его  сына  и  живет  в
Версале, при королевском дворе, где занимает почетную должность.
   Он смял листок в кулаке.
   Его  первым  побуждением  было  не  верить.  Этого  не  может  быть,  это
невозможно!.. Затем очевидность произошедшего начала становиться все яснее и
яснее по мере того, как с глаз его словно спадала  пелена  и  он  осознавал,
насколько наивно было с его стороны  не  подумать  о  подобной  развязке.  И
правда, что  может  быть  естественнее?  Разве  стала  бы  юная,  блистающая
красотой  вдова  хоронить  себя  в  старом  провинциальном  замке  и   ткать
покрывало, подобно Пенелопе?
   Быть окруженной толпой поклонников, домогающихся  ее  любви,  вступить  в
новый брак, красоваться при дворе - вот что назначено ей судьбой. Почему  он
не додумался до этого раньше? Почему не приготовился к этому  удару?  Почему
он так страдает?
   Любовь притупляет разум. Любовь делает человека слепым. И  только  ученый
граф де Пейрак об этом не догадывался.
   Да, Анжелика была его  творением,  он  изваял  ее  по  своему  вкусу,  но
означало ли это, что она уже никогда не выйдет из-под его влияния?  Жизнь  и
женщины переменчивы. Ему следовало  об  этом  помнить.  Однако  он  оказался
слишком самонадеянным.
   То, что она вдобавок была его законной женой, еще более укрепляло  в  нем
чувство, которое внушила  ему  сама  Анжелика:  что  она  существует  только
благодаря  ему  и  для  него.  Он  дал  увлечь  себя  в  западню  утонченных
наслаждений, которые щедро дарил ему богатый, веселый ум его  молодой  жены,
подвижный и быстрый, как горный поток. Но едва  он  вкусил  это  блаженство:
знать, что она связана с ним вечными узами любви, как судьба  их  разлучила.
Он стал отверженным, лишился  всего  своего  могущества  -  так  мог  ли  он
требовать, чтобы она осталась верна воспоминаниям о былом? Женщина,  которую
он любил, его жена, его творение, его сокровище, отдала себя другим!..
   Что может быть естественнее, снова и снова повторял он себе. Неужели  она
до  того  ослепила  его,  что  он  совсем  не  видел  в  ней  зачатков  иных
склонностей? Женщина, которую так одарила природа, не способна быть  верной.
Разве он не познал на себе силу ее женских чар, неодолимую  притягательность
окружающего ее ореола, этого неуловимого очарования,  которым  дышит  в  ней
все,  ее  походка,  жесты...  Нечасто,  куда  реже,  чем   принято   думать,
встречаются  на  свете  женщины,  рожденные,  чтобы   пленять   мужчин.   Не
единственного  избранника,  а  всех  мужчин,  которым  случается   оказаться
поблизости.  Анжелика  -  из  этой  породы...   Она   пленяет   неосознанно,
неумышленно... По крайней мере когда-то он в  это  верил!  Какие  же  тайные
замыслы уже зарождались в ее мозгу, когда он привез ее на свадьбу  короля  в
Сен-Жан-де-Люз? В ту пору она была еще так молода, едва вышла из отрочества,
но он отлично знал, что она обладает железным характером,  умом,  интуицией,
хитростью - качествами опасными и оттого еще более обворожительными.
   Ей достаточно было поставить все это на службу своему честолюбию -  и  до
каких высот могла она подняться!
   До красавца маркиза дю Плесси, любимца герцога Орлеанского, брата короля.
   А потом и до самого короля - почему бы и нет? Как же он был прав, что  не
тревожился о ней!
   Увидев, что глаза хозяина вспыхнули гневом, гонец пал  ниц,  окаменев  от
страха. Жоффрей де Пейрак судорожно сжимал в кулаке письмо, словно  под  его
пальцами был не листок бумаги, а белая шея Анжелики.
   Потом он засмеялся, но  смех  застрял  в  горле,  и  у  него  перехватило
дыхание. Потому что с тех пор,  как  голос  его  сорвался,  он  уже  не  мог
смеяться, как смеялся прежде. Здесь все искусство Абд-эль-Мешрата  оказалось
бессильно. Врач вернул  ему  только  способность  говорить.  Но  он  не  мог
смеяться, как раньше. Не мог петь. Его горло было словно  стиснуто  стальным
ошейником.
