кую кровать в алькове кухни. На кровати
лежали пуховики.
   - Так вы сами, наверно, спите тут обычно?
   - Нет, у меня матрас  лежит  внизу,  возле  склада.  Я  там  сплю,  чтобы
сторожить добро от воров.
   Накормив и уложив ребенка, Анжелика подошла к очагу. Этой  ночью  она  не
смела уснуть. В сто раз лучше было посидеть со старой Ревеккой, которая явно
любила поболтать. Она могла дать добрый совет относительно будущего. Старуха
возилась у печи, размешивая горящие угли.
   - Присаживайся, красавица, - показала она  на  скамейку  против  себя.  -
Погрызем-ка   краба.   И   запьем   его   стаканчиком   доброго   винца   из
Сен-Мартена-де-Ре. Вам сразу станет лучше, Из садка она вытащила  огромного,
величиной с салфетку, краба, который медленно ворочался, из фиолетового стал
розовым,  потом  красным.  Ревекка  опытной  рукой  приготовила  его,  ловко
разломила и подала половину Анжелике.
   - Делайте, как я. Нож держите вот так.  И  ничего  не  оставляйте,  кроме
скорлупы. У краба все вкусно.
   Горячее мясо, вынутое из клешней, пахло  морем,  и  вкус  был  совсем  не
такой, как у земных тварей, он пробудил тоску о далеких горизонтах, о поэзии
морских берегов.
   - Попробуйте же вино, - настаивала Ревекка. -  Отдает  водорослями.  -  И
прислушалась тревожно:
   - Госпожа Анна, бывает, заглядывает сюда. Вот уж была бы недовольна...
   Но в большом доме все было тихо. Пропев псалмы,  его  обитатели  улеглись
спать. Около больного старика светилась масляная лампа. Мэтр Габриэль у себя
в полуподвале проверял счета. На кухне потрескивал огонь в  очаге.  А  из-за
закрытых окон доносился тихий рокот моря.
   - Ну, конечно, вы не из наших, - вновь заговорила старуха. - С  такими-то
глазами... Может, вы из Бретани?
   - Нет, я из Пуату, - ответила Анжелика и тут  же  пожалела,  что  сказала
это. Когда же она научится быть настороже,  не  доверять  этому  враждебному
миру, где всюду грозят западни и козни.
   - Вам плохо, видно, пришлось там.  -  Старушка  посмотрела  понимающе.  -
Расскажите хоть немножко. -  Глаза  ее  загорелись  любопытством.  -  ..  А,
понимаю, - вновь заговорила она, видя, что Анжелика продолжает молчать. - Вы
столько повидали, что не решаетесь говорить об этом, вроде Жанны и  Мадлены,
кузин булочника, или этой толстой Сары из деревни Вернон,  которая  чуть  не
помешалась. И не сердитесь: ничего я не говорила.  Лучше  поешьте  еще.  Все
улаживается в конце концов. Каждой кажется, что несчастнее ее на свете  нет,
а потом находится другая, которая расскажет что-нибудь похуже. Война, осады,
голод - что это приносит? Несчастье, конечно. И почему же и на вашу долю оно
не достанется? Нет для того  оснований.  Как  в  поговорке:  "Знамя  упадет,
девушка честь потеряет". Я ведь пережила осаду, и трое детей у меня умерли с
голоду. Вот я вам расскажу...
   Анжелика почувствовала себя слегка задетой этой примитивной логикой,  она
подумала: "Но ведь я-то была маркизой дю Плесси-Белльер".
   Под высоким чепцом старой Ревекки виднелось сморщенное лицо, и среди  его
морщинок прятались насмешливые глазки. Даже когда она говорила серьезно и  о
вещах невеселых, ее взгляд сохранял улыбчивую усмешку.
   - Мне довелось, - произнесла уже вслух Анжелика, сама удивляясь тому, что
говорит, - мне довелось держать в руках свое убитое дитя.
   Дрожь опять охватила ее.
   - Да, понимаю вас, моя пригожая. Когда теряешь ребенка, словно  покидаешь
этот свет, становишься непохожей на  других.  У  меня  ведь  их  было  трое,
слышите, троих невинных младенцев я схоронила в осаду. Я пережила осаду, да,
дочь моя, мне было тогда двадцать пять лет, и  у  меня  было  трое  детишек,
старшему седьмой годок. Он-то и скончался первым, а я  все  думала,  что  он
спит, и не хотела будить его, думала: пусть спит, хоть голода не  чувствует.
