ел ее в свою келью, где она была в безопасности. Он глядел на
нее со светлой нежностью: "Вас зовут Анжеликой... Анжелика, Дочь Ангелов!" И
показывал большие синие пятна на своем теле: "Смотрите! Смотрите, что сделал
со мной Сатана!" И очарование той таинственной ночи вновь согрело ее душу.
   Вдруг раздался исполненный ненависти голос герцога де Ламориньера:
   - Да  будут  прокляты  трусливые  монахи-идолопоклонники!  Однажды  огонь
пожрет эти стены, камня не останется на камне... И земля очистится!
   Анжелика обернулась к нему вне себя:
   - Молчите, еретик! Еретик! Ах, как я ненавижу вашу нечестивую секту!
   Еще не отзвучало  эхо,  подхватившее  ее  крик,  но  сама  она  замолкла,
охваченная тревожным ожиданием расплаты. Герцог подошел к ней.  Она  слышала
его тяжелое дыхание. Мощная рука упала ей на плечо,  и  перчатка  впилась  в
тело. К горлу подкатил комок, она хотела скинуть эту тяжесть, но  не  могла.
Он стоял страшно близко, его массивная фигура загородила от нее лунный свет,
и она замерла, вдыхая до головокружения резкий звериный дух, запах  воина  и
охотника.
   - Что вы сказали? - прошипел он. -  Вы  ненавидите  нас?  Пусть  так!  Но
помогать нам вы все-таки будете. - И добавил с угрозой:
   - Вы нас не предадите!
   - Я никогда никого не предавала, - гордо ответила она, глотая слезы. Ноги
у нее дрожали. Она боялась, что силы изменят ей, и она упадет прямо на него.
Она напряглась, пытаясь высвободить плечо от больно сжимавшей его руки.
   - Оставьте меня, - выговорила она слабым голосом. - Вы меня напугали.
   Тиски пальцев разжались, и он медленно убрал руку.
   Анжелика пошла вперед. Сердце стучало. Да, она испугалась. И его, и себя.
Испугалась, что скользнет в эту тень без имени, как в объятия лесных ветвей.
Под утро они вышли к жилищам угольщиков. Анжелике было  холодно,  она  зябко
куталась в плащ.
   - Эй, бродяги! - крикнул герцог. - У вас есть кипяток, хлеб и сыр?
   В закопченной хижине им дали место на шаткой скамье  за  столом.  Женщина
поставила на него кринку молока, принесла блюдо очень горячей фасоли с салом
и чесноком... Пока они молчаливо ели, полуголые дети  обалдело  разглядывали
этих двоих, что пришли к ним сквозь утренний  туман  по  засыпанному  пеплом
полю, словно призраки ночи. Угрюмый гигант-бородач  и  женщина  с  золотыми,
влажными от росы волосами, рассыпанными по плечам, явно поразили малышей.
   Анжелика украдкой поглядывала  на  де  Ламориньера.  Ее  тянуло  к  нему,
наверное, оттого, что он чем-то походил на  Колена  Патюреля.  Но  Колен  ее
воспоминаний был Адамом, великолепным пришельцем  из  потерянного  рая...  А
сейчас перед ней - человек темный, греховный, исчадие ночного мрака.
   - Он приходил ночью и  скребся  в  дверь  вашей  комнаты!  -  шепнула  ей
Бертиль, ее маленькая служанка, когда Анжелика вернулась в Плесси.
   - О ком ты?
   - Гаргантюа! Он кричал, стучал, скребся... Но вы не отвечали.
   "И не без причины", - подумала она.
   На следующую ночь капитан Монтадур явился снова.
   - Маркиза! Маркиза!
   Его рука елозила по закрытым створкам, и было Слышно, как трутся о дерево
пуговицы на его толстом животе. Она слушала, приподнявшись на локте. Страсть
Монтадура, громко сопевшего за  дверью,  ее  не  столько  испугала,  сколько
озадачила.
