ись врагами.
   Поэтому когда Ле Галль  и  три  его  товарища  остановили  Рескатора,  он
насторожился.
   Как он признавался в разговоре  с  Никола  Перро,  при  всем  уважении  к
достоинствам протестантов, он отнюдь не питал иллюзий, что  их  легко  будет
превратить в союзников. Из  всех  людей,  которых  ему  доводилось  изучать,
реформаты были, пожалуй,  самыми  неприступными.  Даже  взгляд  индейца  или
чернокожего семита не так непроницаем, как взгляд  квакера,  который  раз  и
навсегда решил для себя, что ты являешься воплощением зла.
   Сейчас гугеноты стояли перед Рескатором,  почтительно  прижав  к  животам
свои круглые шляпы. Их волосы были подстрижены коротко  и  очень  аккуратно.
Никакие невзгоды морского плавания, в которое они пустились в чем  были,  не
заставили их  принять  растрепанный  вид,  столь  любезный  сердцу  матросов
"Голдсборо". Вот эти молодцы, даже раздай он им по паре ножниц и  по  бритве
из самой лучшей стали, все равно ходили  бы  с  щетинистыми  подбородками  и
неопрятными  лохмами.   Потому   что   большинство   из   них   родились   в
Средиземноморье и были католиками.
   Эта мысль заставила графа де Пейрака улыбнуться. Однако четверо гугенотов
не ответили на его улыбку и продолжали все так же стоять с каменными лицами.
Требовалась редкостная проницательность, чтобы определить, что  выражают  их
взгляды: дружеские чувства, равнодушие или ненависть.
   -  Монсеньор,  -  начал  Ле  Галль,  -  время  идет,  а  мы  пребываем  в
бездействии. Мы пришли к  вам  сегодня,  чтобы  попросить  вас  сделать  нам
одолжение и включить нас в свой экипаж. Вы видели, чего я стою  как  лоцман,
когда я провел судно через пролив под Ла-Рошелью. Я плавал десять лет и  был
хорошим марсовым. И я, и эти трое моих товарищей  можем  быть  вам  полезны,
ведь не секрет, что некоторые из ваших  людей  были  ранены  в  схватке  под
Ла-Рошелью и еще не поправились. Мы их заменим.
   Он представил своих спутников: Бреаж,  корабельный  плотник,  Шарон,  его
компаньон по ловле рыбы, в  прошлом  тоже  марсовой.  Марангуэн,  его  зять,
немой, как рыба, но не глухой - он, как и многие, поплавал юнгой на торговом
судне, прежде чем заняться ловлей рыбы и лангустов.
   - Мы хорошо знаем море, и у нас прямо руки чешутся - хочется  залезть  на
реи, чтобы сплеснивать снасти и чинить паруса.
   У Ле Галля был прямой, честный взгляд. Жоффрей де Пейрак  не  забыл,  что
именно он провел "Голдсборо" через опасный пролив, и понимал, что если кто и
может установить связь между экипажем и протестантами, то только Ле Галль.
   Однако он долго колебался, прежде чем послать за  боцманом  и  рассказать
ему о предложении гугенотов.
   Уродец-боцман не разделял опасений своего хозяина, напротив, он был очень
доволен. Его узкий, похожий на Рубец от удара сабли рот растянулся в  некоем
подобии улыбки, приоткрыв гнилые зубы. Он подтвердил, что людей не  хватает.
После того, как часть команды уволилась  и  сошла  на  берег  в  Испании,  в
экипаже каждый человек был на счету, сказал он, а пятеро раненных в сражении
под Ла-Рошелью и вовсе зарезали его без ножа. Можно сказать, что  приходится
работать с половинной численностью команды. Отсюда и  его,  боцмана,  плохое
настроение, которое ему с большим трудом удается скрывать. В  ответ  на  это
признание матросы, прислушивавшиеся к  разговору,  разразились  гомерическим
хохотом. Потому что плохое настроение, а лучше сказать, злость,  являлось  у
боцмана Эриксона состоянием всегдашним и  неизменным  и  было  даже  страшно
подумать, что будет, если он вдобавок перестанет его "скрывать".
   - Хорошо, вы наняты, - сказал Рескатор четверым ларошельцам. - Вы  знаете
английский?
   Они знали  его  достаточно,  чтобы  понимать  команды  боцмана.  Рескатор
оставил их в распоряжении Эриксона и вернулся на капитанский мостик.
