трече с
этой семьей, членов которой ей описали так подробно и живо, что ей  кажется,
что она знакома со всеми с давних пор.
   Отсюда, с высоты пяти ступеней, стоя перед массивной  дверью  из  резного
дуба, она могла созерцать поместье с его обширными  пастбищами,  на  которых
там и сям виднелись коровы, и с блещущей  на  солнце  водной  гладью  то  ли
озера, то ли речного рукава. Сам дом,  называемый  здесь  "замком",  поражал
воображение: он действительно напоминал скорее замки, высящиеся  в  западных
провинциях Франции - в Пуату, Вандее, Бретани, а не нормандский домик, каких
полно в Квебеке.
   Однако до самого последнего мгновения она не была уверена,  что  за  этой
дверью ее дожидается сорокалетний человек, который невесть когда, в детстве,
таскал тяжелые башмаки, - ее старший брат Жосслен-Сансе де Монтелу.
   Стук кольца по двери породил долгий отзвук внутри  дома.  Немного  погодя
дверь  распахнулась.  Перед   гостями   появилось   белокурое   создание   с
внимательными светлыми глазами.
   "Если это - моя племянница Мари-Анж, то не больно-то она на меня похожа",
пронеслось в голове Анжелики.
   - Вы - Мари-Анж дю Лу? - осведомилась она.
   - Да, это я и есть, - Девушка рассмеялась.  -  А  вы,  должно  быть,  фея
Мелюзина? Та самая, которая превращается  в  субботнюю  ночь  в  лань?  Фея,
заботящаяся об урожаях, возводящая замки и сберегающая детей от болезней?  Я
права?
   Анжелика утвердительно кивнула.
   Мари-Анж бросилась к ней и ухватила под локоток.
   - Отец предупреждал нас, что вы вот-вот пожалуете.
   Они  пересекли  прихожую,  стены  которой  были  завешаны   картинами   и
охотничьими трофеями -  головами  лосей  и  оленей.  Широкая  лестница  вела
наверх; жилой этаж обрамляло витое стальное ограждение - Анжелика  не  могла
не испытывать счастья при мысли, что ее брат,  -  а  упоминание  о  Мелюзине
развеяло последние  сомнения  -  окружил  себя  таким  изяществом.  По  всей
видимости, он очень богат.
   В гостиной, куда они вошли, сидел в кресле человек, погруженный в чтение.
   Кресло было старинное, с высокой деревянной спинкой. При виде посетителей
он поднялся. Она вполне могла бы пройти мимо него на улице или в порту,  так
и  не  догадавшись,  что  встретилась  с  родным  братом.  Они  нерешительно
взглянули друг на друга и вместе решили отложить объятия на  потом.  Жосслен
указал Анжелике на кресло и сел рядом, скрестив длинные  ноги  и  с  видимым
сожалением отложив в сторону свою книгу.
   Он не был похож на их отца. Во всяком  случае,  куда  меньше,  чем  Дени.
Однако его губы, которым явно было непросто растянуться в улыбке,  позволяли
узнать в нем члена рода Сансе. Похожее выражение частенько можно было видеть
на физиономии Кантора. Глаза у него были  карие,  волосы  -  каштановые,  не
длинные, но и  не  короткие.  Он  выглядел  погруженным  в  себя,  несколько
неуклюжим и одновременно дерзким - как же, ведь он старший! Она  все  больше
узнавала его.
   Легонькая, как стрекоза, его дочь  выпорхнула  из  гостиной  -  наверное,
торопилась оповестить остальных домочадцев о столь важном событии.
   - Скажи мне, Жосслен...
   Сама того не желая, она обратилась к нему на "ты". Она не сумела побороть
естественно   возникшего   желания,   чтобы   этот   незнакомец    соизволил
удовлетворить ее любопытство, как бывало когда-то...
   - Скажи мне, Жосслен, у кого - у нашего отца или у матери - были  светлые
глаза?
   - У матери, - последовал ответ.
   Он поднялся, подошел к письменному столу и, взяв с  него  две  картины  в
деревянных рамках, показал их Анжелике. То были портреты барона и  баронессы
де Сансе.
   - Портреты кисти Гонтрана. Я захватил их с собой.
   Он прислонил картины к  вазе  с  цветами,  стоявшей  на  низком  столике.
Сходство с оригиналами было потрясающим. Это и впрямь барон  Арман  в  своей
широкой, чуть примятой шляпе, и  баронесса  в  неизменном  капоре.  Анжелика
призналась, что, к своему стыду, не помнит, как звали мать.
