рнутся. Ну вот, многие были недовольны. К лету все стало еще хуже. Зной
стоял  страшный,  а  король  повелел  вырыть  водоем  прямо  перед   главной
лестницей, у Оранжереи. Мошкара, комары, лихорадка... Люди мерли, как  мухи.
Нас послали их хоронить. И вот однажды...
   Дени  описал  внезапное  возмущение,  охватившее  подневольный  люд.  Как
сбрасывали с лесов артельных подмастерьев. Как толпы людей в холщовых блузах
с молотками и зубилами в руках хлынули на  дворцовые  лужайки.  Как  зверски
забили насмерть нескольких швейцарцев.
   По счастью, на плацу маршировал один из полков. Быстро выстроили в боевом
порядке солдат и повели ко двору. Бунт был подавлен за два часа. Два часа на
адской жаре трещали мушкеты, кричали от ярости или стонали  в  агонии  люди.
Отступив,  эти  несчастные  попытались  забаррикадироваться  у  строительных
лесов. Они расшатывали каменные блоки и сбрасывали на солдат с  высоты  пяти
этажей. Солдаты умирали, как  раздавленные  клопы.  Но  оставшиеся  целились
метко, и вскоре множество тел усеяло белый песок. А на балконах,  выходивших
на юг, мадам де Монтеспан и придворные дамы с побелевшими лицами глядели  на
это зрелище.
   Наконец строители сдались. На рассвете следующего дня  зачинщиков  отвели
на опушку леса - прямо перед дворцом, около  будущего  пруда,  -  чтобы  там
повесить. И вот в ту минуту, когда одному из бунтарей накидывали петлю, Дени
признал его: это был Гонтран. Гонтран, брат! С окровавленным лбом,  налитыми
бешенством глазами, в разорванной, заляпанной краской одежде, с мозолями  на
обожженных кислотой ладонях там  стоял  Гонтран  де  Сансе  де  Монтелу,  их
брат-ремесленник!
   Молодой офицер взревел: "Только не его!" - и бросился туда, прикрыв телом
старшего брата. Нет, нельзя было  допустить  такого  святотатства:  повесить
одного из Сансе де Монтелу!
   Поначалу его сочли  сумасшедшим.  На  губах  Гонтрана  блуждала  странная
улыбка,  издевательская  и  одновременно  беспомощная.   Явился   полковник.
Задыхаясь и запинаясь, Дени объяснил ему, что бунтовщик со связанными  назад
руками по имени и по крови его брат, а также единокровный  брат  маркизы  дю
Плесси-Белльер. Звук славного имени, явное сходство молодых людей, а  также,
возможно, дерзкая и высокомерная повадка приговоренного -  все  это  наконец
убедило полковника приостановить казнь. Но он  не  мог  ослушаться  приказа,
гласившего, что еще до заката все преступники должны смертью  искупить  свою
безумную выходку. Дени  оставалось  одно:  до  наступления  вечера  получить
королевское помилование.
   Но как ему, никому не известному офицеру, дойти до самого короля?
   - Вот если бы там была ты... Подумать только, всего за два месяца до того
ты ведь  была  при  дворе!  Король  на  все  смотрел  твоими  глазами.  Тебе
достаточно было бы сказать лишь слово. Почему, ну почему ты  исчезла,  когда
тебя занесло так высоко, к такой славе! Ах, Анжелика, если бы ты была там!
   В отчаянии Дени кинулся к Альберу, чье положение в  те  дни  было  весьма
основательным. Он мог обратиться и к иезуиту Реймону, но это бы  потребовало
еще больше времени, к тому же  иезуиты,  достигнув  высокого  положения,  не
любят подвергаться риску. А полковник сказал: до захода солнца. Во весь  дух
Дени помчался в Сен-Клу. Брат короля охотился, и его  фаворит,  естественно,
был рядом... Дени поскакал догонять охотников. Альбера он нашел  в  полдень.
Надо было убедить брата короля позволить  своему  приближенному  отлучиться,
что заняло еще какое-то время.