   Опершись на позолоченные перила мостика,  он  смотрел  вперед  и  не  мог
оторвать взгляда от  полоски  света,  которая  прорезала  вдруг  наступившую
темноту. Свет шел из щели над дверью, за  которой  размещались  протестанты.
Там, среди этих людей, чью враждебность он ощущает, живет  Анжелика.  С  кем
она - заодно с ними и против него? Или, как  и  он  сам,  одинока  меж  двух
миров? И не принадлежит ни к одному,  ни  к  другому?..  Сумерки,  окутавшие
корабль, быстро сгущались. Матросы зажгли фонари и сигнальные огни.  Абдулла
стоял  на  коленях  и  с  осторожностью  первобытного  дикаря,   стерегущего
драгоценный огонь, раздувал рдеющие в глиняном горшке угли.
   От невидимого во мраке моря исходила тяжкая, гнетущая  тоска,  порождение
сумрачного Севера, и та томительная тревога,  что  поражала  сердца  древних
викингов и всех моряков мира, у которых хватало  отваги  доплывать  до  края
света, держа курс на неподвижную Полярную звезду.
   Льдов уже можно было не бояться, ничто не предвещало бури. Но на  душе  у
Жоффрея де Пейрака было неспокойно. Впервые за все время, что он  плавал  по
морям, что-то на корабле ускользало из-под  его  власти.  Какая-то  незримая
граница разделила "Голдсборо" надвое. Матросы тоже были встревожены,  потому
что понимали - капитан чем-то озабочен.  И  уже  не  в  его  силах  было  их
успокоить.
   Груз всех этих десятков человеческих жизней, за которые он был в  ответе,
вдруг навалился на него всей тяжестью, и он почувствовал, что устал.
   Ему уже не раз доводилось подходить к перекресткам жизни, когда  кончался
один этап пути и надо было искать другое направление и все начинать  заново.
Правда, в глубине души он всегда знал, что на самом деле вовсе  не  начинает
заново, а только продолжает  давно  намеченный  путь,  мало-помалу  открывая
таящиеся на нем неведомые горизонты. И все  же  каждый  раз  он  должен  был
отказываться от привычного образа жизни, как змея сбрасывает старую кожу,  и
оставлять позади прежние привязанности и дружеские связи.
   После этого рейса надо  будет  вернуть  Абдуллу  в  его  пустыню,  он  не
перенесет жизни в северных лесах. Язон  отвезет  его  к  золотистым  берегам
Средиземного  моря,  его  и  старого  марабута   Абд-эль-Мешрата.   Абдулла,
бдительный страж, много раз спасал жизнь своего господина,  а  его  привычки
уважал, точно некие священные ритуалы. "Найду ли я хоть  одного  могиканина,
который  сумел  бы  приготовить  мне  кофе?  Наверняка  нет!  Придется  тебе
обходиться без кофе, старый ты бербериец..." Подумав об Абд-эль-Мешрате,  он
представил себе, как тот сидит сейчас в своей каюте, которую специально  для
него оборудовали под ютом, постаравшись сделать ее как можно более удобной.
   Его худое, истощенное аскетичной жизнью тело закутано в теплые меха и  он
наверняка неутомимо пишет. Ему шестьдесят два года, но его жажда знаний  так
остра, что когда его друг, граф де Пейрак, покидал Средиземное море,  старик
чуть ли не умолял взять его с собой, чтобы исследовать  Новый  Свет.  Мудрый
марабут с радостью  пустился  бы  даже  в  кругосветное  путешествие,  чтобы
доставить себе новые темы для размышлений.  Такая  открытость  ума  довольно
редко  встречается  у  мусульман...  Абд-эль-Мешрат   был   слишком   широко
образован, чтобы нравиться такому фанатику, как его государь,  султан  Мулей
Исмаил.
   Жоффрей де Пейрак знал это и потому выполнил  просьбу  старика,  которого
любил. Он понимал, что увозя Абд-эль-Мешрата из Марокко, он,  скорее  всего,
спасает ему жизнь.