   В пении изливается боль души. Даже теперь, много лет  спустя,  его  грудь
иногда переполнялась звуками, которым он не мог дать  выхода.  Он  свыкся  с
этим увечьем, но когда  на  него  нападала  тоска,  ему  бывало  тяжело  его
выносить. А тоска эта всегда была вызвана одним и тем же - сознанием, что он
потерял Анжелику. Остальное, он повторял себе  это  сотни  раз,  он  перенес
легко: телесные муки, изгнание, разорение. Он бы выдержал все, что угодно, -
ведь тогда у него была она.
   Она была  его  единственной  слабостью.  Единственной  женщиной,  которая
заставила его страдать. И за это он злился на нее тоже.
   Разве можно страдать из-за любви? Разве можно страдать из-за женщины?

Глава 20

   И вот теперь, вдали от всего того, что составляло их прошлое, "Голдсборо"
снова свел их вместе и увлекал навстречу неизвестности. Теперь он был  всего
лишь Рескатором, корсаром, просоленным морскими ветрами, закаленным  жизнью,
полной опасных приключений, битв, интриг, ненависти людей,  которые  борются
друг с другом то огнем и мечом, то прибегая к  иному  оружию  -  золоту  или
серебру. И Анжелика тоже стала другой,  непохожей  на  ту  женщину,  которая
некогда заставила его страдать. Неужели же  и  теперь,  когда  они  оба  так
изменились, он снова начнет терзаться тоской и сожалениями, от которых,  как
ему казалось, он давно излечился?
   Досадуя на себя, он вошел  в  каюту  и  принялся  ожесточенно  мерить  ее
шагами.
   Возле  одного  из  сундуков  он  остановился,  открыл  его  и,  развернув
аккуратно свернутые куски материи: фетра и шелка -  вынул  из  этой  обертки
гитару. Купленная в Кремоне, в те времена, когда он еще надеялся, что  голос
к нему вернется, она, как и он, чаще всего молчала. Иногда он  перебирал  ее
струны, развлекая случайных подруг, но, не сопровождаемая  пением,  игра  на
гитаре доставляла ему только разочарование. Он не  утратил  своего  прежнего
мастерства и играл не просто  умело,  а  удивительно  легко,  непринужденно,
завораживая слушателей. Но рано или поздно всегда наступала  минута,  когда,
увлеченный музыкой, он чувствовал, как его легкие наполняются воздухом  и  в
нем на крыльях поэзии поднималось властное желание петь.
   На этот раз он снова  попытался.  Но,  услышав  свой  сорванный  голос  -
хриплый, непослушный, ломающий мелодию - замолчал и тряхнул головой:  "Какое
ребячество!". Да, человек никогда не смирится  с  потерями.  Чем  дольше  он
живет, тем больше хочется ему все сохранить,  все  объять.  Но  разве  закон
жизни не гласит, что, обретая одно, теряешь другое? Можно ли познать радость
любви, не пожертвовав свободой сердца?
   Движимый внезапным предчувствием, он пересек  каюту  и  распахнул  дверь,
ведущую на балкон.
   Она  стояла  там,  призрак  другой,  давно  исчезнувшей  женщины,  и   ее
выступающее из ночной тьмы белое неподвижное лицо было очень похоже  на  то,
которое он только что вспоминал - и в то же время было иным.
   Его охватило глупое смущение при мысли о том, что  она  слышала,  как  он
только что тщился петь. Он разозлился и оттого заговорил особенно нелюбезно.
   - Что вы здесь делаете? Неужели вы не можете соблюдать  установленный  на
судне порядок? Пассажирам разрешено  выходить  на  палубу  только  в  строго
определенные   часы.   Одна   вы   позволяете   себе   расхаживать,    когда
заблагорассудится. По какому праву?
   Ошеломленная этим выговором, Анжелика прикусила губы. Сейчас,  подходя  к
апартаментам мужа, она была потрясена, услышав звуки гитары. Но  ее  привели
сюда иные заботы.
   Стараясь сохранить спокойствие, она сказала:
   - У меня были серьезные основания нарушить судовой распорядок, сударь.  Я
хотела спросить вас об Абдулле, вашем слуге. Он у вас?
   - Абдулла? А почему вы спрашиваете?
   Он повернул голову, ища глазами силуэт мавра в джеллабе, но Абдуллы нигде
не было видно.
   Анжелика заметила его жест, полный  удивления  и  досады,  и  с  тревогой
спросила:
   - Так его здесь нет?
   - Нет... Но в чем дело? Что случилось?
   - Исчезла одна из девушек.., и я боюсь за нее.., из-за этого мавра.

Глава 21

   Все началось с того, что к Анжелике подошли Северина  и  Рашель,  старшая
дочь адвоката Каррера.