Ну уж вечер пришел, а он все не шевелится, и тут я встревожилась. Подхожу  к
его кроватке и начинаю понимать. Он еще утром умер. Умер  от  голода!  Я  уж
сказала, войны да осады, они добра не приносят.
   - Почему же вы не ушли из  города.  Неужто  нельзя  было  попробовать?  -
вознегодовала Анжелика.
   - Вокруг города стояли солдаты господина Ришелье. И потом не мне же  было
решать, сдается город или нет. Всякий  день  ждали  англичан.  Но  англичане
пришли и потом ушли, а господин Ришелье построил дамбу. Каждый день мы ждали
чего-то. Что же могло произойти? Солдаты  умирали  от  голода  на  городских
стенах. И мой муж, совсем больной, пошел  туда.  Он  едва  мог  тащить  свою
алебарду и еле передвигал ноги, я  видела,  как  он  идет.  И  когда  он  не
вернулся домой однажды вечером, я все сразу поняла. Он умер на своем  посту,
и тело его бросили в общую яму. Сбрасывать трупы за пределы городских стен у
нас не смели, чтобы королевские войска не догадались, что от гарнизона скоро
ничего не останется... Голод - его не опишешь, не объяснишь тому, кто его не
испытал... Особенно долгий голод...  Когда  выходишь  на  улицу  и  думаешь,
надеешься - вдруг что-то попадется... Ищешь повсюду,  за  каждым  столбиком,
под каждой ступенькой, оглядываешь  стены,  словно  среди  их  камней  может
оказаться что-то съедобное... Какая-нибудь былинка...  Какой  радостью  было
услышать шорох мыши под полом! Я сторожила мышей целыми часами, мой  старший
мальчик очень умело ловил их. Был у  нас  один  фламандский  купец,  который
продавал старые шкуры, шестилетние и  семилетние.  Это  было  великое  дело.
Город купил у него 800 шкур и отдал солдатам и тем жителям, кто мог  держать
оружие. Их кипятили, из отвара получалось  хорошее  желе...  И  мне  удалось
немного добыть для  оставшихся  у  меня  двоих  детей...  А  все  ничего  не
происходило, только каждый день приносил новую боль... На улицах то  и  дело
встречались высохшие, почерневшие, едва обернутые тела,  которые  близкие  с
трудом тащили на кладбище... Муж нес жену на плече, как носят окорок...  Две
дочери несли старого отца на носилках... А мать  -  ребенка  на  руках,  как
несут крестить...
   - И вы не могли уйти из города? Убежать от голода?
   - За стенами были настороже королевские солдаты.  Мужчин  они  вешали,  с
женщинами делали все, что им хотелось, ну, а с детьми?  Разве  узнаешь,  что
они творили. Да и нельзя было уходить из города. Это  значило  признать  его
поражение. Есть такое, чего делать  нельзя.  Неизвестно  почему.  Надо  было
умирать вместе с городом, либо... Я уже не помню, когда  умерло  мое  второе
дитя. Помню только, что, когда депутаты пошли к королю Людовику XIII,  чтобы
стать перед ним на колени и подать ему на подушке ключи от  города,  у  меня
оставался только один ребенок, самый младший... Все спешили, кричали:  "Идем
к воротам, там хлеб..." И я тоже бежала, то есть мне казалось, что  бегу,  а
на самом деле я, как и другие, еле тащилась, хватаясь  за  стены...  Все  мы
были  словно  призраки...  Да,  нас  можно  было  назвать  призраками...   Я
посмотрела на малыша, его черные  глазки  казались  огромными  на  крохотном
исхудавшем личике, и подумала:  "Ну  все  кончилось,  депутаты  сдают  город
королю... Король сейчас войдет в город, и в городе будет хлеб! Все  кончено,
город сдался. Но этот малыш у тебя остается. Хоть он один.  Для  него  сдача
наступила вовремя - так я тогда думала, - еще несколько дней, и ты  осталась
бы матерью с пустыми руками. Слава Богу!" Но знаете, что случилось?
   - Нет, - ответила Анжелика, с ужасом глядя на Ревекку.