   Зато на него порой нападала какая-то жуть.  Иногда  по  ночам  тишина  за
дверью маркизы становилась такой странно-глубокой,  что  капитан  был  почти
готов поверить россказням прислуги, будто хозяйка по  ночам  превращается  в
лань и мчится в лес...
   Близилась осень,  на  яблонях  зрели  плоды.  Внезапно  трое  братьев  де
Ламориньер принялись объезжать провинцию. От Тифожа на севере до  Монконтура
на востоке сопротивление протестантов приняло невиданный размах.
   "Оставайтесь там же, - писал капитану Монтадуру де Марильяк. - Место, где
вы находитесь, -  в  очаге  восстания.  Попытайтесь  наложить  руку  на  его
зачинщиков".
   И  отряды  наместника  углубились  в  Пуату  с  целью   истребить   банды
протестантов. Предупрежденные о  том,  что  братьям  де  Ламориньер  удалось
собрать  значительные  силы,  они  попросили  в  подмогу  городскую   стражу
Брессюира. Но этот городок, наполовиу протестантский,  выставил  очень  мало
людей. Де  Марильяк  вскоре  узнал,  что  маленькая  армия  де  Ламориньеров
ворвалась в лишившийся защитников Брессюир,  с  криком  "Город  взят!  Город
взят!" рассыпалась по улицам и разграбила оружейные магазины.
   Де Марильяк решил пренебречь этой вылазкой и не отбивать городок. Он  еще
не отдавал себе отчета, что эти перепалки перерастают в  религиозную  войну,
если  не  сказать  -  в  войну  гражданскую.  Он  заехал  в  Плесси,   чтобы
побеседовать с Монтадуром.
   Со скалистых отрогов Ниельского леса восставшие гугеноты могли наблюдать,
как по римской дороге тянулось серой змеей ощетинившееся пиками войско.
   Основные силы короля ушли на следующий день, оставив людям Монтадура лишь
небольшое  подкрепление.  Враждебность   населения,   даже   католиков,   не
пожелавших продать хлеб  солдатам  и  встречавших  их  камнями,  насторожила
наместника. Он побоялся оставить все это воинство на месте, чтобы не вызвать
более крупного возмущения, вывел солдат из Пуату и поспешил  в  Париж,  дабы
обсудить с министром Лувуа дальнейшие действия.

Глава 10

   Анжелика бежала как сумасшедшая, с яростью выдирая из колючих кустов свою
длинную накидку, не обращая внимания на ветви, хлеставшие ее по лицу.
   - Вы разбили статуи! - закричала она Самуилу де Ламориньеру, едва завидев
его.
   Герцог стоял у Камня Фей, черный, как допотопная статуя из обсидиана.  Он
показался ей отвратительным, поистине воплощением зла. И чем больший ужас он
внушал ей, тем яростнее она его ненавидела.
   - Вы предали меня!  Вы  меня  обманули!  Вы  попросили  меня  о  союзе  с
католиками, чтобы вам легче было их уничтожить. Вы - человек без чести.
   Она умолкла, задохнувшись. В висках у нее стучало, и ей вдруг показалось,
что луна танцует над поляной и мечется во все стороны.  Она  была  вынуждена
опереться на дольмен, чтобы не упасть. Холод камня привел ее в себя.
   - Вы меня ударили, - простонала она ошарашенно, потому что он вдруг  снял
перчатку и дал  ей  пощечину.  Черную  бороду  Патриарха  раздвинула  хищная
улыбка.
   - Вот так обращаются со слабыми и дерзкими женщинами. Никогда ни одна  из
них не говорила со мной в таком тоне.
   Унижение Анжелики веселило его дух. Но она, движимая возмущением, все  же
нашла, чем уязвить надменного фанатика:
   - Женщины!.. Поверьте, они предпочли бы милости Сатаны вашим любезностям.
