ом  на  этом  не
кончились, они вновь вспыхнули из-за Старика на горе. Много ли нужно,  чтобы
разжечь настоящую войну между замкнутым, молчаливым подростком  и  маленькой
обидчивой девочкой! Прибрежные скалы, которые окружали  Вапассу,  на  западе
выдвигались,  словно  огромный,  довольно   замысловатой   формы   волнорез,
напоминавший профиль старого индейца или, скорее, старого  пирата.  Вечером,
когда  заходящее  солнце  чеканило   скалу   медными   отблесками,   зрелище
становилось поразительным.  Все  любовались  им.  По  утрам  Старик  казался
брюзгой, по вечерам он усмехался.
   Одной лишь маленькой Онорине никак  не  удавалось  различить  в  контурах
скалы профиль Старика. Она таращила глаза, не отрываясь, смотрела туда, куда
ей указывали, но если она и говорила: "Я его вижу", то лишь для того,  чтобы
избежать насмешек, и неуверенность в голосе выдавала ее. На самом  деле  она
его не видела.
   Кантор не отказывал себе в удовольствии подтрунивать  над  ней,  говорил,
что она, пожалуй, даже  не  бобриха,  а  кротиха,  и  Онорина,  насупившись,
пристально вглядывалась в скалу, ища среди деревьев  и  уступов  загадочного
Старика, который прятался от нее.
   В то утро Кантор снова, уже не в первый раз, потешался  над  ней,  и  она
снова, и тоже уже не в первый раз, набросилась на него с поднятыми кулачками
и с такими воплями, что на шум вышел сам Жоффрей де Пейрак.
   - Что случилось?
   - Все хотят, чтобы я умерла, - проговорила Онорина, заливаясь слезами,  -
а у меня даже нет оружия, чтобы защитить себя.
   Граф улыбнулся и, присев перед девочкой на корточки,  погладил  рукой  ее
мокрую щечку.  Он  пообещал,  если  она  успокоится,  сделать  ей  пистолет,
маленький пистолет специально для нее,  который  будет  стрелять  маленькими
пульками, а серебряная рукоятка его может служить кастетом. Он  взял  ее  за
руку, и они вместе направились в мастерскую.
   Анжелика повернулась к Кантору, наблюдавшему  эту  сцену  с  непримиримым
видом.
   - Оставь ты ее в покое с этим Стариком на горе.  Ну  не  видит  она  его,
подумаешь, какая важность. А ты унижаешь ее ради забавы.
   - Она глупая и ленивая.
   - Нет.  Ей  ведь  только-только  исполнилось  четыре  года.  И  когда  ты
поумнеешь, Кантор? Это ты глуп, если ищешь ссоры с четырехлетним ребенком.
   - Все ее балуют, носятся с ней,  -  упрямо  сказал  Кантор.  И  он  ушел,
бормоча себе под нос:
   - Может,  другим  и  нравится  ходить  на  задних  лапках  перед  этой...
незаконнорожденной, но лично мне... нет!
   Удар был нанесен Анжелике в самое сердце. Она одна слышала эти слова,  но
именно ей они и предназначались. Парализованная внезапной болью, она застыла
на месте, словно окаменев, потом прошла в  свою  комнату  и  заперлась  там.
Первой ее реакцией было дать ему пощечину, встряхнуть его как  следует  и...
да, она чувствовала, что готова отдубасить его как следует. Она  дрожала  от
ярости, возмущенная высокомерием и грубостью этого мальчишки,  которого  все
любили, окружали вниманием, у которого был отец,  терпеливо  обучавший  его,
друзья и даже, пожалуй, почтительные слуги, ибо он  был  сыном  господина  и
умел показать это. И он еще смеет разыгрывать перед ней обиженного!
   Зимние месяцы в Вапассу были для него временем тайных  мук,  потому  что,
несмотря на хорошие минуты, когда Анжелика беседовала с сыновьями,  смеялась
или пела с ними, а Кантор наигрывал на своей гитаре и становился  веселым  и
добрым товарищем, она постоянно чувствовала  в  нем  какую-то  сдержанность,
переходящую  мало-помалу  в  скрытую  враждебность.  И  день  ото  дня   эта
враждебность не только не проходила, а, казалось, наоборот, становилась  все
откровеннее. Кантор продолжал оставаться замкнутым,  молчаливым,  и  она  не
понимала, что это - его давняя обида на то, что, будучи совсем ребенком,  он
так надолго оказался разлученным с нею или  же,  с  детской  непримиримостью
осуждая ее, он не может простить ей, что она вела вольную жизнь вдали от его
отца. Наверно, здесь смешалось и то  и  другое,  и  Анжелика  в  свое  время
отступила  перед  трудностью  и  отказалась   от   мысли   объяснить   своим
повзрослевшим сыновьям, что ее пятнадцатилетнее "вдовство" в  какой-то  мере
извиняет те вольности, которые она позволяла себе, и что многое в  ее  жизни
было продиктовано силой обстоятельств.