   - Госпожа Анжелика, пропала Бертиль.
   Она не сразу поняла о чем речь.  Рашель  рассказала  ей,  что,  когда  им
пришло время вернуться на орудийную палубу, Бертиль решила остаться наверху.
   - Зачем?
   - Ох, она как будто в уме тронулась, - ответила Рашель. -  Говорила,  что
ей невмоготу толкаться внизу, в этом тесном хлеву, и хочется немного  побыть
одной. В  Ла-Рошели  у  нее  была  своя  собственная  комната,  так  что  вы
понимаете... - заключила Рашель со смесью восхищения и зависти.
   - Но с тех пор прошло уже больше двух часов, а она так и не вернулась,  -
подхватила встревоженная Северина. - А что, если ее смыло волной?
   Анжелика встала и пошла искать госпожу Мерсело. Та сидела  в  своем  углу
вместе с двумя соседками и  вязала.  Гугенотские  женщины  уже  обжили  свои
закутки на нижней палубе и взяли за  обыкновение  ходить  друг  к  дружке  в
гости.
   Госпожа Мерсело выслушала Анжелику с удивлением. Она думала, что  Бертиль
у подружки. Тут же все пассажиры были подняты на ноги  и  стало  очевидно  -
девушки нигде нет.
   Мэтр Мерсело в ярости кинулся на верхнюю палубу. В последние дни девчонка
совсем от рук отбилась и стала позволять себе слишком много!  Сейчас  он  ее
проучит, чтоб поняла: дочь должна слушаться родителей на всех земных широтах
и при любых обстоятельствах.
   Однако скоро он вернулся очень встревоженный. Бертиль нигде не  было.  На
этом проклятом корабле так  темно,  что  хоть  глаз  выколи,  сказал  он,  а
матросы, к которым он обращался с вопросами, только тупо таращились на  него
- сущие скоты!
   - Госпожа Анжелика, не могли бы вы мне помочь? Вы знаете язык этих людей.
Надо, чтоб они помогли искать ее. Может быть, Бертиль упала  в  какой-нибудь
люк или сломала ногу.
   - Море неспокойно, - сказал Каррер. - Девушку могло смыть  за  борт,  как
недавно смыло Онорину.
   - О, Господи! - выдохнула госпожа Мерсело и рухнула на колени.
   Всеобщее нервное возбуждение наконец прорвалось наружу. В свете ламп лица
пассажиров выглядели мертвенно-бледными, осунувшимися. Шла уже третья неделя
тяжелого плавания, моральный дух ослабел, и стоило чему-нибудь  случиться  с
одним, как от внешнего спокойствия остальных не оставалось и следа.
   У Анжелики не было ни малейшей охоты идти за Мерсело на  верхнюю  палубу.
Бертиль, взбалмошная, как и все девушки ее возраста, наверняка сидит  сейчас
в каком-нибудь темном закутке и предается грезам, даже не догадываясь, что о
ней беспокоятся. Что ж, в конце  концов,  ее  желание  побыть  одной  вполне
объяснимо. Этого хотелось бы каждому. Но, смутно чувствуя за собой  какую-то
вину, Анжелика решила все же выйти наверх и попросила Абигель присмотреть за
Онориной, пока ее не будет.
   На палубе она присоединилась к Мерсело, Берну и  Маниго.  Трое  гугенотов
спорили с боцманом, который гневными жестами показывал им,  что  они  должны
немедля убраться восвояси. Не желая слушать никаких  объяснений,  он  сделал
знак матросам, и те схватили протестантов под мышки.
   - Не трогайте меня, бандиты, - взревел Маниго, - а то уложу вас  всех  на
месте!
   Он был вдвое сильнее  смуглых  мальтийцев,  которым  было  приказано  его
урезонить, но у тех за  поясами  имелись  ножи  -  и  они  не  замедлили  их
выхватить. Неразбериху усугубляло еще и то, что вся  эта  сцена  происходила
при очень скудном освещении.
   И снова, как уже бывало  прежде,  кровопролитие  предотвратил  миротворец
Никола Перро. Анжелика объяснила ему, что случилось.  Он  перевел  ее  слова
несговорчивому Эриксону, но тот продолжал твердить, что у него есть  приказ:
после наступления темноты на палубе не  должно  быть  ни  одного  пассажира.
Однако поняв, что одна из пассажирок исчезла, он озадаченно покачал головой.
   Время от времени Мерсело кричал, сложив руки рупором: "Бертиль, где  ты?"