   - Он,  Альбер,  знает,  как  браться  за  такие  вещи.  Умеет  польстить,
подластиться не хуже женщины. Я смотрел, как он строит глазки и  потряхивает
кружевными манжетами, и думал о  Гонтране,  сидящем  в  лесу  у  дерева.  Ты
знаешь, от него, от Альбера этого, меня немножко тошнит. Но он не трус,  это
так. Все, что можно сделать, он сделал. В Версале, куда  мы  примчались  под
вечер, он стучал во все двери.  Обращался  ко  всем.  Не  боялся  надоедать,
умолял, хитрил,  терпел  грубые  отповеди.  Но  приходилось  пресмыкаться  в
приемных, ждать  здесь,  ждать  там.  А  солнце  уже  опускалось...  Наконец
господин де Бриенн соблаговолил нас выслушать. Он на  минутку  вышел,  потом
вернулся, сказав, что, может быть, у нас  есть  шанс  обратиться  к  королю,
когда он будет выходить из кабинета,  где  принимает  советников  парижского
парламента.  Мы  стали  ждать  вместе  с  другими  придворными  в  Оружейной
гостиной, куда выходит Большая галерея... Знаешь?
   - Знаю.
   Когда открылась дверь, и появился серьезный, величественный  монарх,  при
виде его ропот смолк, головы склонились, платья присевших  в  реверансе  дам
зашуршали. И тут молодой Альбер бросился на колени и, смертельно  побледнев,
трагическим голосом воскликнул:
   - Милосердия, сир, сжальтесь над братом моим Гонтраном де Сансе!
   Взгляд короля тяжел. Он уже знает, кто эти юноши, и почему они  оказались
здесь на коленях. И все же звучит вопрос:
   - Что он сделал?
   Они опустили головы.
   - Сир, он оказался среди тех, кто вчера взбунтовался и посеял  тревогу  в
вашем дворце.
   На лице короля появилась ироническая усмешка:
   - Как, Сансе де Монтелу, один из  отпрысков  древнего  дворянского  рода,
среди моих каменщиков? Что это, сказка или правда?
   - Увы, сир, это правда. У нашего брата в голове бродили  безумные  мысли.
Он  хотел  писать  картины  и,  презрев  гнев  нашего  отца,  лишившего  его
наследства, сделался ремесленником.
   - Странная причуда, нечего сказать.
   - Наше семейство потеряло  его  из  виду.  Лишь  в  тот  миг,  когда  его
собрались повесить, мой брат Дени узнал его.
   - И вы оказали противодействие королевскому приказу?  -  спросил  король,
повернувшись к офицеру.
   - Сир.., это был мой брат!
   На лице короля - ледяная  суровость.  Каждому  понятно,  что  за  призрак
блуждает меж актеров этой драмы, чье имя никто не осмеливается произнести. У
всех перед  глазами  невидимый,  легкий  силуэт  гордой  женщины,  украшения
Версаля, триумфаторши, бегство которой ввергло короля в  столбняк  и  ранило
его сердце. Он не может простить ни ей, ни им. Голос его звучит глухо:
   - Господа, вы принадлежите к строптивому и высокомерному роду, и  нам  не
доставляет удовольствия видеть ваше семейство в  числе  наших  подданных.  В
жилах у вас течет кровь самовластных и  преисполненных  тщеславия  сеньоров,
многократно колебавших устои королевства.  Вы  из  тех,  кто  слишком  часто
задается вопросом: стоит ли служить своему королю, и нередко решает, что  не
стоит. И нам известен тот, о  чьем  помиловании  вы  просите.  Это  опасное,
нечестивое и жестокое существо.  Он  опустился  до  положения  изгоя,  чтобы
успешнее побуждать простые души ко злу и  беспорядкам.  Мы  осведомлялись  о
нем, но, узнав о его имени и происхождении, были поражены.  Вы  утверждаете,
что это один из Сансе де Монтелу? Но чем он это доказал? Он служил  в  нашей
армии? Заплатил ли он королевству налог кровью, что каждый дворянин  считает
своей почетной обязанностью? Нет,  он  предпочел  шпаге  кисть  художника  и
долото ремесленника. Он попрал имя свое, замарал кровь своего рода,  сойдясь
с простолюдинами и предпочтя их людям своего круга.  Ведь  он  объявил,  что
предпочитает  дружбу  каменщика  расположению  принца  крови.  Если  бы   мы
убедились, что человек такой  необъяснимой  судьбы  -  больной,  слабоумный,
страдающий   каким-то   недугом,   толкнувшим   его   к   бродяжничеству   и
бесчинствам... Такое случается и в лучших семьях. Но нет... Мы  слышали  его
речи... Мы пожелали его выслушать... Он показался  нам  умным,  решительным,
воодушевленным странной ненавистью... Нам памятен подобный тон,  исполненный
высокомерия, раздражения, непочтения к нашей персоне...