   Пятнадцать лет назад  Абд-эль-Мешрат  принял  его  в  роскошном  медресе,
которое тогда принадлежало ему, человеку знатному, святому и  высокомудрому,
глубоко почитаемому всеми жителями Феса. Жоффрей де Пейрак  прибыл  туда  из
Сале на носилках. Сейчас ему живо вспомнилась та давняя встреча. Лежа у  ног
своего  арабского  друга,  он  с  трудом  верил,  что  завершил  эту  полную
опасностей  одиссею  живым  и  что  он,  христианин,  презренный   неверный,
находится в самом  сердце  таинственного  Магриба.  Прикованный  к  постели,
чувствуя,  что  разум  его  изнемогает  от   непрестанной   боли   и   тягот
изнурительного пути по морю и  пустыне,  когда  единственной  его  опорой  и
источником сведений о том, что творится вокруг, был верный мавр Куасси-Ба (а
тот сам был напуган, очутившись  среди  себе  подобных  и,  вращая  глазами,
повторял: "Все они тут дикари"), граф не раз мысленно  спрашивал  себя,  что
ждет его в конце этого бесконечного путешествия.
   И наконец - встреча с Абд-эль-Мешратом, его другом, с которым он  некогда
познакомился в Испании, в Гранаде. Он сразу узнал хрупкую  фигуру  арабского
доктора, теряющуюся в просторной белоснежной джеллабе, его лысеющий лоб  над
огромными круглыми очками в стальной оправе, которые придавали ему  забавное
сходство с совой.
   - Мне не верится, что я наконец встретился с вами  и  притом  -  в  самом
Фесе, - почти беззвучно прошептал Жоффрей де Пейрак. Несмотря на все усилия,
он не мог говорить громче. -  Я  думал,  мы  встретимся  на  берегу,  тайно.
Неужели лгут те, кто уверяет, что королевство Марокко и особенно Фес закрыты
для христиан? Или  ваша  власть  сильнее,  чем  власть  султана,  по  мнению
которого христианин, попавший в его владения, должен стать либо рабом,  либо
мертвецом? Почести, которые мне здесь оказывают, вполне убедили меня, что  я
пока ни тот, ни другой. Долго ли продлится эта иллюзия?
   -  Будем  надеяться,  что  долго,  мой  дорогой  друг.   Ваше   положение
действительно исключительно, ибо вы находитесь под тайным  покровительством.
Мне удалось добиться его для вас главным образом благодаря  вашей  учености.
Но чтобы оправдать надежды, которые на вас  возлагают,  вам  необходимо  как
можно скорее выздороветь и приступить к работе. Мне поручили  вас  вылечить.
Скажу вам также, что и для вас, и для меня это вопрос жизни и смерти, ибо  в
случае неудачи я могу поплатиться головой.
   Графу хотелось узнать побольше об этих покровителях, которых, несмотря на
свою репутацию человека набожного и высокоученого, побаивался  его  арабский
друг, однако дальнейшие разъяснения  он  смог  получить  лишь  тогда,  когда
лечение было почти завершено.
   А пока его задачей было встать на  ноги,  и  он  посвятил  себя  этому  с
упорством, которое всегда составляло основу его характера.
   Он мужественно переносил лечение, выполняя все  назначения  и  физические
упражнения, которые без устали  прописывал  его  друг.  Ему  было  интересно
самому оказаться объектом научного  эксперимента,  и  это  помогало  ему  не
сдаваться, когда боль и уныние побуждали его отступить.
   Когда Абд-эль-Мешрат впервые склонился над его ранами, лицо  его  сначала
помрачнело, но затем мало-помалу прояснилось, хотя вид этих язв мог  вызвать
только отвращение.
   - Хвала Аллаху! - воскликнул он. - Рана на левой ноге,  самая  серьезная,
еще не закрылась.
   - Она не заживает уже много месяцев.
   - Хвала Аллаху! - повторил Абд-эль-Мешрат. -  Теперь  я  могу  не  только
поручиться за ваше полное выздоровление, но более того,  уверен,  что  сумею
избавить вас от увечья, которое омрачило всю вашу молодость... Помните,  как
в Гранаде, осмотрев вашу  ногу,  я  сказал,  что  если  бы,  когда  вы  были
ребенком, вас лечил я, вы бы никогда не стали хромым?
   И он объяснил, что европейские врачи борются только с видимостью болезни,
что при виде раны они  думают  лишь  об  одном  -  как  добиться,  чтобы  ее
поверхность  побыстрее  зарубцевалась.  Им  неважно,  что  под  этой  тонкой
пленкой, которую природа стремится как можно быстрее соткать сама,  остаются
полости, больные, несросшиеся ткани, что приводит к атрофии  и  непоправимым
уродствам. А вот каноны арабской медицины, черпая из  мудрости  древних,  из
искусства африканских  знахарей  и  египетских  бальзамировщиков,  напротив,
предписывают для каждого вида ткани свой срок рубцевания. Чем  глубже  рана,
тем важнее сдерживать процесс ее заживления, и ни в коем случае  нельзя  его
ускорять.
