всяческие  удобства,  сколько  перин  ей
было надобно, и то, бывало, никак не согреется. Ах! Что могут эти варвары за
год сделать с человеком, уму непостижимо. Вот, господа, расскажите  об  этом
королю!.. Хозяйка моя такая красивая, такая нежная. Вы же сами  еще  недавно
видели ее в Версале, а теперь взгляните - ну, как тут не заплакать!  Никогда
бы не подумала, что она сама  так  с  постелью  управляется,  но,  поверите,
каждую ночь все повторяется снова. Нет, дикарей этих надо всех  поубивать...
Король, господа, должен бы их наказать!..
   Скользнув взглядом по полу, Анжелика  увидела  три  пары  туфель  и  пару
сапог.  Туфли  с  красными  каблуками  и  золочеными  пряжками  принадлежали
господину де Бретею. Прочие были ей неизвестны.
   Она подняла глаза. Над  сапогами  возвышался  изрядный  живот,  обтянутый
синей военной курткой, а  над  ним  виднелась  пунцовая  усатая  физиономия,
увенчанная рыжей шевелюрой. В  меру  строгие  туфли  с  бобровой  опушкой  и
серебряными пряжками и торчащие из них тощие черные икры тотчас навели бы на
мысль о каком-нибудь придворном святоше, если бы Анжелика не признала  в  их
обладателе маркиза де Солиньяка. Четвертая пара, тоже с красными  каблуками,
но  с  бриллиантовыми  пряжками,  принадлежала  офицеру.   Анжелика   успела
рассмотреть его широкий кружевной, несколько обветшалый воротник и  жесткое,
сухое лицо с серой волосатой бородавкой на подбородке, придававшей  ему  еще
больше свирепости. Именно этот последний,  склонившись  к  молодой  женщине,
лежащей у его ног, взял слово:
   - Сударыня, разрешите представиться. Я - маркиз де Марильяк,  королевский
наместник Пуату. Я послан Его Величеством с распоряжениями, касающимися вас.
   - Не могли бы вы, сударь, говорить громче? - преувеличенно слабым голосом
пролепетала Анжелика. - Ваша речь не достигает моих ушей.
   Де Марильяку пришлось, чтобы быть услышанным, преклонить  колени,  а  его
спутникам - последовать  его  примеру.  Из-под  полуопущенных  век  Анжелика
злорадно посматривала на четырех незадачливых эмиссаров. Особенно  позабавил
ее вид распухших щек Бретея, еще хранивших следы ее ногтей.
   Тем временем наместник Пуату, сломав восковые печати, развернул пергамент
и, прочистив горло, стал читать:
   "Госпоже дю Плесси-Белльер, нашей  подданной,  повинной  в  злонамеренном
сопротивлении нашей королевской воле и тем весьма нас удручившей. Мы, Король
Франции, направляем сие послание, дабы уведомить ее о наших  чувствах,  кои,
как она утверждала, ей неизвестны, и наставить ее на  путь  приличествующего
повиновения.
   Сударыня!
   Велика была наша скорбь, когда несколько месяцев тому назад вы  отплатили
неблагодарностью за все милости, каковыми нам было угодно  удостоить  вас  и
ваших  близких.  Получив  приказ,  запрещающий  вам   покидать   Париж,   вы
ослушались. Меж тем не был ли сей запрет продиктован желанием  уберечь  вас,
зная вашу порывистость, от вас же самих и тех неподобающих поступков, кои вы
могли, по нашему разумению,  совершить?  Вы  совершили  их:  вы  устремились
навстречу опасностям и разочарованиям, от коих мы бы желали вас оградить,  и
были жестоко наказаны. Ваша отчаянная мольба о помощи, дошедшая до нас через
настоятеля Конгрегации Святого Искупления, преподобного отца Валомбреза,  по
его возвращении из Марокко, дала нам знать о том  прискорбном  положении,  в
какое ваши заблуждения ввергли вас. Попав в плен  к  варварам,  вы  осознали
свои прегрешения  и  с  непоследовательностью,  присущей  представительницам
вашего пола, обратились за покровительством к  монарху,  над  которым  ранее
изволили глумиться.
   Из уважения к прославленному имени, каковое вы носите, в память о  дружбе
нашей с покойным маршалом дю  Плесси  и,  наконец,  из  жалости  к  вам,  не
переставшей быть одной из  возлюбленных  наших  подданных,  мы  не  пожелали
оставить вас пожинать все плоды вашей неблагодарности и покинуть на  милость
жестоких варваров и посему отозвались на вашу мольбу.
   Ныне вы доставлены целой и невредимой на французскую землю, и мы довольны
этим. Однако же справедливость требует,  чтобы  вы  принесли  нам  публичное
покаяние.