   Людовик  XIV  осекся.  В  его  голосе,  несмотря  на  все  самообладание,
почудилось нечто неопределенное, но внушающее страх. Может  быть,  потаенная
боль... Серые глаза Альбера де Сансе, широко раскрытые и отливавшие зеленью,
напомнили ему взгляд иных Глаз. Он глухо продолжил:
   - ..Он действовал, как безумный, и должен за  это  заплатить.  Пусть  его
настигнет позорная кара. Его повесят, как последнего негодяя. Не  мечтал  ли
он поднять на нас Парламент и  городской  люд,  как  некогда  Этьен  Марсель
натравил цехи парижских ремесленников на предка нашего Карла V?..
   Эти слова предназначались парламентским чинам, прошению которых монарх не
собирался дать ход. Возложив руку на золотой набалдашник эбеновой трости, он
уже собрался проследовать далее, но тут в  голову  юного  Альбера  де  Сансе
пришла спасительная мысль:
   - Сир! - вскричал он. - Соблаговолите поднять  глаза,  и  вы  увидите  на
потолках Версальского дворца  шедевры  кисти  моего  брата-ремесленника.  Он
работал для вашей славы...
   Луч солнца проник в  окно  и  осветил  вверху  бога  Марса  в  колеснице,
влекомой  волками.  Остановившись,  король  задумался.  Прекрасное  творение
грубого бунтовщика на мгновение приоткрыло ему мир, в  котором  человеческое
благородство принимает иные обличья. К тому же  его  практический  ум  вдруг
возмутился, представив смерть работника, способного совершать такие  чудеса.
Истинные художники, умеющие творить не по заученным  образцам,  были  редки.
Почему Перро, отвечавший за работы во дворце, не предупредил его о  талантах
того, кого сейчас приговорили без суда?  В  ужасе  перед  бунтом  и  яростью
монарха никто не осмелился вступиться за него. Король отрывисто произнес:
   - Надо отсрочить казнь. Мы желаем рассмотреть дело этого человека.
   Он обернулся к де Бриенну и продиктовал приказ о помиловании. Братья, все
еще стоявшие на коленях, уловили его реплику:
   - ..Он будет работать в мастерских господина Лебрена.
   Альбер и Дени бросились через темный парк к зловонному  болоту,  которому
предстояло стать дворцовым прудом. Но они  опоздали:  Гонтран  де  Сансе  де
Монтелу раскачивался на ветвях дуба напротив белеющего в сумерках замка.
   Под кваканье  лягушек  братья  обрезали  веревку.  Альбер  отправился  за
каретой, лакеем и кучером. Наутро экипаж выехал в Пуату. Без остановок,  под
раскаленным летним  солнцем  и  в  светлых  ночных  сумерках,  они  мчались,
снедаемые желанием  поскорей  предать  земле  предков  это  большое  тело  с
неподвижными и уже бесполезными руками, как если бы одна лишь эта земля была
способна залечить все раны и стереть выражение едкой скорби, запечатленное в
чертах распухшего лица.
   Гонтран-ремесленник! Художник Гонтран! Тот, кому чудилась мелкая  веселая
нечисть в тусклой полировке медных котлов  на  кухне  родного  Монтелу,  кто
перетирал красную кошениль и желтую  глину,  чтобы  рисовать  на  стенах,  и
пьянел от сочной лесной зелени, как от терпкого  ликера.  Юноша  с  дикой  и
потаенно щедрой душой!
   Рыдая как дети, Дени и Альбер погребли тело у  сельской  церкви  Монтелу,
около могил их семьи.
   - Потом, - продолжал свой рассказ Дени, - я вернулся  в  замок.  Там  все
было мертво, ни детских голосов, ни людского говора. Только на кухне я нашел
кормилицу Фантину с глазами, как уголья, и  тетушку  Марту.  Она  ничуть  не
изменилась, такая же горбатая, тучная, со  своим  всегдашним  вышиванием  на
коленях. Эти две старые вещуньи лущили горох и что-то бормотали.
   Там я и остался. Ты же знаешь, наш отец написал в завещании:  "Наследство
перейдет тому сыну, который останется на  земле"...  Почему  бы  не  мне?  Я
вернулся к своим мулам, стал встречаться с тамошними  фермерами,  женился..,
на Терезе де Ламайер. Она без приданого, но с  хорошей  репутацией  и  очень
милая. На Преображенье у нас будет ребенок.
   - Стало быть, -  завершил  свое  повествование  новоиспеченный  барон  де
Монтелу, - вот что господин  де  Марильяк  велел  тебе  сообщить.  То  есть,
понятно, не  о  моей  женитьбе,  а  о  деле  Гонтрана.  Чтобы  ты  рассудила
хорошенько, чем ты обязана королю после стольких оскорблений с твоей стороны
и со стороны нашего семейства. Но я думаю...