   Вполне удовлетворенный тем, как протекало начало лечения,  Абд-эль-Мешрат
объяснил также, что так как к  ране,  по  счастью,  не  прикасался  ни  один
хирург, все разорванные и надорванные  мышечные  волокна  уже  срослись  как
следует. И поскольку, благодарение небу, раненый  избежал  такого  страшного
осложнения, как гангрена - единственной подлинной опасности при такого  рода
длительном лечении - он, Мешрат, лишь  завершит  дело,  так  хорошо  начатое
мэтром Обеном, палачом короля Франции и так счастливо  продолженное  долгими
скитаниями, в которые его  подопечный  пустился  после  перенесенных  пыток,
чтобы избавиться от своих мучителей.
   Подобно арабским  ювелирам,  Абд-эль-Мешрат  отделывал  свое  творение  с
величайшей тщательностью. "Скоро вы будете  ходить  так  красиво,  что  ваша
походка  произведет  впечатление  даже  на  самых   высокомерных   испанских
грандов!" - говорил он.
   Измученный Жоффрей де Пейрак вовсе не требовал столь многого.  В  прошлом
он сумел настолько приноровиться к своей  хромоте,  что  вполне  смирился  с
мыслью, что встав на ноги, будет хромать еще сильнее. Лишь бы скорее  начать
ходить, скорее вновь обрести привычную силу и возможность владеть не  только
руками, но и ногами. Хватит валяться, он и так уже стал  развалиной,  и  его
силы  убывают  с  каждым  днем!  Чтобы  убедить  его  соблюдать  необходимые
ограничения вплоть до достижения окончательного  результата,  Абд-эль-Мешрат
растолковал ему, что изменить походку для него очень выгодно,  ибо  так  ему
будет легче сбить со следа своих  врагов.  Если  однажды  он  решится  вновь
ступить на землю французского королевства, кто сможет узнать в человеке, чья
походка ничем не отличается от походки других  людей,  того,  кого  когда-то
называли Великим лангедокским  хромым?  Мысль  о  столь  неожиданной  уловке
весьма позабавила Жоффрея  де  Пейрака  и  убедила  его  во  всем  следовать
предписаниям врача;  с  тех  пор  он  принялся  так  же  настойчиво,  как  и
Абд-эль-Мешрат, добиваться результата, близкого к совершенству. Несмотря  на
болеутоляющие бальзамы и настойки, ему пришлось выдержать долгие муки.  Рана
под коленом оставалась  открытой  и  болела,  а  он  должен  был  сгибать  и
разгибать ногу, приучая ее действовать. Абд-эль-Мешрат заставлял его  часами
плавать в бассейне, чтобы нога не утратила гибкости и, главное,  чтобы  рана
не закрылась. Порой ему хотелось только одного - спать, а от него  требовали
подвигов, не меньших, чем во время его бегства и возвращения в Париж. Врач и
его помощники были неумолимы. К счастью, арабский  ученый,  человек  тонкого
ума, умел  понять  своего  пациента,  хотя  их  принадлежность  к  различным
цивилизациям,  казалось,  могла  бы  воздвигнуть  между  ними  непреодолимую
преграду. Но они оба уже  сделали  немало  шагов  навстречу  друг  к  другу.
Абд-эль-Мешрат безукоризненно владел французским и испанским. А граф немного
знал арабский и быстро совершенствовался.
   Сколько дней протекли так, в белом  спокойствии  магрибского  дома?  Даже
сегодня он этого не знал. Недели? Месяцы? Год?.. Он не считал.  Время  тогда
приостановило свой бег.
   Никакие шумы не проникали за высокие стены дворца; туда не входил  никто,
кроме вышколенных, молчаливых слуг.  Казалось,  что  окружающий  мир  исчез.
Недавнее прошлое с мраком и  холодом  тюремных  камер,  зловонием  Парижа  и
каторжной тюрьмы в Марселе постепенно застилалось дымкой и начинало казаться
Жоффрею де Пейраку каким-то причудливым, страшным видением, порождением  его
болезненных кошмаров. А реальность - яркая, пронзительная - это  темно-синее
небо  над   зубчатыми   стенами   патио,   аромат   роз,   усиливающийся   в
послеполуденный  зной,  возбуждающий  в   сумерках,   аромат,   к   которому
примешивается запах олеандров и иногда - жасмина.
   Он был жив!

