ает    точно.    Очень     красивая
соблазнительница...
   - Разве я такая уж красивая?
   Ее отчаяние  лишило  вопрос  всякого  кокетства.  Молодой  де  Сен-Кастин
обратил к ней свою сияющую от восхищения физиономию.
   - - Да, мадам, вы очень красивы. Но, несмотря на это, я не  стал  бы  вас
обвинять...
   - И соблазнительница?.. - продолжала Анжелика,  обращаясь  к  иезуиту.  -
Скажите вы, отец мой, ведь я провела больше трех дней в вашем обществе...
   Он глянул на нее своими глазами,  которые,  как  ртуть,  то  темнели,  то
сверкали, то вдруг становились настолько тусклыми, что в них  ничего  нельзя
было прочесть, и задумчиво погладил подбородок.
   -  Соблазнительница?..  Не  знаю...  Но  соблазнительная  -  это   точно.
Вспомните ночь на святого Жана, на Монегане...
   Опасаясь, что лицо ее зальется румянцем, Анжелика перебила его:
   - Ну и что! Поговорим о ночи на святого Жана...  В  чем  вы  можете  меня
упрекнуть? Я смеялась, пила вино, танцевала, все это так. Но  вы  ведь  были
рядом и можете подтвердить, что ничего бесчестного я не  совершила.  Неужели
католическая церковь хочет стать такой же  непримиримой  к  веселью,  как  и
протестантская?.. Признаюсь, что если бы я знала,  кто  вы,  и  какова  ваша
миссия...
   Теперь настал черед ему живо прервать ее:
   - Really? <В самом деле? (англ.)> Вы действительно ничего не подозревали,
сударыня? Порой я опасался ваших проницательных глаз.
   - Нет! О, нет!.. Не думайте  так,  пожалуйста.  Мне  приходила  в  голову
мысль, что вы, возможно, бывший капитан пиратов, или просто разбойник...  Вы
сами видите, что я, увы, не проницательна, я бы, конечно, не вела  себя  так
бурно, была бы осторожнее. Признаюсь в этом, но ни о чем не сожалею...
   Она задумалась о той волшебной ночи.
   - Как объяснить вам радость, охватившую меня в ту дивную  июньскую  ночь,
после всех опасностей,  которых  мы  избежали...  Ведь  в  тот  день  смерть
коснулась меня своим крылом. Вы, как никто, знаете об  этом,  ведь  вы  сами
вытащили меня из моря...
   Она умолкла, с трудом веря в то, что этот вот церковник,  сидящий,  держа
руку на распятии, вытащил ее за волосы на берег, вернул к жизни, и отнес  на
руках к костру.
   Еще никогда в жизни Анжелика не была столь смущена и старалась  правильно
подбирать слова, чтобы проскользнуть между Сциллой и Харибдой. И  вдруг,  по
еле заметному движению губ отца де Вернона, по легкому блеску в его глазах и
пробежавшему по его лицу выражению, она угадала, что того разбирает смех.
   И действительно, с самого начала беседы с ней он не переставал  смеяться.
Он смеялся про себя, забавляясь ее словами  и  заставляя  говорить  все  эти
глупости.
   - Вы что, смеетесь надо мной? - воскликнула она.
   - Увы, это так!..
   И он откровенно расхохотался. Потом посмотрел на нее с  иронией  и  живым
участием. Впервые она прочла  в  его  суровом  взгляде  искру  человеческого
чувства. Ей показалось, что он относится к ней с дружеским сочувствием.
   По-видимому, можно было надеяться, что за те три дня, что он провел с ней
в лодке, в компании медведя и негритенка, он разгадал ее. И не считает,  что
она - ведьма. Она прочла это в его глазах.
   - Позвольте мне покинуть  вас,  Мэуин,  -  проговорила  она  с  чувством,
испытывая к нему порыв благодарности.
   Взгляд монаха мгновенно угас под длинными ресницами,  и  лицо  его  вновь
обрело обычное высокомерное выражение.
   - Ну,  конечно...  Вы  можете  удалиться,  сударыня,  кто  же  вам  может
помешать?.. Насколько я  понимаю,  вы  не  моя  пленница...  Вы  всего  лишь
пленница Пиксарета...

Глава 11

   Вечером Голдсборо выглядел настоящим небольшим городком. Таким видела его
издали Анжелика сквозь мелкую сетку дождя, с освещенными окнами домов вокруг
порта, вдоль берега и на склонах холмов.