   - Ну и вот... Да выпейте же вино, нечего ему тут стоять и греться, вино с
Королевского острова надо пить  прохладным...  Ну  и  вот,  у  ворот  города
появились солдаты, они раздавали  ковриги,  горячие  еще,  прямо  из  печей,
которые были  у  них  в  лагере.  Им  было  приказано  держаться  вежливо  с
мужественными ларошельцами... Ну а солдаты, если их не  гонят  биться,  тоже
бывают иногда похожи на людей... Кое-кто из них  даже  всплакнул,  глядя  на
нас, я сама видела... Ну вот, я  поела,  и  маленький  мой  поел,  ухватился
обеими ручонками за кусок хлеба и грыз его, словно бельчонок... И тут  вдруг
он сразу умер... Потому что съел слишком много, слишком  быстро.  Головка  у
него склонилась на плечо, и все кончилось. Оставалось мне только  похоронить
его, как и двоих других... А что со мною потом стало, как вы думаете? Чуть с
ума не сошла, чуть совсем с ума не сошла... Ну и вот, дочь моя, усвойте хоть
это: что бы ни случилось, что бы ни пришлось  перетерпеть,  жизнь  все  нити
склеивает заново, как паук, и гораздо быстрее, чем можно вообразить, и этому
не воспрепятствуешь...
   На минуту  она  умолкла  и  слышен  был  только  скрип  ее  ножа,  быстро
выскребавшего крабью скорлупу.
   - Сначала я нашла утешение в еде. Видеть перед собой то, чего  так  долго
не хватало, давало какое-то удовлетворение, я забывала тогда о пережитом.  А
потом, попозже, меня утешало море. Я уходила на береговые  скалы  и  подолгу
смотрела на него. Я слышала  стук  кирок,  разбивавших  укрепления  и  башни
Ла-Рошели, нашего гордого города. Но море-то осталось, его никто  не  мог  у
меня отнять. Вот это и утешало меня, дочь моя... А потом меня  полюбил  один
человек. Он был папист. Их много оказалось в  городе,  словно  из-под  земли
вылезли. Но этот умел хорошо говорить о любви, а мне ничего больше и не надо
было. Мы бы и повенчались, да вот ведь какая штука!  Надо  было  мне  прежде
обратиться в папизм. Ну, это уж не по мне. И он сел на корабль и  отправился
в Сен-Мало, там у него и родня была, и наследство оставалось. Больше  я  его
не видала... Так-то! Родила я от него, мальчика родила...  Ну  что  ж,  надо
было возвращаться к жизни, не так ли? Дети, они дают силу жить.
   Закончив свой  рассказ,  Ревекка  встала,  стряхнула  с  фартука  кусочки
крабьей скорлупы. Потом снова внимательно прислушалась.
   - Да нет, это я море слушаю. Сердится оно, ворчит... Посмотрите-ка.
   В глубине  алькова,  за  кроватью,  было  окно.  Она  раздвинула  ставни,
распахнула створки со стеклами, вставленными в свинцовый переплет. В комнату
ворвался свежий порыв ветра, насыщенного  запахом  водорослей  и  соли;  шум
волн, разбивавшихся о стены, был так силен, что надо было кричать.  По  небу
неслись тучи цвета расплавленного свинца; пролетая мимо луны, они  принимали
разные оттенки, то походили на сгустки дыма, то на  взмахи  шарфа,  темного,
как чернила. Слева подымалась башня  с  огромной  пирамидальной  вершиной  в
готическом стиле, на которой стоял фонарь. Это  был  маяк,  освещавший  путь
судам, пробиравшимся через морские протоки  между  островами.  Там  виднелся
силуэт часового с алебардой, ссутулившегося  под  напором  ветра.  Он  зажег
погаснувший было огонь, языки которого заплясали под стрелками свода  башни,
спустился вниз по винтовой лестнице и укрылся в кордегардии.
   От набережной дом мэтра Габриэля отделял только  узкий  переулок.  Ловкий
парень мог бы прямо из окна прыгнуть на  главную  улицу.  Ревекка  объяснила
Анжелике, что знает всех солдат, несущих караульную службу при маяке, потому
что привыкла лущить горох перед открытым  окном  либо  штопать  чулки  всего
семейства, а они проходили мимо, болтая или зевая. Она первая узнавала,  что
делается в гавани,  потому  что  маячные  сторожа  должны  были  сообщать  о
прибытии судов, груженных вином или солью, из  Голландии,  Фландрии,  Англии
или Америки, сообщать, какое судно идет, военное или  торговое,  иностранное
или свое, ларошельское. Как только на горизонте, возле островов  Олерон  или
Ре, показывался белый парус, часовой подносил к устам трубу. А  когда  судно
входило в гавань, долго звенел колокол. От купцов, маклеров,  судовладельцев
всегда распространялось возбуждение. В Ла-Рошели не знали скуки  из-за  всех
этих судов, ежедневно привозивших к ее набережным вести со всего мира.
   Прежде сигнал о подходе судов подавали с башни Св. Николая, но после того
как ее наполовину снесли, эта честь перешла к Башне Маяка.