   Анжелика думала тогда: юность непримирима и должна созреть, чтобы  понять
некоторые вещи. И поэтому до сих пор она хранила молчание. Но вот теперь она
не могла не признаться самой себе в том, что пошла по наиболее легкому пути.
   Анжелика не сомневалась, что юность может все понять, если ей  объяснить.
Выходит, это она, мать, не созрела  для  своего  предназначения.  У  нее  не
хватило мужества заговорить о своем ужасном прошлом, тем более с  сыновьями.
Она испугалась, что они не поймут ее, особенно Кантор, ибо хорошо знала, что
юности свойственна категоричность в суждениях, горячее сердце  и  бесконечно
справедливый разум. Она все еще относилась к своим сыновьям как к  детям,  а
не как к юношам пятнадцати и семнадцати  лет,  каковыми  они  были.  Она  не
доверилась им, и  теперь  Кантор  отвечал  на  это  недоверие  враждебностью
раненого сердца.
   С Флоримоном было  проще.  Он  принимал  жизнь  такой,  какая  она  есть.
Характером он был более легкий, более  равнодушный,  чем  брат.  Он  столько
повидал с тех пор, как оставил кулуары королевского дворца и попал  в  трюмы
кораблей! Он всегда достигал своей цели и выпутывался без  ущерба  из  любых
неприятностей, но ему на все было наплевать. Анжелика поклялась бы,  что  он
уже имел некоторый опыт в любовных делах.
   А вот Кантор менее покладист, он не обладает таким счастливым  характером
и в отличие от старшего брата все принимает слишком близко к сердцу.
   Анжелика размышляла: права  ли  была  она,  не  попытавшись  разбить  лед
отчуждения, или, наоборот, ее откровенность  сделала  бы  Кантора  не  таким
строптивым? Она задавала себе этот вопрос, не в силах найти  ответа.  Она  в
бессильной  ярости  кружила  по  комнате,  мысленно  называя   его   глупым,
неблагодарным, бессердечным, и ей хотелось громко  крикнуть  ему,  чтобы  он
убирался... что она не взглянет на него  больше,  пока  он  такой.  Нет,  не
стоило Богу разрешать им собраться здесь всем вместе!.. Потом она постепенно
успокоилась, ибо понимала, что он еще мальчик, что он ее сын и это ее долг -
пойти к нему и попытаться развязать тот горестный узел, который  делает  его
жизнь такой трудной... Но не лучше ли будет, чтобы он действительно  покинул
Вапассу? Он ненавидит Онорину. Он слишком поздно нашел свою  мать.  В  жизни
случаются такие потери, которые  нельзя  восполнить...  Он  мог  бы  уйти  с
Флоримоном, тем более что он так настойчиво домогался этого. Но отец ответил
ему: "Тебе еще рано..."
   Анжелика упрекала себя в том, что не  спросила  у  мужа,  почему  он  так
категорически отказал ему, ведь тогда она могла бы растолковать это Кантору,
рассеять то мрачное настроение, в котором он замкнулся.
   Да, в жизни случаются такие потери, которые нельзя  восполнить,  все  это
так, но ведь можно пойти друг другу навстречу... можно попытаться...  Теперь
Кантор был тут, с ней, но замкнутый, словно захлопнувшаяся ракушка, и она не
представляла себе, как она подступится к нему, предчувствуя, что он встретит
ее враждебно.
   И тем не менее нужно было действовать. Иначе Кантор  добьется  того,  что
породит в Онорине чувство злости. В ребенке четырех  лет!  Разве  кто-нибудь
догадывался о том, что  эта  весна  в  Америке  в  четвертый  раз  напомнила
Анжелике постыдное рождение Онорины в логовище колдуньи в  вековом  дремучем
лесу? Только она одна знала об этом и до сих пор  не  осмелилась  рассказать
никому.
   Анжелика  села  на  постель.  Отъезд  Кантора  казался   ей   неизбежным,
необходимым. Послать его  с  поручением  в  Голдсборо?  Возможно.  Он  любит
путешествовать. Но вдруг она с  испугом  подумала,  что  Кантор  никогда  не
простит ей, если она ушлет его  в  эту  своего  рода  ссылку,  и  тогда  она
навсегда потеряет сына.