Глава 19

   Настал день, когда Абд-эль-Мешрат рассказал ему наконец  о  покровителях,
чье могущество позволяло ему, христианину,  жить  в  самом  сердце  владений
ислама, точно в магическом круге,  где  с  ним  не  могло  случиться  ничего
дурного.  Из  этих  откровений  он  понял,  что  его  врач  считает   партию
выигранной, и его выздоровление теперь просто вопрос дней.
   Арабский лекарь рассказал ему о войнах и мятежах, которые  залили  кровью
королевство Марокко. Граф с немалым удивлением узнал, что даже в Фесе  время
от времени совершаются массовые казни. Достаточно было подняться по лестнице
и заглянуть за стены дворца, чтобы увидеть виселицы и кресты, которые  почти
никогда не пустовали - на них только менялись жертвы. Это были  предсмертные
конвульсии царствования Мулея Арши, у которого его брат Мулей Исмаил  вырвал
власть с жадным нетерпением молодого грифа.
   Теперь править будет Мулей Исмаил. И он желает привлечь к себе на  службу
его, Жоффрея де Пейрака, крупного христианского ученого.
   "Он или скорее тот, кто его представляет и  руководит  его  действиями  с
детских лет, - его министр, евнух Осман Ферраджи".
   Тайный советчик нового властителя, еще нетвердо сидевшего на троне. Осман
Ферраджи  был  по  происхождению  черный  семит;  в  детстве  он  был  рабом
марокканских арабов. Умный и хитрый, он знал, что его всегда будут попрекать
его расовой принадлежностью, если он не сумеет стать незаменимым.
   И он вынашивал множество хитроумных замыслов, с проворством  и  точностью
паука ткал свою паутину, то встряхивая одну  нить,  то  вдруг  забрасывая  и
закрепляя другую, чтобы в конце концов задушить жертву,  которую  перед  тем
ловко лишил всякой способности к сопротивлению.
   Чернокожий министр внимательно следил за всеми интригами, которые плелись
среди знати и в народе, состоявшем из арабов, берберов и  черных  мавров.  И
знати, и простонародью были чужды бережливость и благоразумие, они презирали
торговлю, разоряли себя войнами и расточительством, тогда как ум евнуха  был
весьма  тонок  и  он  отлично  разбирался  в  коммерции  и   самых   сложных
экономических комбинациях.
   Новый султан Мулей Исмаил недавно завоевал известные еще из Библии  земли
на берегах Нигера, где некогда добывали золото рабы царицы  Савской.  Власть
нового государя отныне простиралась до лесов Берега пряностей,  где  в  тени
гигантских деревьев обнаженные негры мыли золото в реках,  добывали  его  из
дробленого камня и даже работали в золотоносных  шахтах  глубиной  в  триста
футов.
   Осман Ферраджи рассматривал это золото как основное  средство  укрепления
власти своего  воспитанника,  ибо  власть  предыдущего  султана  расшаталась
прежде всего из-за его неумения управлять финансами. Новый султан был в этих
делах так же несведущ, как  и  его  предшественник,  однако  Осман  Ферраджи
ручался, что если завоеванные мечом  Мулея  Исмаила  золотые  рудники  будут
процветать, как во времена Соломона и царицы Савской, царствование его будет
долгим.
   Первое разочарование постигло министра, когда эмиссары, посланные  им  на
юг, доложили о  необыкновенной  лености  и  злонамеренности  черных  племен.
Золото было им нужно лишь для того, чтобы приносить его в жертву своим богам
или делать из него побрякушки  -  единственное,  чем  прикрывали  наготу  их
женщины. Что же касается тех, кто пытался заставить их изменить свое  мнение
на сей счет, то таких они быстро отправляли на тот свет с помощью яда.
   Однако только они,  эти  черные  язычники,  поклонявшиеся  идолам,  знали
секреты золота. Если  принуждать  их  силой,  они  просто  покинут  шахты  и
прекратят добычу.  Таков  был  ультиматум,  который  побежденные  предъявили
победителям.
   Великий евнух как раз был озабочен этими  известиями,  когда  его  шпионы
перехватили письмо, посланное Жоффреем де Пейраком ученому марабуту из Феса.
   - Будь вы просто одним из моих христианских друзей, мне было бы  довольно
трудно вас защитить, -  пояснил  Абд-эль-Мешрат,  -  ибо  в  скором  времени
Марокко захлестнет волна религиозной нетерпимости. Мулей Исмаил провозгласил
себя мечом Мухаммеда! По счастью, в своем письме вы упом