ку вселился сам дьявол! - воскликнула маркиза дю Плесси,
в ярости кусая свой кружевной платочек. - Она  уже  вторично  позорит  меня!
Сначала сидит, как кукла со стеклянными глазами, а  потом  вдруг  раскрывает
рот и изрекает чудовищные вещи!
   - Чудовищные? Чем же они чудовищны? - мягко возразил принц,  не  сводя  с
Анжелики глаз. - Будь они правдой, тогда они были бы чудовищны. Но ведь  это
всего-навсего пустые выдумки маленькой девочки, которая не умеет молчать.
   - Когда мне захочется, тогда я замолчу, - бросила в ответ Анжелика.
   - А когда вам захочется, мадемуазель?
   - Когда вы перестанете оскорблять моего отца и  согласитесь  предоставить
ему те ничтожные льготы, о которых он просит.
   Лицо  принца  Конде  вдруг  стало  мрачнее  тучи.  Дело  принимало   явно
скандальный оборот. Толпившиеся в глубине галереи  люди  встали  на  стулья,
чтобы лучше видеть.
   - Черт побери!.. Черт побери!.. - Принц задыхался. Он  вдруг  вскочил  и,
вытянув вперед  руку,  словно  бросая  свои  войска  в  атаку  на  испанские
укрепления, прогремел:
   - Следуйте за мной!
   "Сейчас он меня убьет", - подумала Анжелика. И грозный вид этого высокого
сеньора, который был чуть ли не вдвое выше ее,  заставил  ее  вздрогнуть  от
страха, к которому примешивалась непонятная радость.
   Однако она пошла за ним, маленькая серая  уточка  за  огромным  ястребом,
украшенным бантами.
   Она заметила, что его короткие штаны оканчиваются под коленками  широкими
накрахмаленными кружевными  оборками,  а  поверх  них  надето  что-то  вроде
короткой юбочки, щедро расшитой галуном. Никогда Анжелика не видела мужчину,
одетого столь нелепо и пышно. Но ее восхищала  походка  принца,  его  манера
твердо ступать на своих высоких изогнутых каблуках.
   - Ну вот, теперь мы одни, - вдруг обернулся к ней  принц.  -  Я  не  хочу
ссориться с вами, мадемуазель, но вам придется  ответить  мне  на  несколько
вопросов.
   Его вкрадчивый голос испугал Анжелику еще  больше,  нежели  его  недавний
гнев. В пустом будуаре она была совсем одна с этим могущественным вельможей,
интригам которого она помешала, и поняла, что тем самым в  какой-то  степени
стала их участницей, запуталась в них, как муха в паутине. Она попятилась и,
прикинувшись простоватой крестьяночкой, пробормотала:
   - Я не хотела сказать ничего плохого.
   - Но почему же тогда вы  придумали  такую  оскорбительную  ложь,  да  еще
выложили ее во всеуслышание за столом у дяди, которого, надеюсь, уважаете?
   Она  догадалась,  что  именно  он  хочет  у  нее  выпытать,  и  стояла  в
нерешительности, взвешивая все  "за"  и  "против".  Она  уже  слишком  много
сказала, и, если сейчас станет утверждать, будто ничего не знает, ей  просто
не поверят.
   - Я не придумала... я только повторила то, что слышала, - прошептала она.
- Мне сказали, что синьор Экзили очень умело приготовляет яды... А  вот  про
короля я сама придумала. Конечно, не следовало этого делать, но уж  очень  я
разозлилась.
   Она неуклюже теребила конец своего пояса.
   - Кто вам сказал это?
   Анжелика призвала на помощь все свое воображение.
   - Один ... один паж. Только я не знаю его имени.
   - Вы можете показать мне его?
   - Могу.
   Принц Конде подвел ее к двери, ведущей в залы. Она указала ему  на  пажа,
который высмеял ее.
   - Черт бы их побрал, этих сопляков, вечно они подслушивают под дверью!  -
пробурчал принц. - Как вас зовут, мадемуазель?
   - Анжелика де Сансе.
   - Послушайте, мадемуазель де Сансе, нехорошо повторять, да еще  невпопад,
слова, которых девочке вашего возраста не понять. Это может повредить вам  и
вашей семье. Я забуду об этом инциденте. Даже  больше  того,  займусь  делом
вашего отца и посмотрю,  не  смогу  ли  я  чем-нибудь  ему  помочь.  Но  кто
поручится мне, что вы будете молчать?
   Анжелика подняла на него свои зеленые глаза.
   - Я умею так  же  хорошо  молчать,  когда  со  мной  справедливы,  как  и
отвечать, когда меня оскорбляют.