   Для дома мэтра Габриэля это было очень удобно. Ревекка могла  благодарить
Господа, направившего ее сюда с предложением своих услуг.
   Она закрыла окно,  захлопнула  деревянные  ставни,  и  наступила  тишина,
особенно глубокая после рокота бури. Анжелика  провела  языком  по  губам  и
ощутила свежий, солоноватый вкус.
   Она увидела,  что  Онорина  проснулась.  Приподнявшись  на  кровати,  она
походила со своими блестящими  кудрями  и  голыми  плечиками  на  русалочку,
услышавшую призыв моря. Ее  глаза  были  затуманены  сновидениями.  Анжелика
уложила ее и подоткнула одеяло. Она вспомнила,  что  Онорина  была  отмечена
знаком Нептуна. На последней ступеньке лестницы,  которая  вела  на  верхние
этажи, сидел семилетний мальчик. Он был незаметен в тени и, должно  быть,  с
интересом слушал рассказы старой служанки. А та прошла  мимо  него,  покачав
головой.
   - Этот ребенок убил свою мать, когда родился. Его здесь не любят...
   Она стала спускаться, бормоча:
   - ..Сироты страдают, матери плачут, так уж повелось на свете... Так слезы
льются, и нескоро этому придет конец, я вам говорю...
   Ее белый чепец исчез в темноте внизу.
   - Надо идти спать, - сказала Анжелика ребенку. Он послушно встал.  Личико
у него было  болезненное,  из  носа  текло.  Жесткие  волосы  придавали  ему
особенно жалкий вид.
   - Как тебя зовут? - спросила она.
   Он ничего не ответил и стал подниматься по лестнице,  задевая  стены.  Он
походил на испуганного крысенка. Он уже поднялся на верхний этаж, когда  она
заметила, что он не попросил огня, и быстро догнала его.
   - Подожди, маленький. Тут же ничего не видно, ты можешь упасть.
   Она взяла его за руку, ручонка была слабенькая и  холодная.  Она  ощутила
боль в сердце, давно уже она забыла об этом исполненном  нежности  движении,
которое когда-то было так привычно.
   Мальчик все поднимался, и она шла за ним,  словно  эта  маленькая,  почти
бесплотная тень влекла ее за собой. Теперь ей показалось, что это он взял ее
за руку.
   - Ты тут спишь?
   Он качнул утвердительно подбородком и на этот раз взглянул на нее, словно
не веря, что кто-то стоит возле него. Постель ему устроили на  чердаке.  Это
было очень жалкое ложе. Матрас, должно быть,  давно  не  выбивали,  простыни
были несвежие, одеяло слишком легкое. Зимой тут должно быть страшно холодно.
В круглом оконце показалась на минуту бледная  луна,  осветив  мощные  балки
наверху и кучу самых разнообразных вещей на  полу,  ящиков,  старой  мебели.
Прямо напротив постели стояло большое треснувшее зеркало.
   - Тебе тут нравится? - спросила  она  ребенка.  -  Тебе  не  холодно,  не
страшно?
   Она поймала испуганный взгляд мальчика и подумала:
   "Конечно, тут бегают крысы, а ему страшно".
   Она стала раздевать его. Худенькие плечи под ее руками так были похожи на
хрупкое тельце Флоримона, когда он был совсем маленький, сжатые  губы  были,
как у Кантора, который так мало говорил,  но  потихоньку  пел,  а  тоска  во
взгляде - как у маленького Шарля-Анри, мечтавшего о своей маме.
   Мальчик, видимо, удивлялся тому, что его раздевают. Он хотел  делать  это
сам. Собрав свои одежки, он очень аккуратно сложил их на табуретке. В  белой
рубашке он казался еще более худым.
   - Да, этот ребенок умирает от голода.
   Она обхватила его руками и прижала к себе, не замечая,  что  из  глаз  ее
текут слезы. Она говорила себе, что всегда была невнимательной матерью.  Она
защищала своих сыновей от голода и холода, как это делают  и  звери,  потому
что это были ее детеныши, но она не знала  и  не  искала  того  наслаждения,
которое дается, когда прижимаешь их к сердцу, когда пристально вглядываешься
в них, когда живешь их жизнью. Она не ощущала связывавших ее с  ними  нитей,
пока их  так  жестоко  не  оборвали.  Рана  продолжала  кровоточить,  и  все
мучительнее была мысль о том, что было возможно и чем она пренебрегла.
   - Сыновья мои! Сыновья!  -  Слишком  рано  они  появились  на  свет.  Они
осложнили ей жизнь. Иногда она досадовала что ей приходится заниматься  ими,
а не собственными делами. Она тогда  еще  не  созрела  для  нежных  радостей
материнства. Сначала становишься женщиной, потом уже матерью.