   Она тотчас пожалела об этих словах. Он схватил ее обеими руками  и  начал
трясти, бормоча:
   - Мои любезности! Любезности!.. Кто  здесь  говорит  о  любезностях,  ты,
низкое воплощенье греха! Пагубное создание!
   Он прижал ее к себе с силой  безумца,  и  всей  кожей  лица  она  ощутила
обжигающее  дыхание.  Вот  и  объяснились  ее  страхи!   Она   должна   была
предчувствовать, что он убьет ее... Она умрет от его руки, он задушит ее или
перережет ей горло... Вот и жертвенный камень рядом, и никто в  этой  лесной
глуши не поможет ей.
   Она отбивалась с бешенством отчаяния, обдирая руки о бляхи его  перевязи.
Но сила этого дикаря мало-помалу подчиняла ее.  Страх  уступал  место  иному
чувству. То был примитивный, слепой и жадный зов  плоти.  Любовная  горячка,
казалось обуявшая ее противника, передаваясь ей, ослабляла  ее  отпор,  хотя
она еще боролась, еще хотела вырваться.
   Опрокинутая наземь, хрипя под его едким дыханием,  она  слепла  от  света
луны,  глядевшей  на  нее  в  упор.  Движения  ее  рук   стали   слабыми   и
беспорядочными, словно во сне. Она уже не помнила, кто это с ней,  где  она.
Голова ее запрокинулась, и она почувствовала, как мох холодит ее  обнаженные
ноги.
   Внезапно безумные видения закружились в ее мозгу. Ей  слышались  зловещие
заклинания друидов,  некогда  звучавшие  на  этой  поляне,  и  темные  слова
колдуньиных предсказаний, и собственный истошный вопль. Одним диким  прыжком
вырвавшись из его объятий, она, извиваясь, поползла по земле, затем вскочила
и бросилась в чащу.
   Она бежала долго. Ужас  придавал  ей  силы,  а  инстинкт  вел  по  темным
дорогам, уже исхоженным за последние месяцы. Наверное, только поэтому она не
заблудилась. Иногда она останавливалась и  давала  волю  слезам,  прижимаясь
лбом  к  дереву.  Ей  хотелось  возненавидеть   лес   за   ту   великолепную
бесстрастность, с какой он дает приют молящимся монахам, распевающим  псалмы
гугенотам, браконьерам, волчьим свадьбам и языческим обрядам  колдунов.  Она
чувствовала  глубокую  душевную  боль  и  страшную   бесприютность,   словно
потерявшийся ребенок. Сама необходимость жить причиняла ей страдания. Еще не
рассвело, когда она добралась до замка.
   Анжелика дважды  прокричала  совой.  Дожидавшиеся  ее  возвращения  слуги
откликнулись с башенки. Мальбран Верный Клинок встретил ее  в  подземелье  с
огарком в руках:
   - Так больше нельзя, сударыня, - укорил он ее. - Чистое  безумие  бродить
по лесу одной. В следующий раз возьмите с собой меня.
   Конечно, старый  форейтор  заметил  ее  измятое  платье,  и  растрепанные
волосы, и дорожки от слез на щеках... Достав платок из кармашка накидки, она
вытерла лицо, поправила, как могла, прическу.
   - Хорошо, в следующий раз вы будете сопровождать меня. Хотя, пожалуй,  не
вы, а Лавьолет. Надо поберечь ваши старые раны: в лесу слишком сыро...
   Из подвала  они  поднялись  в  комнаты  уснувшего  дома.  Она  попыталась
беспечно рассмеяться:
   - А другой людоед спит? - и указала на опочивальню капитана Монтадура.
   В спальне она сорвала с себя одежду и долго мылась в маленьком  бассейне,
устроенном в соседней комнате. Ей казалось, что на коже еще горят следы  рук
гугенота. Напоследок она взяла кружку с холодной  водой  и  окатила  себя  с
головы до ног. Потом накинула халат, вычесала из волос травинки.