   Она просто не знала, как ей поступить, и, поняв, что в данном  случае  ее
разум бессилен, положилась на судьбу.
   В кармашке на поясе у нее была золотая  английская  монета,  которую  она
хранила как талисман. Она достала ее. Если монета упадет наверх изображением
королевского профиля, с выгравированной вокруг него оскорбительной  надписью
"Король Франции", она расскажет о дерзости Кантора мужу и поговорит с ним  о
необходимости отослать сына; если наверху окажется  герб  Великой  Британии,
она сейчас же найдет своего взбунтовавшегося сына и откровенно  поговорит  с
ним сама.
   Она подбросила монету в воздух: герб!

***

   Кантор работал в кузнице и, увидев мать, тотчас подошел к ней, потому что
совесть его была неспокойна.
   - Пойдем со мной в лес, - сказала ему Анжелика.
   Ее тон не допускал возражений. Он не без тревоги последовал за ней. Вид у
нее был весьма решительный.
   Стоял светлый весенний день, но довольно прохладный, так как  накануне  и
даже с утра шел дождь. Земля, досыта напоенная  водой,  просвечивала  сквозь
робкую траву и казалась фиолетовой. Дул свежий,  легкий  ветерок.  Перелесок
был прозрачно-голубой.
   Анжелика шагала быстро. Она знала каждую тропку, и, хотя  шла  без  цели,
поглощенная своими мыслями, шаг ее был уверенный.
   Кантор с трудом поспевал за нею, а когда ему нужно было вслед за  матерью
бесшумно проскользнуть между сплетенными ветвями, усыпанными зеленью  первой
листвы, он чувствовал себя увальнем.
   Они были на верху плато, и твердая земля  звенела  под  их  ногами,  а  в
сосновом  бору  между  стволами  деревьев  бормотал  что-то  ветер.   Тонкий
благовонный аромат курился, словно фимиам.
   Анжелика остановилась на краю обрыва  и  посмотрела  на  горизонт.  Внизу
виднелась извивающаяся лента священной  реки,  которая  несла  свои  воды  к
западу. Анжелика повернулась к Кантору.
   - Ты не любишь ее, - сказала она. - Но ведь ребенок, какой бы он ни  был,
как бы он ни появился на свет, кто бы ни был его отцом, какова  ни  была  бы
его мать, все-таки ребенок, а угнетать слабого - всегда низость.
   У Кантора слегка перехватило дыхание.  Слова  матери  задели  его,  и  он
молчал... "Ребенок... Низость"...
   - И если в тебе не говорит кровь твоих предков-шевалье, то сегодня я хочу
напомнить тебе о чести дворянина.
   Анжелика снова зашагала, теперь уже по тропинке, которая свела их немного
вниз, а  затем  на  середине  косогора  тянулась  вдоль  реки  и  постепенно
спускалась в долину.
   - Ты родился в тот самый день, когда на Гревской площади был символически
сожжен твой отец. Но тогда я думала, что его действительно  сожгли...  Когда
я, неделю спустя, на руках несла тебя, такого  крошечного,  в  Тампль,  было
Сретенье, и я вспоминаю, что весь  Париж  казался  мне  пропитанным  запахом
пончиков с лимоном, которые продавали в этот день на улицах дети-сироты. Мне
было двадцать четыре года. Это не так уж много... для таких испытаний. Когда
я вошла во двор Тампля, я услышала детский плач и увидела Флоримона, за  ним
гнались мальчишки, они кидали в него камни и снежки  и  кричали:  "Маленький
колдун! Маленький колдун! Покажи нам свои рожки!.."
   Кантор вдруг остановился, лицо его покрылось красными  пятнами,  и  он  в
ярости сжал кулаки.
   - О, - воскликнул он, - был бы там я! Был бы там я!
   - А ты был там, - смеясь, сказала Анжелика, -  только  совсем  крошечный,
нескольких дней от роду.
   Все еще улыбаясь, она посмотрела на него, как бы подшучивая над ним.
   - Сегодня-то ты сжимаешь вон какие кулаки. Кантор, но тогда твой  кулачок
был не больше ореха!..
   И она снова рассмеялась, потому  что  ей  представился  поднятый  к  небу
крохотный розовый кулачок Кантора. Но смех  ее  отозвался  в  лесу  каким-то
странным, горьким эхом. Кантор недоуменно посмотрел на мать и  почувствовал,
как где-то в глубине его души зарождается необъяснимое страдание.