   Мы могли бы предписать вам на время уединиться в монастырской тиши,  дабы
предаться там благочестивым размышлениям. Но  памятуя  о  перенесенных  вами
страданиях, мы отказались от этого замысла. Мы предпочли послать вас в  ваши
земли, полагая, что родная почва может стать  наилучшим  советчиком.  Мы  не
считаем это изгнанием. Вы  должны  пребывать  там  лишь  до  дня,  когда  по
собственному вашему желанию отправитесь в Версаль  засвидетельствовать  свою
покорность. В ожидании сего дня - как мы надеемся, не  столь  отдаленного  -
указанный господином де Марильяком, наместником Пуату, офицер будет назначен
для надзора за вами..."
   Де Марильяк прервал чтение и указал на тучного военного:
   - Представляю вам, сударыня, капитана Монтадура, коему я  счел  возможным
доверить эту почетную обязанность.
   Как раз в эту минуту капитан безуспешно пытался перенести тяжесть  своего
тела на другое  колено,  но  затекшие  от  непривычного  положения  члены  и
обширное пузо очень мешали. Чудом удержавшись, чтобы не уткнуться в Анжелику
носом, он откашлялся и зычно возгласил, что готов служить маркизе дю Плесси.
Не удостоив капитана ответом, Анжелика, все еще укутанная с ног  до  головы,
прикрыла глаза, делая вид, что дремлет. Де Марильяк стойко продолжал чтение:
   ..."В нескольких словах  мы  изложим  здесь,  каким  образом  госпожа  дю
Плесси-Бельер должна выказать свою покорность.  Невоздержанность  членов  ее
семьи, один из коих недавно дошел до  оскорбления  Его  Величества,  слишком
известна, а  потому  и  покорность  должна  быть  выражена  с  очевидностью,
способной  привести  к  размышлению  слабые  умы,  нестойкие  перед   дурным
примером, который может склонить их на путь дерзостного непослушания.
   Госпожа дю Плесси оскорбила нас публично, посему и покаяние  должно  быть
публичным. Карета в скорбном убранстве доставит ее в Версаль, но остановится
за дворцовой решеткой без права проследовать на  главный  двор.  Госпожа  дю
Плесси будет одета скромно, и притом в темных  тонах.  В  присутствии  всего
двора она должна, представ перед королем, преклонить колена, поцеловать руку
и повторно принести клятву ленницы и вассальную присягу.
   Кроме того, ей надлежит принести  в  дар  Короне  одно  из  своих  ленных
владений в Турени. Грамоты и  контракты  об  уступке  права  владения  будут
вручены Нашему главному камергеру во  время  этой  церемонии  в  закрепление
клятвы верности и в знак публичного покаяния.
   Впредь госпоже дю Плесси надобно приложить все силы для  служения  своему
государю с усердием, каковое мы желаем видеть безупречным. Она  останется  в
Версале, приняв то положение и удовлетворившись теми титулами,  каковые  нам
будет угодно ей даровать. Сие последнее, как мы знаем,  ранит  ее  тщеславие
больнее, нежели любая  повинность.  Однако  ей  придется  покориться  и  тем
ревностнее выполнять свои обязанности, служа королю с преданностью, принятой
в его Королевстве и при его Дворе..."
   - ..и в его постели, - докончила Анжелика.
   Де Марильяк вздрогнул. За минуту до  того  он  был  убежден  в  тщетности
подобных речей, обращенных к несчастной, лежащей в полузабытьи  неизлечимого
недуга. Насмешливый взгляд Анжелики  доказал  ему,  что  она  все  прекрасно
расслышала и к тому же не столь сломлена, как желает показать.  Пергаментные
щеки наместника порозовели, и он сухо заметил:
   - В грамоте Его Величества нет ничего подобного.
   - Да, но это подразумевается, - мягко откликнулась Анжелика.
   Де Марильяк вновь прокашлялся и забормотал, отыскивая место, где  прервал
чтение:
   - "...его Дворе и в любом месте, куда  Его  Величество  сочтет  за  благо
направить ее в интересах этой службы ему".
   - Сударь, не могли бы вы закончить? Я совсем без сил.
   - Мы также! - не выдержал возмущенный дворянин. - Соблаговолите заметить,
сударыня, в каком положении вы заставили нас огласить документ.
   - Но, сударь, я так страдаю!
   Лицо высокопоставленного чиновника стало злобно-елейным:
   - Я бы вам не советовал страдать слишком долго, сударыня. И  не  уповайте
на то, что снисходительность Его  Величества  продлится  вечно.  Об  этом  и
говорится в конце его послания. Знайте же, что Государь,  в  милости  своей,
предоставил вам лишь несколько месяцев на  размышление.  Если  вы  вздумаете
упорствовать, он будет беспощаден к  нераскаявшейся  бунтарке.  Сейчас  май,
сударыня. Король знает, что вы больны и измучены, и решил проявить терпение.