   Она все еще чувствовала боль во всех членах. Ее не покидало  воспоминание
о том, что случилось в лесу этой  ночью.  Пришло  на  память  отвратительное
испытание, которому ее подверг когда-то сумасшедший истерик д'Эскренвиль. "А
ведь я тогда думала, что хуже быть  уже  не  может",  -  сказала  она  себе.
Вернувшись в комнату, Анжелика остановилась  перед  зеркалом.  Вгляделась  в
свое отражение. За последние недели исчезла болезненная впалость  щек,  губы
стали пунцовыми, как мякоть земляники. Лишь под скулами осталась легкая тень
- след пережитых невзгод. От этого в чертах, так  долго  хранивших  невинную
прелесть девичества, проступило  выражение  тронутой  горечью,  высокомерной
проницательности.
   Нет больше фаворитки. Есть королева.
   "Ах! Если б горе было впереди!.."
   Ей хотелось смягчить диковатость своего нового облика.  Интересно,  каким
будет это лицо под версальскими румянами?
   Она открыла ларец, где в горшочках из оникса хранились кремы и  пудра.  И
еще - маленький ларчик сандалового дерева, инкрустированный перламутром. Она
безотчетно придвинула его к себе, открыла. Машинально...
   Перед ней лежали реликвии разных  периодов  ее  беспокойной  жизни:  перо
бедного  Поэта,  кинжал  Родона-египтянина,  деревянное   яичко   маленького
Кантора, колье, принадлежащее дамам из рода Плесси-Белльер, - то самое,  что
она не могла надеть, "не возмечтав тотчас о фронде иль войне"... Два перстня
с бирюзой: от принца Бахтиярбея и от  Османа  Ферраджи.  "Ничего  не  бойся,
Фирюза, ведь звезды повествуют.., о самой красивой  истории  в  мире..."  Не
хватало лишь золотого кольца. Где  она  его  потеряла?  Она  вспомнила  Двор
чудес, то, как заподозрила в воровстве этого проходимца Никола.
   Позади путь со взлетами и пропастями,  в  самом  начале  которого  король
лишил ее мужа, имени, прав и защиты. А ей не было и двадцати! Правда,  после
второго замужества и до бегства на Крит ей выпала сравнительно мирная пора -
годы, проведенные в Версале. Это так, если принять в расчет  ее  триумф  при
дворе, полную удовольствий жизнь гранд-дамы,  имеющей  особняк  в  Париже  и
апартаменты в Версале. Это не так, если оживить в памяти интриги, в  которых
она была замешана, ловушки, которые ей расставляли...  Но  там,  по  крайней
мере, она следовала установленному порядку  и  обитала  среди  сильных  мира
сего.
   Разрыв с королем вверг ее во власть хаоса. Что же ей говорил великий  маг
Осман Ферраджи?
   - Сила, которую вложил в тебя Аллах, не позволит тебе остановиться,  пока
не достигнешь места, куда тебе предназначено прибыть.
   - Где же оно, Осман-бей?
   - Не знаю. Но пока ты не достигнешь его, тебе суждено  сокрушать  все  на
своем пути. Все вплоть до собственной жизни...
   Ей снова вспомнился Самуил де Ламориньер. Надо же! Она  грубо  выругалась
про себя, раздраженная тем, что ее волнение все еще не улеглось. А  ведь  он
на двадцать с  лишним  лет  старше  ее.  Это  бездушный  еретик,  мрачный  и
жестокий, и все же она не могла  не  думать  о  нем.  Неужели  этот  человек
действительно наделен сверхъестественной силой? От него  веет  жутью...  Она
припомнила некоторые мгновения их схватки, и у нее стеснило в груди.