   Смех Анжелики оборвался, она, казалось, задумалась о чем-то и вновь стала
серьезной.
   - Ты рад, что живешь на свете, не правда ли, Кантор?
   - Да, - пробормотал он.
   - А ведь мне нелегко было сохранить тебе жизнь. Когда-нибудь  я  расскажу
тебе поподробнее, если ты захочешь. Ведь ты никогда не задумывался над этим,
не так ли? Ты ни разу не спросил себя: как случилось, что  я  живу,  я,  сын
колдуна, приговоренный к смерти еще до рождения? Ты об  этом  не  поминаешь!
Что тебе до этого! Ты тут, живой. Ты ни разу не  спросил  себя,  что  сумела
сделать, обязана была сделать твоя мать,  чтобы  сохранить  тебе  сокровище,
которое бьется сейчас в твоей крепкой груди, - твою жизнь!
   И она ткнула в его грудь своим небольшим, но сильным кулаком, как  раз  в
то место, где находится сердце.  Он  растерянно  отшатнулся,  глядя  на  нее
своими светлыми, так похожими на ее глазами; он словно впервые видел ее.
   Анжелика продолжала спускаться по  тропинке.  Теперь  вместе  с  шелестом
деревьев до нее доносился плеск воды.  Ольха,  тополь,  ива  на  берегу  уже
покрылись длинными листочками, которые мягко теребил  ветерок.  Здесь  весна
раньше заявила о своих правах, и трава в низинах была уже высокая и сочная.
   Анжелика не сердилась больше на сына. Растерянный взгляд  подростка  явно
свидетельствовал о том, что никогда дотоле он не задумывался над тем, о  чем
она ему поведала сейчас. И это естественно. Ведь он еще совсем мальчик!
   Она сама виновата, что не поговорила с ним раньше, не рассказала ему хотя
бы  того,  что  касается  непосредственно  его.  Тогда  он  был   бы   более
снисходительным, не таким нетерпимым.
   Дети очень любят, когда им рассказывают о периоде их жизни, которого  они
не помнят или помнят  плохо.  Эти  рассказы  утоляют  их  мучительную  жажду
самопознания.  Они  любят,  когда  их  вводят  в  этот  мир  наивных,  часто
бессвязных ощущений, помогают им разобраться в том,  что  смутно  хранит  их
память.
   А Кантор, предоставленный самому себе, вынужден был сам искать ответы  на
все. И потом, став старше, он страдал оттого,  что  мать  спустилась  в  его
представлении с той небывалой высоты, на какую он вознес ее в  своем  раннем
наивном детстве.
   И вот  теперь  оставалось  сказать  ему  самое  трудное.  Анжелика  снова
заговорила об Онорине, которую нужно было защитить от несправедливой злобы.
   Они проходили по краю  прибрежного  луга,  у  самой  реки.  Она  внезапно
повернулась к сыну.
   - Я тебе уже сказала, что никогда нельзя унижать невиновных. И я повторяю
это. Ты можешь ненавидеть меня, если тебе угодно. Но не ее. Она  не  просила
меня о жизни. Но если бы ты осудил меня, ты был бы не прав!.. Не  зная,  что
произошло, плохо, даже больше того - глупо изливать на других  желчь  своего
сердца.
   Она внимательно смотрела на Кантора, и он увидел, как постепенно  темнели
глаза матери и в них вспыхнул огонек ненависти, как он подумал, ненависти  к
нему, и это испугало его.
   - Ты еще мальчик... - продолжала она. - Но  скоро  ты  станешь  мужчиной.
Мужчиной, - повторила она мечтательно. - Ты будешь участвовать в войнах, мой
сын, будешь сражаться жестоко, до конца... это  хорошо.  Мужчина  не  должен
бояться сражений. И ты  будешь  входить  в  города  как  победитель,  будешь
праздновать свою победу и будешь во хмелю силой  брать  женщин...  Но  потом
позаботишься ли ты о них, о своих жертвах? Нет! Такова война, не правда  ли?
Придет ли тебе в голову потом  узнать,  не  умерли  ли  они  от  позора,  не
бросились ли в колодец? Нет! Ибо такова война! Так всегда было,  так  всегда
будет, это я тебе говорю... "Когда полк со знаменщиком во главе  вступает  в
город, женщины теряют честь..." Эти слова часто  повторяла  старая  Ревекка.