   Жосслен прищурился, пытаясь вспомнить.
   - Аделина! - раздался тоненький голосок Онорины, которая, войдя,  застыла
посреди гостиной.
   - Верно, Аделина! Ребенок прав!
   - Помню, ей называл имя нашей матери Молине, когда навещал нас в Квебеке.
   Из-за двери донеслись торопливые шаги и возбужденные голоса.
   Жена Жосслена походила на свою сестру, мадам Веррьер. Как и та, она  была
красивой, крепко стоящей на обеих ногах и в то  же  время  радушной  дочерью
Канады, уже во втором поколении. Она  родилась  на  этой  земле  и  привыкла
делить с мужчинами все опасности и радоваться вместе  с  ними  успехам.  При
всем ее воодушевлении в ней чувствовалась хозяйская хватка. Еще не дойдя  до
дома, Анжелика поняла, что именно она держит все здесь в руках.  Несомненно,
у нее  просто  не  было  иного  выбора,  ибо  ее  супруг,  как  видно,  мало
интересовался хозяйством и  коммерцией.  Бриджит-Люсия  глядела  на  него  с
обожанием и, должно быть, относилась к нему как к  одному  из  своих  детей,
которые - а их было много, возрастом от четырех до двадцати лет,  -  видимо,
пошли живостью характера в нее, а не в отца.
   - Ты бы все-таки мог чиркнуть нам весточку! - упрекнула  Анжелика  брата,
стоило им остаться с глазу на глаз.
   Мать семейства покинула их, чтобы заглянуть в  кухню  и  приготовить  для
Анжелики с Онориной комнату - она настояла, чтобы они остались ночевать.
   - Чиркнуть?! Но кому? - удивился Жосслен.  -  Мне  не  очень-то  хотелось
расписываться в неудачах. Да и вообще,  я  забыл,  что  умею  писать,  почти
разучился говорить! Чтобы добраться до Виргинии или Мэриленда, мне надо было
забыть, что я француз, кроме того, во всех  английских  колониях  надо  быть
протестантом. Я же был никем. Я был просто при протестантах, рядом с ними, я
был пареньком, захотевшим посмотреть страну. Какой от меня прок?
   Никакого.  Учился  ли  я?  Чтобы  стать  писарем,  нотариусом,   судебным
секретаришкой? Кто бы забрел к французскому нотариусу? Я  повсюду  оставался
иностранцем. Я чувствовал себя в окружении чужаков, чуть  ли  не  врагов.  Я
обучился английскому, однако это только портило мне нервы,  потому  что  мой
акцент вызывал у людей ухмылку. Как-то раз у  дверей  таверны  один  француз
посоветовал мне: "Раз ты не гугенот, отправляйся-ка в  Новую  Францию,  тебе
можно". Я решил добраться до Олбани-Орандж, бывшего голландского  форта.  Из
меня не вышло ни искателя приключений, ни умелого охотника. Дикари поднимали
меня на смех.
   - Мальчики из рода Сансе всегда отличались чувствительностью.
   - А все потому же! Ведь мы не были никем: ни крестьянами,  ни  дворянами,
мы были бедны, но считались богачами; нам  нужно  было  заботиться  о  своем
статусе, поэтому отец, стремясь дать нам образование, занимался  разведением
ослов и мулов. Ясное дело, мы вызывали всеобщее презрение.
   Анжелика подумала: Жоффрею удалось  в  Аквитании  блестяще  вырваться  из
порочного круга, из-за которого дворянство и впрямь пребывало в параличе...
   - Но и ему пришлось платить, и немало, - невольно сказала она вслух.
   - Возможно, у девочек Сансе было лучше с характером, чем  у  нас,  потому
что у них было больше возможностей.
   - Нет, Жосслен. Я ведь помню твои последние слова: ты хотел  предостеречь
меня, чтобы я отвергла ожидающую меня судьбу, быть  проданной  какому-нибудь
богатому старику или тупому и грубому дворянчику по соседству.
   -  Верно,  судьба  девушек  из  нашего  рода  казалась  мне   еще   более
безнадежной: ведь сестрам не было дороги из  этих  затерянных  поместий,  им
оставалось либо похоронить себя с юных лет либо быть проданными в рабство.