   Они  плыли  по  темным  волнам,  в  которых  весело  отражались  светлые,
желтоватые огни фонарей и  свечек,  и  красное  пламя  костров,  разведенных
вместо маяков в тех местах, где много опасных подводных камней.
   Акадиец, правивший лодкой, сказал, что причалит с  западной  стороны.  Он
хотел тотчас же вернуться на Пентагует. Отец де Верной предоставил  им  свою
лодку для этой восхитительной прогулки - возвращения. Как только Анжелика  и
опекаемые ею англичане,  вместе  с  негритенком  и  медведем,  высадятся  на
полуострове Голдсборо, моряк должен был немедленно вернуться обратно.
   С наслаждением и радостью вдыхала Анжелика запахи земли  и  человеческого
жилья, доносимые бризом.
   - Я найду тебя в Голдсборо, - обещал ей Пиксарет перед  ее  отплытием  из
Пентагуета. - Не забывай, что ты - моя пленница, и я должен получить за тебя
выкуп у твоего супруга.
   Кстати, что касается всего остального, то он, по  каким-то  причинам  вел
себя  весьма  либерально,  и  дал  ей   возможность   уплыть,   торжественно
благословив ее.
   И не только в переносном, но и в самом прямом  смысле,  так  как  великий
сагомор, якобы наделенный неземной властью, любил  произносить  высокопарные
речи, и, подражая "Черным Сутанам", покровительственно осенять людей широким
крестным знамением.
   Под вечер туман рассеялся, и они могли плыть под парусом. Отец де  Верной
и барон де  Сен-Кастин  проводили  их  до  лодки.  Монах  оставил  при  себе
светловолосого Нильса Аббиала, мальчика, служившего ему юнгой;  он  подобрал
этого сироту на берегу Нью-Йорка. Никто не знал, был ли  мальчик  ирландцем,
англичанином или шведом. В любом случае,  он  будет  крещен  в  католическую
веру.
   В последнюю минуту в лодку погрузили большой сундук, в который  барон  де
Сен-Кастин побросал часть своего урожая скальпов англичан.
   - Мессир де Пейрак говорил мне, что собирается  в  Квебек,  -  сказал  он
Анжелике, - и я хочу просить его о любезности передать от меня этот  подарок
господину губернатору. Думаю, это произведет хорошее впечатление, и меня  не
будут больше обвинять в высоких кругах в том,  что  я  недостаточно  активно
воюю с англичанами.
   Был погружен также бочонок с арманьяком, подарок капитана  басков  Эрнани
д'Астигуерра. Акадский моряк взялся за руль,  а  Сэмми,  который  в  течение
нескольких  предыдущих  дней  успел  освоить  ремесло  юнги,   помогал   ему
справиться с парусом.
   И вскоре жемчужная пелена  дождя  скрыла  от  них  очертания  деревьев  и
стоящую на пустынном берегу, в глубине американского  леса,  высокую  фигуру
человека в черном одеянии, человека, назвавшегося Джеком Мэуином.

Глава 12

   В который уже раз, со вчерашнего вечера, Жоффрей де Пейрак и так, и  эдак
прокручивал в уме ужасное разоблачение.
   Всю эту ночь он просидел неподвижно за своим столом,  положив  голову  на
руки и закрыв глаза.
   Всю ночь звучал в  его  ушах  насмешливый  и  грубый  голос  швейцарского
наемника.
   "Ее  имя?..  Не  знаю.  Но,  лаская  ее,  он  называл   ее   Анжеликой!..
Анжеликой!.."
   И каждый раз одна и та же нестерпимая боль пронизывала Жоффрея.
   А потом, слова Жана, многое объясняющие. Если  вообще  можно  говорить  о
какой-то ясности в этих кознях, в этом  внезапном  превращении  любимого  им
лица в какую-то отвратительную маску.
   "Они целовались, как вновь обретшие друг друга любовники..."
   Не здесь ли отгадка? Объяснение  невероятной  измены?  Прежний  любовник!
Человек из  прошлого,  из  тех  времен,  о  которых  она  теперь,  наверное,
сожалеет. Тогда она была свободной, жизнь ее была легкой,  любой  каприз  ее
совершенного тела тут же получал полное удовлетворение, и ей  не  надо  было
страшиться гнева ревнивого мужа.
   Теперь он мог представить себе, как,  по-видимому,  все  произошло.  Этот
незнакомец, человек из ее прошлого, услышал имя  Анжелики,  узнал,  что  она
здесь, направил ей послание в Хоуснок, и она,  воспользовавшись  отсутствием
Пейрака, и под предлогом поездки в английскую  деревню,  помчалась  к  нему.