   Кончиками пальцев она зачерпнула немного розового крема и начала легонько
втирать его в виски. Зеркало, чисто, словно лесная вода, отражало сияние  ее
волос. Она увидела, как  в  нем  появилась  странная  фигура;  неясная,  как
кошмар, она надвигалась, покачиваясь. Мелькнуло рыжее  пятно.  То  были  усы
капитана Монтадура.
   Подойдя на цыпочках к дверям ее спальни, он повернул ручку  и,  к  своему
удивлению, почувствовал, что она беззвучно поддалась. Первоначальный восторг
тут же сменился ужасом, и прерывисто дыша, он протиснулся  внутрь,  таращась
во мрак, освещенный одной свечой. И увидел Анжелику, стоящую перед зеркалом.
   Неужто она превратится в лань?
   Длинный прозрачный халат подчеркивал совершенство  ее  форм.  Распущенные
волосы стекали по плечам, словно блестящий теплым золотом покров.  Она  чуть
наклонила голову, и от движения пальцев на  щеках  ее  рождались  сладчайшие
розовые цветы.
   Он подошел. Анжелика резко повернулась к нему, полная гневного изумления:
   - Вы?
   - Не вы ли, прелестная, были так добры, что оставили дверь открытой?
   Его лицо покрывали крупные  капли  пота.  Глаза  почти  исчезли,  скрытые
красными яблоками щек - это он пытался придать своей  улыбке  игривость.  Но
при этом от него несло вином, и протянутые к ней руки дрожали.
   - Ну же, моя красавица! Ох, как вы меня истомили! Да и сами  вы,  небось,
застоялись, ведь вы молоды и хороши, не так ли? Не провести  ли  нам  вместе
часок-другой, а?
   Он знал, что не слишком ловок. Заплетающийся язык никак не мог выпутаться
из мадригала, который он хотел было изящно закруглить,  но  получались  одни
"жалкие слова". Поэтому капитан предпочел  перейти  к  более  решительным  и
эффектным  действиям:  облапил  молодую  женщину,  притиснув  ее  к   своему
студенистому брюху. Тошнота подкатила к горлу Анжелики. Она отскочила назад,
опрокинув один из драгоценных горшочков, который  упал  на  каменный  пол  и
разбился.
   Мужские руки! Вечно они тянутся к ней: руки короля,  бродяги,  солдафона,
гугенота и прочих и прочих...
   Из ларчика она выхватила тонкий, как игла, египетский кинжал и  выставила
перед собой:
   - Прочь! Или я вас подколю, как борова!
   Капитан отшатнулся, недоуменно выпучив глаза:
   - За.., за что? - бормотал он, заикаясь.
   Его испуганный взгляд беспокойно метался от блестящего лезвия к не  менее
блестящим зрачкам той, у кого оно было в руке:
   - Ну же! Ну... Мы друг друга не поняли...
   Оглянувшись, он увидел слуг, столпившихся у двери и загородивших  проход:
Мальбрана с обнаженной шпагой, лакеев, кого с палкой, кого с ножом,  -  всех
вплоть до Лена Пуару в белом  переднике  и  поварят,  поголовно  вооруженных
вертелами и отборными шпиговальными иглами.
   - Чем могу служить, господин капитан? - осведомился конюх голосом, полным
угрозы.
   Монтадур кинул взгляд на открытое окно, потом на дверь.  Что  тут  делает
вся эта челядь с дикими глазами? Он зарычал:
   - Убирайтесь!
   - Приказывает здесь только наша госпожа, - иронически заметил Мальбран, а
Лавьолет тихо скользнул к окну и захлопнул его. Теперь Монтадур не  смог  бы
позвать  на  помощь.  Он  понял,  что  никто  не  помешает  прикончить   его
несколькими ударами рапир или вертелов. Его люди были снаружи, да и всего-то
их четверо во дворе: прочих отправили  по  деревням,  где  объявились  банды
протестантов.
   Холодный пот выступил у него на висках и струйками потек по багровой шее.