   Вот теперь она снова видела перед собой  того,  прежнего  юношу,  который
бросил ей: "Поберегись!" Да, это был он, ее брат. Она мысленно проделала его
скорбный путь, его одинокое путешествие  по  английским  колониям,  где  ему
приходилось мало-помалу расставаться с хламом,  в  который  превратился  его
былой гонор дворянчика-паписта; он сменил  имя,  сперва  отказывался  ломать
язык чуждой речью, а затем  понял,  что  лишается  и  собственной,  ибо  она
вызывала неприязнь и навлекала на него беду. По той же причине он забросил и
свою религию, к которой, впрочем, и не был когда-либо сильно привержен,  ибо
иезуитский коллеж отбил  у  него  всякий  вкус  к  ней,  хотя  сторонился  и
реформистских обрядов,  стараясь  всего-навсего  не  прослыть  "приспешником
Рима",  поскольку  тонкости  лютеранских  ли,  кальвинистских  ли  верований
нисколько его не привлекали. Он ни за  что  не  смог  бы  предпринять  этого
решающего шага, прежде всего потому,  что  протестантство  казалось  ему  не
менее скучным, чем родное католичество, если не более, а также  потому,  что
помнил своего дядю, брата отца, который отрекся от католичества, из-за  чего
дед Жосслена, внушительный старик с квадратной  бородой  из  замка  Монтелу,
провел остаток жизни в причитаниях: "Ах, ах, как я  любил  его,  как  я  его
любил!",  отравивших  его  детские  годы   и   навсегда   воспретивших   ему
превратиться в протестанта хоть на мгновение, даже в мыслях.
   - О, да, действительно! - согласилась Анжелика. - Бедный наш дедушка, как
он горевал!
   Все, чему он научился во французских коллежах, где прилежно склонялся  за
партой, аккуратно макая перо в чернильницу, оказалось ни к чему не пригодным
и было решительно отброшено.  В  дикой  стране,  куда  он  отправился,  дети
природы не имели понятия о письменности, и перо служило лишь для того, чтобы
красоваться в замасленных лохмах индейца или  венчать  содранный  с  недруга
скальп.
   Он был хорошим всадником, но, увы, тут ему не попадалось лошадей.
   Фехтование? Какой прок от шпаги в стране, где говорят на языке  мушкетов,
а то и тесаков, топоров и просто дубин?!
   Скитания забросили его на озеро Причастия <Озеро Джордж  -  Прим.  авт.>,
где иногда встречались друг с другом французские и  английские  охотники.  В
этих краях, где границы между  Новой  Англией  и  Новой  Францией  почти  не
существовало, ибо она была предметом постоянных раздоров, он сумел незаметно
перейти     от      своих      английских      спутников-протестантов      к
соотечественникам-французам,  католикам,  с  озера  Причастия  -  на   озеро
Шамплейн.
   В форте Сент-Анн он назвался чужим именем - Жос Лу, "Волк". Там он вкусил
напоследок пива с другом, французом-гугенотом с Севера, тем самым валлонцем,
который сообщил о нем Молине, вспомнив выдуманное имя, под  которым  Жосслен
предстал перед командиром форта. После этого он долго не открывал рта.
   - В этот самый момент, - сказал Жосслен, - я и сделался немым.
   Он перезимовал в форте Сент-Анн, помогая валить и перетаскивать  деревья,
считать связки шкур, чистить оружие и чинить снегоступы. По весне он  снялся
с места, добрался до реки Святого Лаврентия вблизи  Сореля,  а  потом  и  до
Монреаля. Здесь он и повстречал Бриджит-Люсию, которая стала его женой.
   - Как же тебе удалось разбогатеть?
   - Я совершенно ничего не предпринимал для этого. Какое там  богатство?  Я
же говорю, что  с  багажом,  который  у  меня  был,  я  ни  на  что  не  мог
рассчитывать.
   Охота? Но на кого охотиться? Здесь не охотятся, а просто собирают  шкуры,
добытые охотниками-индейцами. В юности, в Пуату, мне  приходилось  ходить  с
отцом на волка, на кабана. Но в  Монреале  хватает  мяса.  Здесь  больше  не
питаются дичью в отличие от затерянных фортов. Так что о конно-псовой  охоте
можно было не вспоминать. Да, в компании  нашего  соседа  Исаака  Рамбура  я
научился мастерски трубить в рог, но  скажи,  какую  службу  это  могло  мне
сослужить в Новом Свете, где  одной  хрустнувшей  под  ногой  веточки  может
хватить, чтобы лишиться волос?
   Брат и сестра дружно  засмеялись,  довольные  приятным  открытием:  жизнь
научила их усматривать смешное примерно в одних и  тех  же  вещах,  ибо  они
внимали когда-то примерно одним  и  тем  же  наставлениям  -  с  одинаковыми
последствиями.