Но если до первых чисел октября вы не потрудитесь испросить у него  прощения
так, как было указано, он сочтет ваше промедление преступным.
   - Что же тогда произойдет?
   Де Марильяк снова развернул монаршее послание:
   "Госпожа дю Плесси будет тогда арестована и препровождена в крепость  или
монастырь по нашему выбору. Ее имущество будет опечатано, особняки  и  земли
пойдут в  продажу.  В  качестве  феода  и  наследственной  собственности  мы
сохраним лишь замок  Плесси  и  ближайшие  к  нему  земли  для  последующего
дарования их Шарлю-Анри дю Плесси, сыну маршала и нашему крестнику,  который
с этих пор перейдет под нашу опеку".
   - А моему сыну Флоримону? - спросила Анжелика, бледнея.
   - Он здесь не упомянут.
   Все  замолчали,  и  Анжелика  ощутила  болезненную  тяжесть  в  груди  от
злорадных взглядов этих едва  знакомых  людей,  которым  не  сделала  ничего
плохого. Их явственно веселило ее  поражение:  всем,  в  ком  осталось  мало
человеческого, лестно видеть попранную  красоту  и  унижение  того,  кто  не
желает раболепствовать.
   Итак, госпоже дю Плесси больше не дано гордо  вскидывать  свою  маленькую
головку, а ее изумрудным глазам - воздвигать преграду между ней  и  королем,
оберегая  независимость.  Она  появится  в   Версале   лишь   затем,   чтобы
подвергнуться оскорбительной церемонии,  уничтожающей  ее  превосходство.  И
тогда она потеряет свою неукротимость, станет похожей на  прочих,  сделается
послушным орудием в руках, созданных, чтобы управлять душами и судьбами. Как
ловко действовали те, кто советовал королю быть неумолимым!
   Де Солиньяк первым нарушил молчание. Он-то не страдал от долгого  стояния
на коленях, привычный  к  многочасовым  молитвам  о  придании  ему  сил  для
многотрудного тайного подвига исправления  порочного  мира.  Низким  елейным
голосом он стал увещевать госпожу дю Плесси-Белльер  воспользоваться  данной
ей отсрочкой и  снисходительностью  Его  Величества,  чтобы  скопить  больше
доказательств  благочестивого  раскаяния.  Разве  король   не   простит   ее
окончательно, если в залог  своей  верности  она  постарается  содействовать
обращению на путь истинный жителей ее провинции Пуату?
   - Вы не можете не  знать,  сударыня,  что  так  называемое  реформистское
вероучение доживает последние дни. Его адепты толпами  возвращаются  в  лоно
нашей католической апостолической матери-церкви. Лишь малая  часть  упрямцев
еще противится, особенно в том отдаленном  и  диком  краю,  где  лежат  ваши
владения. Капитан Монтадур, один  из  наших  ревностных  духовных  ратников,
посланных туда, чтобы направить этих несчастных на стезю спасения,  вот  уже
несколько месяцев тщится побудить гугенотов из ваших деревень  отступить  от
своих богомерзких верований. Мы надеемся на вашу, сударыня,  помощь  в  этом
святом деле. Вы знаете крестьян этих мест, их язык и обычаи, вы их  госпожа,
у вас больше возможностей заставить их отречься от злокозненной ереси.  Вот,
сударыня, какое благородное  деяние  вас  ожидает.  Помыслите,  сколь  будет
признателен оскорбленный вами Государь за такую помощь в объединении  нашего
королевства, предпринятом им ради вящей славы Господней...
   Красноречие де Солиньяка, казалось, имело больший успех, нежели чтение де
Марильяка. Анжелика оставила притворство. Она приподнялась и вперила  в  них
горящий взгляд зеленых глаз, ставших огромными на исхудалом лице:
   - Включено ли условие об обращении моей провинции в  перечень  того,  что
требует Его Величество?
   Саркастическая улыбка приоткрыла желтые зубы де Марильяка.
   - Нет, сударыня, - быстро ответил он, - но это подразумевается.
   Тут все, кроме Монтадура, наклонились к ней. Последний сделал бы  то  же,
не помешай ему брюхо,  но  и  он,  насколько  мог,  придвинулся,  снедаемый,
впрочем, отнюдь не желанием обратить Анжелику на  верный  путь.  Сейчас  она
казалась ему чертовски красивой. Надо же, как преобразился тот полутруп, что
привезли в замок несколько дней назад!