Затем один из людей того, "другого", прислал ему, супругу, находившемуся  на
Кеннебеке,  ложное  сообщение,  чтобы   дольше   и   вернее   продлить   его
отсутствие...
   Нет... Все это как-то не согласовывалось. Все не так... И  он  представил
себе Анжелику такой, какой она была в тот  последний  их  вечер  в  Вапассу,
когда, подняв голову, она вслушивалась в призывный вой волков,  и  последний
отблеск полярного сияния румянцем падал на ее щеки.  Глаза  ее  блестели,  и
этот ее мечтательной, глубокий, словно  зачарованный  взгляд  вызвал  в  нем
огромный  прилив  любви,  так  как  он  читал  в  этом  взгляде,   что   эта
единственная, ни на одну другую не похожая женщина всецело  принадлежит  ему
одному.
   Какая наивность и самонадеянность! Дурак, и еще раз дурак! Как же  он  не
понял, насколько она развратна, опытна, как отлично владеет  магией  женских
чар, как ловко пользуется тем, что не  похожа  на  других,  чтобы  спокойнее
позволять себе, когда захочется, быть  такой  же,  как  все  они:  неверной,
лживой, бесчестной изменницей...  Для  этих  тварей  нет  ничего  святого...
Сиюминутное желание важнее всего прочего, а раны, нанесенные  сейчас,  потом
всегда можно будет загладить улыбкой,  ласковым  взором...  Влюбленного  так
легко укротить, и ему так хочется верить всему тому,  что  говорит  красивый
ротик: она его любит, она всегда любила только его! Да-да,  несмотря  ни  на
что, несмотря на измену...
   По временам в нем  загорался  огонек  надежды.  Все  это  -  дурной  сон.
Анжелика скоро явится, вернется! И одним словом все объяснит... И  он  вновь
увидит ее чистой,  сияющей,  верной  своей  подругой,  любящей  одного  его,
ласковой и страстной, как тогда, в глухих лесах, зимой, в уединении  большой
теплой постели, или весной, когда они гуляли  вдвоем  по  лугам,  где  цвели
дикие гиацинты. Тогда они были  свободны,  опьянены  новой  жизнью  на  этой
пустынной земле, которая была в их полном распоряжении; он влюбленно смотрел
на нее и целовал, целовал, пока они не падали в изнеможении на землю,  зная,
что никто их здесь не увидит...
   В глазах Анжелики, поднятых к небу, отражалась  зелень  деревьев.  И  она
говорила, тихо смеясь: "Дорогой мой, вы сошли с ума"...
   Тогда она принадлежала только ему, ему одному, и только он один давал  ей
наслаждение...
   Такой он ее и увидит вновь... Просто не может быть иначе. И тут  ход  его
слепо бредущих мыслей наталкивался на неодолимую преграду фактов:
   "Когда он ласкал ее, то называл Анжеликой! Анжеликой!"
   Удар  и  глухой  вскрик.  Каждый  раз,  вспоминая  эти  слова,  он  резко
вздрагивал и сгибался, словно от удара острым кинжалом.
   Рассудок его вновь и вновь непроизвольно  возвращался  к  неопровержимому
факту: ее видели нагой, пылающей страстью в объятиях Золотой Бороды.
   У него и в  мыслях  не  было  усомниться  в  правдивости  рассказа  этого
несчастного Курта Рица. Тот говорил ничтоже сумняшеся, не понимая  по  своей
простоте, каких глубоких струн в  душе  своего  хозяина  коснулся.  А  вино,
выпитое на пустой желудок, совсем лишило его понимания того, что он несет, и
он был совершенно откровенным. Был бы Риц  потрезвее,  он  почувствовал  бы,
какое смущение вызвали у присутствующих его слова,  и  прервал  бы  рассказ,
будучи от природы крайне осмотрительным.
   Нет, никаких сомнений быть  не  может.  Беглый  пленник  видел  все,  что
рассказал. Ночью,  вдали  от  мужа,  Анжелика  отдавалась  ласкам  какого-то
неизвестного ему мужчины... Ее, жену графа де Пейрака,  застали  в  объятиях
Золотой Бороды, и с этим уже ничего не поделаешь...
   Та, другая, божественная, исчезла для  Пейрака...  Осталась  эта,  чужая,
которую он когда-то подозревал в ней, гордая и чувственная, много  прожившая
на свободе, ловкая актриса, - тем более  ловкая,  что  отчасти  не  осознает
своей хитрости, полагая, что так и надо, так  оно  должно  и  быть...  жизнь
наложила на нее свой отпечаток, и она научилась одерживать победы, благодаря
своей бесчувственности. Отныне для нее стали важны лишь сиюминутные желания.