В  ответ  слышались  только  свист  ветра  и   неумолчный   скрип   корабля,
раскачивающегося на черных волнах.
   Голос Мерсело то и дело прерывался.
   В конце концов  Эриксон  разрешил  отцу  пропавшей  девушки  остаться  на
палубе. Остальные, сказал он, должны вернуться вниз. Они подчинились,  после
чего дверь на нижнюю палубу была тут же накрепко заперта.
   Анжелика осталась с Никола Перро.
   - Я боюсь, - призналась она ему вполголоса. - И сказать по  правде,  море
пугает меня куда меньше, чем ваши матросы. А что, если  кто-нибудь  из  них,
увидев одинокую девушку, уволок ее куда-нибудь, чтобы над ней надругаться?
   Канадец  обратился  по-английски  к  боцману.   Тот   что-то   недовольно
проворчал, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу,  затем  удалился,  бросив
несколько слов через плечо.
   - Он сказал, что сделает перекличку всего экипажа, от  марсовых  до  тех,
кто сейчас отдыхает в трюме. А мы тем временем обшарим палубу.
   Никола Перро раздобыл три фонаря. Он, Анжелика и Мерсело осмотрели каждую
бухту снастей, канадец не поленился заглянуть  даже  в  спасательные  лодки:
шлюпку и каик.
   Наконец все трое подошли ко входу в расположенный под ютом кубрик.  Из-за
двери раздался голос боцмана:
   - Все матросы на месте. Отсутствующих нет.
   Экипаж ужинал при тусклом свете масляных ламп. Наполняющий кубрик дым  от
матросских трубок был так густ, что хоть ножом режь. В  нос  ударял  крепкий
запах табака и алкоголя. Увидев обращенные в его сторону обветренные лица  и
горящие темные глаза, мэтр Мерсело ясно понял, что море  -  не  единственная
опасность, которая могла угрожать Бертиль.
   - Вы думаете, кто-то из этих молодчиков  мог  покуситься  на  честь  моей
дочери? - шепотом спросил он Анжелику, побелев как полотно.
   - Во всяком случае не те, что здесь.
   Но воображение бумажного фабриканта уже разыгралось.
   - Это еще ничего не доказывает. Совершив злодеяние, ее могли  задушить  и
бросить в море.
   На его висках выступил пот.
   - Прошу вас, не тревожьтесь, - уговаривала его Анжелика. -  Эриксон  дает
людей, чтобы обыскать корабль сверху донизу. - Не успела она произнести  эти
слова, как у нее мелькнула мысль о мавре Абдулле.
   Уверенная в правильности своей догадки, она, не раздумывая,  взбежала  на
ют.
   На всегдашнем его посту - у двери хозяина - мавра не оказалось.
   Анжелика застыла перед дверью капитанских апартаментов,  моля  про  себя:
"Господи, не дай этому случиться. Это было бы слишком ужасно для всех нас".
   Из-за застекленной  двери  слышались  звуки  гитары.  Потом  дверь  вдруг
открылась - на пороге стоял Жоффрей де Пейрак, суровый и безжалостный.
   Он повел себя так странно, что, говоря ему об Абдулле, Анжелика  ожидала,
что сейчас он опять вспылит.
   Однако он, напротив, быстро обрел свое обычное самообладание. Мгновение -
и  перед  Анжеликой  снова  стоял  хладнокровный  капитан,  внимательный   и
бдительный.
   Он взглянул на то место, где обыкновенно находился Абдулла. За  те  годы,
что они плавали вместе, мавританский  раб  ни  разу  не  оставил  поста  без
приказа. Граф де Пейрак нахмурился:
   - Черт возьми! Мне следовало за ним присматривать. Идемте!
   Он зашел в каюту и взял потайной фонарь.
   Жоффрей де Пейрак сошел на палубу, "главную улицу"  "Голдсборо".  Он  сам
отодвинул задвижки, запиравшие крышку люка, и  начал  спускаться  по  трапу,
помогая себе только одной рукой, поскольку в другой держал фонарь.  Анжелика
была настолько взвинчена, что  последовала  за  ним,  не  задумываясь  и  не
замечая крутизны трапа. Вслед за ней спускался Никола  Перро,  а  за  ним  с
грехом пополам лез Мерсело.
   Несчастный бумагопромышленник был вне себя от тревоги за дочь и  даже  не
сознавал, что проделывает такие упражнения, от которых  уже  много  лет  как
отвык.
   Они спускались все ниже и ниже. Анжелика и представить себе не могла, что
у кораблей могут быть такие глубокие трюмы. От резкого солоноватого запаха и
сырости у нее перехватывало горло.