   Эти нависшие над ней лица напомнили  Анжелике  ее  марокканские  кошмары,
когда в мозгу всплывали еще свежие воспоминания о Дворе Его  Величества,  об
удушливом воздухе Версаля с его заговорами и угрозами, боязнью  отравителей,
справляющих черные мессы в потайных комнатах дворца, и  интригами  фанатиков
веры, отдающими затхлостью ладана  и  святой  воды.  Все  то,  от  чего  она
отреклась и от чего бежала,  казалось,  навсегда,  вдруг  сгустилось  снова,
обрело силу и цепкость.
   - Сударыня, - шептал Марильяк, - дайте нам доказательства вашего усердия,
и мы избавим вас от худшего. Мы сможем  пробудить  милосердие  Государя.  Мы
убедим его, например, смягчить строгие условия вашего покаяния. Быть  может,
удастся  избежать  черного  платья..,  оставленной  за   оградой   кареты..,
вассальной клятвы...
   Нет, он не  был  простаком.  Он  понимал,  что  для  такой  женщины,  как
Анжелика,  худшее  -  в  этих  унизительных  церемониях,  а  не   в   потере
какого-нибудь  из  поместий.  Они  ждали  обещаний  и  обязательств  и   уже
готовились дать первые наставления.
   Но она высокомерно оборвала:
   - Вы закончили, господа?
   Наместник прикусил губу:
   - Нет, мы не  закончили,  сударыня.  Я  еще  должен  вручить  вам  личное
послание Его Величества. Вот оно.
   Анжелика узнала королевский почерк, как только сломала печать:
   "Сокровище мое, несносное дитя, незабываемая..." Слова  заплясали  у  нее
перед глазами, она уронила руки, не желая читать дальше.
   Посланцы Его Величества поднялись, чтобы ретироваться.
   Де Марильяк  бросил  последний  взгляд  на  распростертое  тело  и  пожал
плечами. Он намекнет королю, что у несчастной помутилось  в  голове.  Бывшая
королева Версаля, лежащая на полу! Достойно жалости. Напрасно он  послушался
Солиньяка и ввязался в это дело. Ничего полезного здесь не  извлечь  ни  для
короля, ни для него самого, ни для Конгрегации Святых Даров.  Без  сомнения,
ее дни сочтены.
   - Господа!
   Окликнутые Анжеликой, она  замерли  у  дверей.  Когда  она  приподнялась,
спутанные волосы вспыхнули, словно сияние вокруг головы, еще сильнее оттенив
диковатый блеск зрачков:
   - Господа, передайте Его Величеству, что у него нет права быть добрым  ко
мне.
   - Что  это  значит,  сударыня?  -  вопросил  удивленный  Марильяк.  -  Вы
почитаете себя недостойной королевской милости?
   - Нет... Доброта не приличествует тому,  что  существует  меж  королем  и
мной. Его любовь для меня оскорбительна. Ведь мы враги, не так ли? Меж  нами
может быть только война!..
   Лицо наместника стало землистым. У него даже голова  закружилась,  стоило
только представить, как он будет передавать королю такие речи.
   Остальные трое вышли с весьма озабоченным видом.
   - Вы сошли с ума! -  закричала  Барба,  бросившись  к  своей  хозяйке.  -
Несчастная, что за безумие - все разрушать  вокруг  себя!  Чего  это  вы  им
наговорили? Сам король послал их, чтобы  все  устроить,  а  вы?  Хорошенькое
средство заслужить прощение!
   - Барба, ты что, подслушивала за дверью?
   Но Барба, охваченная праведным негодованием, уже не могла остановиться:
   - Мало вам жить, словно после кораблекрушения, как  жалкая  изгнанница...
Чудом  вы  спаслись  от  смерти,  а  теперь  снова  играете  жизнью,   будто
безделушкой какой-то!
   - Барба, у тебя в мое отсутствие появились господские  замашки.  Мне  это
совсем не нравится.
   - Надо же мне было защищаться! Вы оставили нас  здесь,  сударыня,  нос  к
носу со стражниками. Они тут без конца шныряют, всех допрашивают,  роются  в
бумагах, взламывают шкафы... А как вы думаете, легко  ли  молиться  за  ваше
спасение столько месяцев, а потом увидеть вас тощей, ободранной и дикой, как
самая последняя бродячая кошка? А в парке толкутся солдаты,  толстый  офицер
делает здесь все, что вздумается, пожирает ваши запасы, пристает к прислуге!
И вы еще хотите, чтобы я не научилась кричать и ругаться?!
   Горячность верной служанки смутила Анжелику.
   - Что же я, по-твоему, должна делать? - пробормотала она слабым г