   Анжелика заметила, что ее золовка,  остановившись  на  пороге,  удивленно
таращит глаза.
   - Он совершенно преобразился! - воскликнула она. Жосслен указал на жену.
   - Вот кто спас меня! - признался он.
   Бриджит-Люсия села с ними рядом и начала с того, что уже не помнит, когда
впервые  услыхала  голос  Жоса  Волка,  внезапно  появившегося  в  Монреале,
неизменно молчаливого парня, о котором никто ничего не знал.
   - Во всяком случае, к  тому  знаменательному  дню  мы  были  знакомы  уже
несколько недель, и, кажется, помолвлены. Но даже сейчас я удивлена: ни разу
я не слышала от него таких длинных тирад! Что же до смеха...
   Собеседники согласились, что родственные узы  напоминают  невидимую  сеть
птицелова: братьям и сестрам суждено навечно застревать в ее ячеях.
   Оставалось только поражаться природе этих загадочных уз,  которые  лишний
раз доказали свою неразрывность.
   А ведь Анжелика и ее брат так плохо знали друг друга!  Старшие  учатся  в
коллеже, и  младшие  видятся  с  ними  только  во  время  каникул.  Сходство
характеров тоже не могло служить объяснением - ведь Анжелика и ее брат  были
совершенно разными людьми. У них не осталось ни одного общего воспоминания о
совместных проделках, потому что они ни разу не играли вместе. Неужели  дело
в том, что они носят одну и ту же фамилию? Возможно. Что  они  одной  крови?
Нет. Другое дело - привязанность брата и сестры. И здесь важно  уже  не  то,
что они вышли из одного чрева, что выросли из одного семени напротив,  порой
это служит причиной раздоров.
   - Сознаюсь, меня очень долго смущало, - говорил Жосслен, - что моя  мать,
которая в первые годы моей жизни не могла на меня надышаться, стала  к  тому
же  матерью  всем  вам.  Все  эти   сопляки   казались   мне   бессовестными
самозванцами, объявляющими эту женщину также и своей матерью...
   Брат и сестра согласились, что больше всего членов семьи связывает обычно
совместная жизнь, когда они в первые годы собираются за  одним  столом,  под
одной  крышей,  где  слабое  дитя,  регулярно  со  времени   изгнания   рода
человеческого из рая выбрасываемое в холод и непроглядность  ночи,  обретает
право отдохнуть душой.
   - ...и куда все мечтают вернуться...
   - Нет, - отрезал Жосслен, - я никогда не мечтал о  возвращении  в  старый
замок, готовый обрушиться, и всегда  радовался,  что  оказался  от  него  за
тридевять земель. Нет, Анжелика, наша связь даже не в этом. Тогда в чем же?
   - Кстати, - вспомнила Анжелика, - у меня есть бумаги, которые  тебе  надо
будет подписать.
   С этими словами она нашарила  в  своей  сумочке  конверт  с  документами,
полученными  от  "старика"  Молине,  который  обращался  к  ней  с  просьбой
предложить их на  подпись  ее  брату  Жосслену  при  встрече,  чтобы  старый
управляющий имением Плесси-Белльер мог и  в  Нью-Йорке  не  терять  из  виду
наследственные и прочие дела "молодежи" семейства Сансе де Монтелу,  как  он
делал это прежде.
   Бриджит-Люсия  протянула  руку  за  бумагами.  Она  давно  привыкла,  что
подобные вещи не вызывают у ее супруга ни малейшего  интереса.  Она  бралась
изучить эти бумаги, пока же попросила Анжелику вкратце объяснить, о чем идет
речь.
   Жосслену как здравствующему старшему члену  семьи  предлагалось  передать
права наследования его брату  Дени,  который  теперь  проживал  в  имении  с
многочисленным семейством, отказавшись от карьеры офицера ради  того,  чтобы
старая крепость Монтелу вконец не лишилась обитателей - Дени?
   Нет, такого братца он не припомнит. Наверное,  это  был  самый  последний
отпрыск.   Бриджит-Люсия   покачала   головой,   скорчив    гримасу,    ясно
свидетельствующую, что при всей своей снисходительности она иногда открывает
в спутнике жизни черты, превосходившие ее понимание.
   - До тех пор, пока мы не узнали на днях, что к нам пожалует одна  из  его
сестер, я понятия не имела о его прошлом. Я даже не знала, откуда  он  такой
взялся! Что касается братьев и сестер, которых,  оказывается,  у  него  пруд
пруди, то мы, разумеется, счастливы... хоть и поражены.