   Она уложила мальчика в постель, улыбаясь, чтобы он не  заметил  ее  слез.
Поцеловав его, она сошла вниз.
   В  глубине  кухни,  за  кроватью,  она  сняла  корсаж  и  стала  медленно
расчесывать волосы. Теперь ей уже не  хотелось  уходить  отсюда.  Дом  возле
набережной, так близко от  моря,  обещал  ей  многое  и  показался  надежным
приютом.

Глава 2

   На  следующий  день  госпожа  Анна  торжественно,  с  подобающими  речами
преподнесла ей Библию в черном бархатном переплете.
   - Я заметила, дочь моя, что вы не повторяли слова молитв с  нами.  Видно,
вера ваша остыла. Вот Книга Книг, в которой каждая женщина может  почерпнуть
дух смирения, покорности и преданности, необходимых в ее состоянии.
   Оставшись одна, Анжелика повертела Библию в руках  и  отправилась  искать
мэтра Габриэля. Приказчик сказал ей, что он внизу,  на  складе,  где  держит
свои счета.
   Надо было пройти через двор, перешагнуть порог и спуститься на  несколько
ступенек, чтобы попасть в просторные,  большие  комнаты,  где  купец  хранил
самые дорогие товары, в том числе образцы вин из Шаранты  и  водок,  которые
отправлял в Голландию и Англию. Он был одним из  самых  крупных  поставщиков
этих напитков. Как раз в эту  минуту  с  ним  прощался  какой-то  английский
капитан, видимо, сделавший заказ  и  снявший  уже  пробу.  В  комнате  пахло
водкой, и мухи летали вокруг двух стеклянных кубков,  из  которых  ее  пили.
Капитан имел хмурый вид, но все-таки снял перед  Анжеликой  свою  полинявшую
шляпу и пробормотал какой-то комплимент "прелестной  жене  мэтра  Габриэля",
который сухо поправил клиента, не отрывая носа от счетов:
   - Она мне не жена, а служанка...
   - Ах, так, - ответил англичанин и снова поклонился с довольным видом.
   Анжелика английского не знала и потому за  разговором  не  следила  и  не
пыталась понять, о чем идет речь. Ее слишком  тревожила  мысль  о  том,  что
последует за ее признанием.
   - Мэтр Габриэль, - проговорила она, собрав все свое мужество, - я  должна
разъяснить недоразумение. Мне следовало сделать это раньше. Я не  принадлежу
к реформатской религии, как полагаете вы и все ваши. Я.., я католичка.
   Купец вздрогнул и был явно очень раздосадован.
   - Так почему же вы позволили поставить на себе клеймо? - воскликнул он. -
Вы должны были объявить, к какой вере  принадлежите,  и  тогда  избежали  бы
этого страшного наказания. Закон говорит, что всякая женщина,  принадлежащая
к реформатам, какой бы проступок она ни совершила, подлежит клеймению знаком
лилии и наказанию плетьми. Благодаря судье, принадлежащему к нашей  религии,
которого мы отыскали в Сабле, мне удалось избавить  вас  от  плетей.  Но  от
другой половины наказания он не мог вас освободить, так  как  вас  захватили
вместе с опасными бандитами. Вы знаете, что троих из них повесили, а  прочих
отправили на каторгу?
   - Я этого не знала. Бедные люди!
   - Это вас так мало волнует! Но ведь это были ваши товарищи...
   - Я их почти не знала.
   Мэтр Габриэль взмахнул рукой, так что капля чернил брызнула на его счета.
   - Почему же вы не объяснили все вовремя, несчастная?
   Он тщательно промокнул кляксу и вытер перо.
   -  Католичку  клеймят,  только  если  она  окажется  виновной  в  тяжелом
преступлении: убийстве, проституции, грабежах. Вас могут посадить в  тюрьму,
если обнаружат, либо сослать в Канаду, "в жены  поселенцам".  Почему  же  вы
ничего вовремя не сказали?
   Он внимательно посмотрел на нее и проговорил вполголоса:
   - Может быть, вы не хотели, чтобы вам задавали лишние вопросы?
   - Нет, нет, мэтр Габриэль. Я не о том заботилась. Я в  ту  минуту  думала
только о своей  дочке.  Я  ведь  не  знала,  что  вы  ее  спасли.  Я  просто
покорилась, не  понимая,  что  со  мной  делают.  А  теперь  уже  поздно.  Я
заклеймена на