   Дени вгляделся в лицо сестры, на которую он, младший брат, всегда  взирал
не  без  некоторого  страха  -  страха  перед  ее  красотой,   дерзостью   и
таинственностью ее частых побегов.  Вот  и  сейчас  она  вернулась  какой-то
непохожей, чужой... Щеки чуть ввалились, явственнее проступила тонкая  лепка
скул. Она стояла бледная, застывшая, в самое сердце пораженная услышанным. С
тайной радостью и испугом Дени почувствовал:  она  не  уступит,  будет,  как
всегда, верна себе. Но ей предстоят отнюдь не мирные дни. И он прошептал:
   - Господин де Марильяк очень плохо тебя знает. Спроси он меня,  как  тебя
окоротить, я бы никогда не посоветовал ему сообщать тебе, что один из  Сансе
де Монтелу повешен именем короля.

Глава 5

   С тех пор как Анжелика возвратилась домой,  к  ней  ежедневно  являлся  с
докладом управитель поместья Молин. Со счетными книгами  под  мышкой  старик
медленно поднимался по широкой  аллее,  ведущей  от  его  каменного  дома  с
черепичной крышей к замку.
   Человек независимый, зажиточный буржуа, ловко  ведущий  свои  дела,  мэтр
Молин истово  служил  интересам  семьи  Плесси-Белльер.  Под  защитой  своей
должности  он  весьма  ловко  распоряжался  и  собственным  достоянием.   Ни
Анжелика, ни  покойный  Филипп  не  имели  представления,  чем,  собственно,
занимается мэтр Молин. Они знали одно: он неизменно появлялся, когда  в  нем
возникала нужда, будь то в  Париже,  когда  обитателей  замка  призывали  ко
двору, или в Плесси, когда их постигала опала.
   Вот и среди тех, кто встречал беглянку в родном замке, выделялась суровая
физиономия Молина, которая в старости  стала  напоминать  внушительные  лица
древнеримских патрициев. Он одним из первых склонился над полубесчувственным
телом Анжелики, которое два мушкетера извлекали из кареты, в то время как де
Бретей игривым тоном скликал прислугу:
   - Я привез вам госпожу дю Плесси! Она при смерти. Ей осталось жить  всего
несколько дней...
   Лицо  интенданта  осталось  бесстрастным.   Он   приветствовал   Анжелику
совершенно так, как если бы она явилась на день-два  из  Версаля  для  того,
чтобы обсудить продажу какой-нибудь фермы  в  уплату  карточных  долгов.  Но
вслушавшись в его монотонную  речь  о  бедствиях  и  неурожае,  постигнувших
Плесси, она почувствовала облегчение. К ней,  бог  весть  почему,  вернулось
ощущение безопасности.
   Он ни в чем не упрекнул ее. Ни о чем не спросил, хотя роль Молина в делах
семейства и прочные связи с его судьбой давали ему такое право.  Он  молчал.
Ни словом не обмолвился о том,  в  какое  смятение  привел  его  неожиданный
отъезд Анжелики, какие быстрые и смелые маневры он предпринял, спасая доходы
семьи  от  всепожирающей  напасти.  Ведь  известно,  что  немилость  властей
предвещает скорое разорение. Уже  собирались  те  крысы,  вороны  и  кишащие
черви, что обычно набрасываются  на  пошатнувшиеся  состояния.  Молин  везде
навел порядок, поручился  по  векселям,  успокоил  кредиторов.  "Госпожа  дю
Плесси путешествует, - говорил он, - она должна вернуться. Никаких распродаж
не предвидится". - "А как же король? - спрашивали у него. -  Все  же  знают,
что госпожа дю Плесси навлекла на себя гнев короля, она арестована, посажена
под замок!"
   Молин равнодушно пожимал  плечами.  Кому,  как  не  ему,  знать  истинное
положение вещей? А  поскольку  слыл  он  человеком  хитрым,  изворотливым  и
понимающим свою выгоду, волнения улеглись. Все соглашались  подождать.  Весь
этот год, когда неопределенность жребия, выпавшего  Анжелике,  смущала  умы,
интендант не выпускал из железных рук бразды правления замком  и  достоянием
беглой маркизы, а также ее малолетнего наследника Шарля-Анри. Благодаря  ему
вся прислуга осталась на месте - как в замке, так и в парижских особняках на
улице Ботрейн и в предместье Сент-Антуан.
   Теперь Молин слал во все концы письма, где возвещал  о  приезде  маркизы.