Он не раз замечал, что власть  Анжелики  над  мужчинами  объяснялась  именно
спонтанно возникающим чувством сообщности.  Она  слишком  хорошо  знала  их,
мужчин, и была слишком близка им... Улыбкой, одним своим словом,  она  могла
победить и усмирить любого,  будь  он  вельможа  или  нищий.  Это  искусство
объясняется, по-видимому, тем, что во времена своей  молодости  она  слишком
часто становилась жертвой мужчин... Но теперь уже поздно, зло совершилось, и
отвратительная реальность налицо... Теперь она  была  сильнее  всех  мужчин,
никого не боялась, и брала себе тех из них, кого хотела... Ей нравились  все
мужчины, кем бы они ни были, вот в чем секрет ее обаяния и ее  безраздельной
власти над ними... За исключением, может быть, лишь самовлюбленных  глупцов,
вроде этого Пон-Бриана, воображающих, что  их  делает  неотразимыми  военный
мундир. Нет никакой ее заслуги в том, что она отвергла его. Он ей просто  не
нравился. А Ломени-Шамбор? Пейрак почувствовал, что  между  ними  происходил
какой-то обмен горячими флюидами, и уже спрашивал себя, не наставил  ли  ему
рога этот благочестивый вельможа в его же собственном доме? Анжелика может и
святого затащить в свою преисподнюю!..
   Анжелика, Анжелика!
   Жажда мщения застилала глаза Пейрака кровавой пеленой.
   Выйти в море, перехватить ночью корабль Золотой  Бороды...  Подняться  на
борт, застать их вместе и убить обоих...
   Сверхчеловеческим усилием он заставил себя опомниться.
   Утренняя заря  вставала  над  Голдсборо.  В  заливе,  словно  исчерченном
холодными полосами тумана, грустно перекликались тревожные сигналы судов.
   Пейрак не подозревал, что в эту самую минуту, в нескольких милях от него,
в форте Пентагует, Анжелика проснулась, чтобы через несколько часов,  сгорая
от радости и нетерпения при мысли от встречи с ним, сесть в лодку, и к  ночи
уже прибыть сюда, в Голдсборо, чтобы предстать перед ним.
   Вконец  измученный,  он  устало  созерцал  в  тайниках  своей  души  этот
разрушенный образ, не пытаясь больше искать оправданий для  горькой  истины,
которую ему надо было испить до дна: Анжелика изменила.  Он  уже  готов  был
принять ее такой, какова она есть - и  всегда  была,  подумал  он  -  подлой
обманщицей.., как все они... Такая же, как все женщины!
   Наступал день с его многотрудными заботами, заботами, от которых зависели
человеческие жизни.
   Граф де Пейрак направился в порт. Он был один  в  этом  белом  безмолвном
мире, где отныне ему суждено нести в постоянном одиночестве  эту  неожиданно
свалившуюся на него ношу, эту нечаянную рану, всю боль от  которой  ему  еще
предстоит узнать: измену Анжелики.
   Спускаясь к морю,  он  почувствовал,  что  желание  сразиться  с  Золотой
Бородой охватывает его все сильнее и неодолимее. Это ощущение своей силы  не
даст ему сломиться. Он подумал, что туман сейчас весьма кстати: ни  один  из
его кораблей не был готов сегодня пуститься  на  охоту  за  пиратами.  Туман
поможет Пейраку не спеша и тщательно подготовить свои пушки.  И  завтра  или
послезавтра он начнет погоню не на жизнь, а  на  смерть,  и  ничего  его  не
остановит, пока он  не  настигнет  Золотой  Бороды  и  не  убьет  его  своею
собственной рукой.
   Тотчас же занялись вооружением стоящих на  рейде  "Голдсборо",  шебеки  и
двух люгеров.
   Он настолько был увлечен мыслями об  отмщении,  что  равнодушно,  даже  с
раздражением, выслушал поступившее от индейцев  сообщение  о  том,  что  два
английских судна потерпели кораблекрушение у мыса Шудик.  Пошли  они  все  к
черту, и англичане, и французы!
   Но вскоре одумался.
   Неужели он из-за женщины забудет о своем долге, о своих обязанностях!  Он
не может остаться равнодушным к судьбам людей, спасти которых  может  только
он один.
   Словно маяк, светил созданный им Голдсборо надо всем Французским заливом.