   - Значит, он себе помалкивал и ни о чем не рассказывал! - в свою  очередь
удивилась Анжелика. - Странно, что вы вообще поженились!
   Не  приходилось  сомневаться,  что   супругов   связывало   чувство,   не
требовавшее слов, сила невысказанной любви. Но этим дело не исчерпывалось.
   -  Он  меня  очаровал!  -  пробормотала  Бриджит-Люсия,  не  найдя  иного
объяснения.
   Анжелике и в голову не могло прийти  представить  себе  брата  под  таким
углом зрения. В ее памяти он всегда оставался неисправимым брюзгой.  Но  что
может быть легкомысленнее и беспочвеннее, чем мнение сестры о брате, который
старше ее аж на пятнадцать лет?  Разумеется,  ей  в  детстве  не  было  дано
догадаться, каким он станет в зрелые годы.
   Она поделилась с собеседниками этими  мыслями,  и  они  согласились,  что
труднее всего расстаться с впечатлениями, сложившимися в  детстве.  Это  как
репей! Возможно, ребенок судит справедливо и обостренно, однако  он  многого
не знает, ему не хватает пищи для размышлений, ему не с чем  сравнивать.  Он
руководствуется  интуицией,  но  суждения  его  сиюминутны,  он  замкнут   в
собственном мирке, оставляющем после  себя  смутные,  лишенные  подробностей
воспоминания, застывшие образы и портреты, краски на  которых  не  меняются,
что бы ни происходило, что бы ни преподнесла впоследствии жизнь.
   Брат и  сестра  Сансе  де  Монтелу  припомнили,  радуясь  общности  былых
впечатлений, что Молине всегда был  стариком,  Гортензия  -  каргой,  Раймон
педантом, кормилица Фантина - чудесным,  но  несколько  странным  созданием,
остававшимся опорой всего замка, без которой они не смогли бы существовать в
его древних стенах. Во всяком случае, она сумела всех в этом убедить.
   Гонтран был нелюдимой личностью, на которого махнули  рукой,  предоставив
ему возиться с кусочками древесного угля и красками.  Была  еще  Мари-Агнес,
запомнившаяся им хуже, - она была совсем малышкой и лежала  в  колыбели,  но
они не забыли ее странный взгляд - взгляд хитрой притворщицы.
   - Она аббатиса.
   - Не может быть! Мари-Агнес была такой же скрытной и дерзкой, как и  этот
крошка Альберт, которому было два года, когда Жосслен покинул отчий дом.
   Альберт был болезненным, он напоминал бесцветного червяка, у  него  вечно
текло из носу...
   - Так вот, он теперь тоже настоятель монастыря!
   Тут уж оба покатились со смеху.
   - Можете мне поверить, - воскликнула Бриджит-Люсия с горящими глазами,  -
я впервые в жизни слышу, чтобы он так хохотал! Спасибо  вам,  сестричка,  за
это чудо.
   - А какой вам представлялась я? - не выдержала Анжелика. -  Ведь  я  была
такой непослушной, такой фантазеркой, что то и дело доводила до слез тетушку
Пюльшери.
   - О, ты была Анжеликой -  этим  все  сказано!  Мы  колебались,  кем  тебя
считать:  бесстыдницей  или  ангельским  созданием.  Мы  не  смели   вынести
окончательного приговора, потому  что  кормилица  Фантина  предостерегла  от
этого нас, старших - Раймона, Гортензию и меня, - как  только  ты  родилась.
Помню, с каким торжественным, почти грозным видом она  произнесла:  "Она  не
такая, как вы.
   Она - фея! Она - дочь звезды!" С тех пор ее слова звенели у всех  в  ушах
даже у Раймона, готов поклясться! Ты стоишь передо мной, а я думаю про себя:
"Будь настороже, берегись, она  -  фея,  дочь  звезды,  она  не  такая,  как
остальные". Чем больше я на тебя смотрю, чем больше понимаю, какой ты стала,
в кого превратила тебя судьба, тем больше чувствую, как во мне оживают былые
чувства.
   Он покачал головой и почмокал своей длинной трубкой, чтобы скрыть улыбку.
   - Кормилица не ошиблась.
   - Я вас понимаю, - сказала чуть позже Анжелика золовке. - Никто  не  смог
бы  найти  лучших  слов,  чтобы  дать  понять   сестре,   обретенной   после
тридцатилетней разлуки, что сохранил о  ней  самые  лучшие  воспоминания  и,
несмотря на долгие годы, видит ее