Конечно, он не  упоминал  о  королевской  страже  в  Плесси,  но  говорил  о
дружеском расположении государя и о  том,  что  владелица  поместья  вот-вот
займется своими делами и проявит здравомыслие и настойчивость, столь ценимые
в ней господином Кольбером. Все это предназначалось глазам и ушам  парижских
торговцев и судовладельцев из Гавра, с которыми Анжелика вела дела.
   В ее владениях интендант с прежней  аккуратностью  объезжал  арендаторов,
следил за счетами, посевами и ходом работ. Протестанты пользовались таким же
его вниманием, как и католики. Они показывали ему на солдат, отправленных  к
ним на постой, пожиравших их припасы и травивших лошадьми посевы  овса.  Это
были так называемые "миссионеры господина де Марильяка", призванные обратить
протестантов в истинную веру. Мэтр Молин  воздерживался  от  комментариев  и
напоминал фермерам об их долгах, помеченных в его счетных книгах.  "Что  нам
делать, мэтр Молин? Вы  что,  тоже  из  тех,  кто  борется  с  Кальвином?  -
спрашивали крестьяне-гугеноты, стоя перед ним  с  огромными  своими  черными
шляпами у колен и сверля его сумрачными глазами фанатиков. -  Должны  ли  мы
отрекаться, чтобы сохранить наше добро, или  примириться  с  разорением?"  -
"Потерпите", - отвечал он.
   Драгуны нагрянули и к  нему,  разграбили  его  зажиточный  дом  у  парка,
спалили сто фунтов свечей и два дня и две ночи  не  давали  ему  спать.  Они
колотили в сковородки и орали: "Отрекись от ереси, старый лис, отрекись!"
   Это  произошло  до   возвращения   Анжелики.   Монтадур   таким   образом
примеривался к обязанностям стража одной из красивейших женщин  королевства.
Но поскольку госпожа  дю  Плесси  не  принадлежала  к  реформатской  церкви,
Марильяк велел оставить ее челядь в покое.
   Переведя дух,  Молин  принялся  ежедневно  посещать  замок,  а  Монтадур,
почитавший его самым зловредным из тамошних гугенотов из-за его  влияния  на
крестьян, неизменно  кричал  ему  вслед:  "Когда  же  ты  покаешься,  старый
еретик?"
   Когда Молин впервые увидел Анжелику с порозовевшими щеками, отдыхающей  в
гостиной принца Конде, он глубоко вздохнул и прикрыл веки - она готова  была
поспорить, что в этот миг интендант вознес Господу благодарственную молитву.
Это  так  не  сочеталось  с  его   обычными   манерами,   что   она   слегка
забеспокоилась. Именно тогда он  впервые  упомянул  о  разорении  и  голоде,
угрожающих всем с  тех  пор,  как  де  Марильяк  решился  обратить  Пуату  в
католичество.
   - Наша провинция, сударыня,  должна  послужить  этим  миссионерам  местом
первых опытов. Если  здесь  им  удастся  быстро  извести  протестантов,  они
применят  такую  методу  по  всей  Франции.  Несмотря  на  Нантский   эдикт,
протестантизм в нашем королевстве будет уничтожен.
   - А мне что за нужда? - обронила Анжелика, глядя в окно.
   - Нужда у вас большая... - сухо поправил  ее  Молин  и,  раскрыв  счетные
книги, быстро объяснил, что владениям ее, находившимся  в  умелых  и  верных
руках протестантов, уже нанесен значительный урон. Крестьянам  не  позволяли
выходить в поле,  портили  посевы  и  скот.  Приведенные  им  цифры  убытков
встревожили Анжелику.
   - Нужно жаловаться. Не пробовали ваши  консистории  напомнить  властям  о
положениях эдикта?
   - К кому обратиться? Сам наместник Пуату - зачинщик этих беспорядков. Что
до короля, он слушается советников, а те умеют убедить. Я  дожидался  вашего
возвращения, сударыня, так как вы одна сможете прекратить эти бесчинства. Вы
отправитесь к королю, сударыня, вот единственный  путь  к  вашему  спасению,
спасению провинции и, быть может, всей страны.
   Вот чего он добивался! Анжелика посмотрела на него с таким страданием  во
взоре, из ее груди рвались столь жаркие слова, что у нее перехватило  горло.
Он поторопился объясниться, не дав ей заговорить. Недаром все то время,  что
он провел у ее постели, пока она болела,  он  вел  с  ней  этот  мучительный
молчаливый диалог.
   Он хорошо ее изучил. Еще со времен ее несговорч