Он был источником жизни, помощи, совета. Как все это было теперь безразлично
Жоффрею! Но он не мог  позволить  себе  расслабиться  ни  на  миг.  Малейшая
оплошность - и все рухнет. И что будут думать о нем те, кто  все  знает?  Он
преодолел столько преград, чтобы прийти к этому сегодняшнему дню,  а  теперь
готов все заклеймить и разрушить из-за своей проклятой любви?!
   В нем всегда одерживали верх привычка к суровой внутренней  дисциплине  и
то чувство ответственности, которые в течение долгой  жизни  заставляли  его
все брать на себя, выделяя тем самым из окружающих. Это  помогало  ему  выше
держать голову.
   Выше голову!..
   Он кинулся на свой корабль, собрал экипаж, добрался до  того  места,  где
произошло кораблекрушение. Удача сопутствовала ему,  и  он  сумел  вызволить
оказавшуюся  в  бедственном  положении  маленькую  флотилию,  которую   штат
Массачусетс направил во Французский залив, чтобы отомстить за тех,  кто  пал
жертвами абенаков, подстрекаемых французами. Одним  из  кораблей  командовал
Филе из Бостона, другим - английский адмирал Шеррилгэм собственной персоной.
   Очутившись у безопасных  берегов  Голдсборо,  адмирал  с  большой  охотой
воспользовался великодушным гостеприимством графа де Пейрака. Был он  весьма
изыскан на вид - в напудренном парике и со шпагой на боку, - и  не  скрывал,
что это плаванье в глубинах Французского залива, где им приходилось гоняться
за невидимым, постоянно ускользающим и  прячущимся  по  маленьким  бухточкам
противником, не приводило его в особый восторг. Но необходимо было  проучить
этих чертовых французов! И добиться  от  правительства  Квебека,  чтобы  оно
сдерживало орды преданных им дикарей. Стало известно, что губернатор  Акадии
де Виль д'Авре отправился на реку Сен-Жан, навестить своего  лучшего  друга,
шевалье де Гранбуа. Выловить его там и захватить  в  плен  было  бы  большой
удачей для английского правительства.
   Пейраку не стоило большого труда доказать адмиралу, что подобная  вылазка
не могла закончиться ничем иным, кроме начала франко-английской  войны,  так
как Квебек только и ждет повода раздуть конфликт. Для адмирала было бы самым
лучшим присоединиться к нему, Пейраку, чтобы вместе вести охоту на  пиратов,
которые заполонили Французский залив и мешают рыбакам,  -  английским  точно
так же, как португальским и французским,  -  проводить  свой  ежегодный  лов
трески.
   Зато бостонец Фипс, среди родных и близких которого оказалось немало тех,
кто был скальпирован канадскими  индейцами-абенаками,  не  захотел  упускать
добычу, и вышел в море, лишь только рассеялся туман. Но поскольку теперь  он
был один, и английского адмирала с ним не было, дипломатическое значение его
миссии значительно поубавилось, и битва на  реке  Сен-Жан  обещала  быть  не
такой кровавой. Поразмыслив над тем, как ненадежнее обезвредить  эту  бомбу,
Пейрак пригласил к себе вождей местных эчеминов и могикан.
   Он договорился, что они отправят гонцов с двумя ожерельями к малеситам  и
восточным сурикезам  с  просьбой,  если  понадобится,  помочь  французам,  с
которыми их связывали узы дружбы и родства, но англичан, по возможности,  не
убивать. Ведь если во Французском заливе будет вырыт топор войны,  индейским
племенам, и так уже поредевшим после жестокого голода  этой  зимы,  придется
плохо. И кто будет охранять их от набегов ирокезов, которые вечно появляются
здесь с наступлением лета?..
   Внушив им эти мудрые  мысли,  Жоффрей  поручил  Кромлею  предупредить  об
опасности ту небольшую группу англичан, что засели по своим углам  в  устьях
рек Сент-Круа и Рескьяс.
   Старик Солпрайс откажется, конечно, покинуть свой маленький форт, но  для
семейства Стрингтонов из  Мерчнесбея  лучше  было  бы  укрыться  на  лето  в
Голдсборо.
   Чтобы выполнить каждое из  этих  действий,  Жоффрею  де  Пейраку  вначале
требовались сверхчеловеческие усилия, но мало-помалу, к нему пришло  как  бы
второе дыхание, и порой ему казалось, что занятие всеми этими необходимыми и
неотложными делами смягчает, подобно бальзаму, боль его  кровоточащей  раны.
Он почти забывал обо всем.
   Но тем не менее, каким бы нас