   Наконец они остановились перед входом в узкий, темный коридор. Жоффрей де
Пейрак прикрыл рукой стекло фонаря, чтобы притушить его свет  -  и  тогда  в
дальнем конце прохода Анжелика различила другой свет, красноватый, словно он
исходил из-за какой-то алой завесы.
   - Он там? - шепотом спросил Никола Перро.
   Жоффрей де Пейрак кивнул. Мэтр Мерсело с трудом полз по последнему трапу,
поддерживаемый молчаливым индейцем, который, точно тень,  скользнул  в  трюм
вслед за своим хозяином.
   Граф протянул фонарь канадцу, сделав ему знак посветить Мерсело. Потом он
крадучись двинулся по коридору - быстро и  совершенно  бесшумно.  И  в  этой
тишине, которую нарушал только глухой, словно бы далекий шум моря,  Анжелике
вдруг  почудился  иной  звук  -  что-то  вроде  странного,  на  двух   нотах
речитатива; он то поднимался до хриплого крика, то опускался до шепота. Нет,
то не был обман чувств. По мере  того,  как  они  приближались  к  источнику
красного света, монотонное заклинание становилось все  громче,  звучало  все
явственнее, заполняя  собой  узкое,  темное  пространство  между  скользкими
стенами коридора, словно в некоем неотвязном кошмарном сне.
   Странное завывание звучало то грубо и властно, будто чего-то  требуя,  то
замирало, становилось тихим и протяжным,  исполненным  какой-то  жалобной  и
вместе с тем грозной  нежности.  Анжелике  это  напомнило  любовные  призывы
африканских хищников, которые она слышала по ночам в горах Риф.
   Ей стало жутко, она почувствовала, как волосы  у  нее  на  голове  встают
дыбом и, не отдавая себе в том отчета, судорожно вцепилась в руку  мужа.  Он
взялся за дырявую красную занавеску и отдернул ее.
   Зрелище, открывшееся их глазам, было  ужасно  -  и  в  то  же  время  так
невыразимо прекрасно, что даже Жоффрей де Пейрак на мгновение застыл, словно
не решаясь вмешаться.
   Эта нора во чреве  корабля,  эта  убогая  каморка,  освещенная  неверным,
колеблющимся светом серебряного ночника, была логовом мавра Абдуллы.
   Здесь он хранил свои сокровища, трофеи, накопленные за те  годы,  что  он
проплавал по морям. Кожаные сундучки, набитые безделушками, ковры,  подушки,
обтянутые посекшимся шелком, бутылки и стаканы из дешевого толстого  стекла,
синего, красного или черного, покрытые расписной глазурью  старинные  блюда,
похожие на узорные вышивки. Из опрокинувшегося набок мешка из козлиной шкуры
на ковер высыпались золотые украшения и драгоценные камни. На  стене  висели
связки  полусгнившей  от  сырости  индийской  конопли,  предназначенной  для
набивания трубки кальяна, медные части которого тускло блестели в полумраке.
Резкий, почти непереносимый запах мускуса смешивался со свежим ароматом мяты
и крепким запахом морской  соли,  которая  разъедала  и  портила  сокровища,
собранные здесь сыном марокканской пустыни.
   Среди этого беспорядка,  сочетающего  в  себе  пышность  и  убожество,  в
обмороке лежала Бертиль.
   Ее белокурые волосы рассыпались по ковру вперемешку с выпавшими из  мешка
драгоценностями; бессильно раскинутые руки походили на  два  поникших  белых
стебелька.
   Абдулла не снял с нее одежду. Он  оголил  только  ее  ноги,  и  они  ясно
выделялись в сумраке, отливающие перламутром, такие стройные и изящные,  что
казалось - они принадлежат некоему сказочному  существу,  прекрасной  нимфе,
изваянной из алебастра рукою божества.
   Склонившись  над  этой  хрупкой  красотой,  мавр,  тяжело  дыша,  издавал
монотонные, тягучие звуки, будто читал что-то нараспев.
   Его тело,  полностью  обнаженное  и  похожее  на  великолепную  бронзовую
статую, дрожало, мышцы  судорожно  подергивались.  Между  его  напряженными,
упертыми в пол руками болтался висящий на шее маленький  кожаный  мешочек  с
амулетами. Эти могучие руки были словно  две  несокрушимые  черные  колонны,
стоящие на страже захваченной им добычи.
   Он казался огромным, настоящим великаном, все мускулы его  тела  вздулись
от сладостраст