Вот скажи мне, что, по-твоему, остается делать женщине,  которая  носит  под
сердцем дитя войны? Что, ты думаешь, она могла бы сделать?  Убить  дитя  или
покончить с собой? Или родить? Вот и случается, что некоторые женщины рожают
этих детей, воспитывают их, любят, хотят видеть их счастливыми,  потому  что
они - дети. Ты понимаешь? Ты понимаешь?
   Она с яростью повторила еще раз:  "Ты  понимаешь?"  -  в  упор  глядя  на
Кантора.
   Потом отвернулась и стала смотреть в долину, нежную, шелестящую,  которая
раскинулась перед ними.
   "Если он не понимает, если он бесчувствен, как камень, тем хуже! - думала
она. - Тем хуже для него!  Пусть  уезжает,  пусть  становится  бессердечным,
грубым, жестоким солдафоном... пусть уезжает. Кажется, я  сделала  все,  что
могла". Она подождала немного и заставила себя снова взглянуть  на  сына.  И
увидела, что у него дрожат губы.
   - Если это так, - сказал он хриплым голосом, -  если  это  так,  тогда...
мама... прости меня, прости! Я не знал...
   Он бросился перед нею на колени и, закрыв лицо руками, громко разрыдался.
   Она не ожидала этого и  исступленно  сжала  его  в  своих  объятиях.  Она
гладила его волосы и машинально повторяла:
   - Успокойся! Это пустяки... Успокойся, малыш!
   Как прежде, когда он был маленький. Она вспоминала, какие мягкие,  нежные
волосики были у него тогда, а сейчас они стали жесткие и очень густые.
   - Успокойся, - повторяла она, - не  надо  плакать...  Прошлое  не  должно
больше заставлять нас страдать. Мы целы и невредимы. Кантор. Мы  вместе,  мы
живы, мы все и были рождены для того, чтобы  быть  вместе,  это  судьба  нас
разлучила. Но теперь мы вместе, вот единственное, что важно для  меня!..  Не
надо плакать...
   Он понемногу утих. Она успокаивала его, властной и нежной рукой отодвигая
от него несчастье, угрызения совести, она повторяла ему,  что  только  жизнь
имеет значение, что для нее жить со своей семьей -  истинный  рай,  и  разве
счастье вновь обрести сына, которого  она  столько  лет  считала  мертвым  и
которого столько оплакивала, не  вознаграждает  ее  с  лихвой  за  некоторые
трудные стороны характера ее Кантора? Он робко улыбался, еще не  осмеливаясь
поднять голову. А она прижимала его к своему сердцу,  пронизанная  чувством,
что это ее сын, частичка ее самой, и что она еще долго и много будет полезна
ему благодаря тому таинству родственных уз, которые связывают их  и  которые
ничто не может заменить.
   Кантор отстранился от матери, но, прежде чем подняться, посмотрел на нее.
Он стал вдруг серьезным, и эта серьезность  изменила  его,  сделала  намного
старше.
   - Прости меня, - повторил он.
   И ей показалось, будто он просит у нее прощения от имени всех мужчин. Она
взяла в свои руки его юное лицо.
   - Я прощаю тебя, - сказала она тихо, - я прощаю тебя.
   Потом, когда он поднялся, она вдруг рассмеялась.
   - Разве не смешно? Ты на полголовы выше меня.
   И в тот момент, когда они стояли,  еще  потрясенные,  стараясь  прийти  в
себя, Анжелика услышала, как  лесное  эхо  продолжает  бесконечно  повторять
рыдания Кантора.
   Это был какой-то непостижимый  феномен.  Она  подумала  сначала,  что  ей
просто это чудится от волнения. Но тут же она отметила  про  себя,  что  эхо
какое-то очень странное, просто удивительное. Вместо того чтобы удаляться  и
затихать, рыдания приближались. И тотчас к ним применились хнычущие  голоса,
стенания.
   - Ты слышишь? - спросила она сына, который тоже вскинул голову.
   Он утвердительно кивнул и с инстинктивным благоразумием быстро  увлек  ее
под купу деревьев - укрыться. Кто-то разговаривает, кто-то  рыдает  в  таком
пустынном месте!..
   - Тихо, Кантор!
   Голоса приближались, и уже можно было различить  шум  шагов  -  несколько
человек шли в высокой траве.
   На берегу, у излучины реки, показался индеец.  Он  был  высок  ростом,  с
лицом цвета обожженной глины, обезображенным белыми  и  красными  шрамами  -
следами войн, с блестящими волосами, украшенными кусочками меха,  перьями  и
иглами дикобраза. В руках он держал мушкет. Мокрое одеяло словно давило  ему
на плечи. Ведь еще утром лил д