По военной привычке он взялся за шпагу, решив  дорого  продать  свою  жизнь.
Анжелика обратилась к слугам:
   - Пропустите его! - И прибавила с ледяной улыбкой:
   - Капитан Монтадур мой гость... Если он будет вести себя достойно, с  ним
ничего не случится под моей крышей.
   Он вышел, потрясенный, охваченный тревогой. Позвал в  замок  солдат.  Это
затерянное поместье больше не казалось ему уютным и безопасным.  Разбойничий
вертеп, осиное гнездо вод началом осатаневшей самки - вот куда он  ненароком
сунул нос!
   Молчаливый парк и летающие по нему совы леденили ему кровь. Он поставил у
своих дверей часового.

Глава 11

   В проем двери лился солнечный свет. На его фоне четко  прорисовались  два
тонких юношеских силуэта.
   - Флоримон! - простонала Анжелика, едва не теряя  сознание.  -  Флоримон!
Господин аббат де Ледигьер!
   Улыбаясь, они приблизились. Флоримон встал на колено и  поцеловал  матери
руку. Аббат последовал его примеру.
   - Но почему? Кто? Как это случилось? Твой дядя сказал мне...
   Вопросы, вопросы... А  первый  порыв  радостного  удивления  уже  сменила
неясная  подавленность.  Аббат  объяснил,  что  слишком   поздно   узнал   о
возвращении госпожи дю Плесси во Францию. Ему  еще  надобно  было  исполнить
некоторые обязанности перед маршалом де ла Форс, у которого он после отъезда
Анжелики служил помощником капеллана.  Как  только  смог,  он  отправился  в
дорогу и по пути остановился в Клермонском коллеже,  чтобы  посмотреть,  как
там живется Флоримону. И тогда отец Реймон де Сансе поспешил возвратить  ему
бывшего ученика, будучи счастлив, как он  сказал,  найти  ему  спутника  для
путешествия в Пуату.
   - Но почему? Почему? - повторяла Анжелика. - Мой брат писал, что...
   Аббат де Ледигьер смущенно опустил длинные ресницы.
   - Мне показалось, что Флоримон проявил упорство, - прошептал он, - и  его
отослали.
   Она перевела взгляд с приятного лица молодого аббата на своего сына.  Его
едва можно было узнать, и  однако  это  был  он.  Вытянувшийся,  тощий,  как
гвоздь, в своей черной ученической блузе.  Его  талия,  перетянутая  поясом,
казалась тонкой, словно у девочки. Двенадцать лет! Скоро он достанет  ей  до
плеча. Он откинул локон, упавший на глаза, - жест был раскован и красив -  и
она вдруг поняла, откуда ее смятение: он так походил  на  отца!  Из  детских
черт, как из футляра, проступили чистый профиль, чуть  впалые  щеки,  полные
насмешливые губы - лицо Жоффрея де Пейрака.  Таким  оно  угадывалось  сквозь
покрывавшие его шрамы. Казалось, вороные волосы Флоримона стали вдвое  гуще,
в зрачках мелькали искорки легкой иронии, заставляющие не  слишком  доверять
его манерам добросовестного ученика.
   Что произошло? Она не поцеловала его, не прижала к сердцу,  но  все  было
так, словно он уже бросился ей на шею, как это случалось раньше.
   - Вы в пыли, - сказала она, - и, должно быть, устали?
   - Действительно, мы без сил, -  подтвердил  аббат.  -  Мы  заблудились  и
сделали крюк в двадцать лье, пытаясь объехать  вооруженные  банды  неверных.
Провинция  кишит  ими.  Около  Шанденье  нас  остановили  гугеноты.  Им   не
понравилась моя сутана. Но Флоримон назвал ваше имя,  и  это  их  успокоило.
Потом на нас напали какие-то  проходимцы.  Им,  наоборот,  понравились  наши
ко