   - Клянусь честью, когда вы станете женщиной, мужчины будут сходить  из-за
вас с ума! - проговорил принц.
   На его лице мелькнула тень улыбки. По-видимому,  он  не  сомневался,  что
девочка знает  лишь  то,  в  чем  призналась  ему.  Человеку  порывистому  и
легкомысленному,  принцу  Конде  не  хватало   наблюдательности   и   умения
разбираться в людях. Первый испуг миновал, и он решил, что все  это  обычные
светские сплетни.
   Принц привык к лести и  был  неравнодушен  к  женским  чарам,  и  поэтому
непритворное волнение этой девочки,  сулившей  стать  настоящей  красавицей,
остудило   его   гнев.   Анжелика   заставила   себя   поднять   на   принца
наивно-восторженный взгляд.
   - Можно спросить вас? - сказала она простодушным тоном.
   - О чем же?
   - Зачем вы носите юбочку?
   - Юбочку?.. Но, дитя мое, это же рингравы.  Не  правда  ли,  они  -  сама
элегантность? К тому же  скрывают  обычные  панталоны,  которые  неизящны  и
хороши только для  верховой  езды.  А  рингравы  можно  обшивать  галуном  и
лентами. В них очень удобно. Разве в ваших краях их не носят?
   - Нет. А для  чего  эти  широкие  оборки  под  коленями?  -  Это  каноны,
благодаря им икры выглядят тоньше и стройнее.
   - И правда, - согласилась Анжелика. - Очень красиво. Я никогда не  видела
такого чудесного костюма.
   - Да, поистине, говорите с женщинами о тряпках, и  вы  утихомирите  самую
злую фурию, - сказал принц, упиваясь своим успехом. - Но мне пора  вернуться
к своим гостям. Вы обещаете быть умницей?
   - Да, ваше высочество, - с нежнейшей улыбкой ответила  Анжелика,  показав
свои перламутровые зубки.
   Принц Конде вернулся в залу и, подняв руку,  словно.  благословляя  всех,
успокоил тревожно гудевших гостей.
   - Кушайте, кушайте,  друзья  мои.  Все  это  выеденного  яйца  не  стоит.
Маленькая негодница сейчас извинится.
   А сама Анжелика уже склонилась перед маркизой дю Плесси.
   - Приношу вам свои извинения, сударыня, и прошу разрешить мне удалиться.
   Маркиза не смогла вымолвить ни слова  и  лишь  махнула  рукой  в  сторону
двери, что снова вызвало смешки.
   А у двери опять поднялась какая-то суматоха.
   - Где моя дочь? Где моя дочь? - громко вопрошал барон Арман.
   - Мессир барон требует свою дочь! - насмешливо прокричал лакей.
   Среди разряженных гостей и ливрейных лакеев  несчастный  барон  напоминал
большого черного шмеля, попавшего в паутину. Анжелика подбежала к отцу.
   - Анжелика, ты сведешь меня с ума! - вздохнул отец. - Вот уже больше трех
часов я в поисках тебя мечусь среди ночи между нашим замком, домом Молина  и
Плесси. Ну и денек, дитя мое, ну и денек!
   - Уйдем отсюда, отец, уйдем скорее, прошу тебя, - сказала Анжелика.
   Они уже вышли на крыльцо, как вдруг услышали голос маркиза дю Плесси.
   - Минутку, дорогой кузен. Принц хотел бы с вами  побеседовать  по  поводу
таможенных пошлин, о которых вы мне говорили...
   Дальнейшего Анжелика не услышала, так как отец с маркизом вошли в замок.
   Она присела на последнюю ступеньку лестницы и стала ждать отца. Она вдруг
почувствовала себя какой-то опустошенной - ни мыслей, ни желаний.  Маленький
белый грифон подошел к ней, обнюхал ее ноги. Она машинально погладила его.
   Когда барон де Сансе снова вышел из замка, он прежде всего  схватил  дочь
за руку.
   - Я боялся, что  ты  снова  удерешь.  Ты  просто  чертенок.  Принц  Конде
наговорил мне такие странные комплименты в твой адрес, что я уже  подумывал,
не извиниться ли мне за то, что я произвел тебя на свет.

***

   Немного  позже,  когда  они  тряслись  в  темноте  на  своих  неторопливо
семенящих коне и муле, барон де Сансе, покачав головой, снова заговорил:
   - Не пойму я этих людей. Сначала над  моими  словами  смеются.  Маркиз  с
цифрами в руках доказывает, насколько ему живется  труднее,  чем  мне.  Меня
отпускают, даже не предложив промочить горло стаканом вина,  а  потом  ни  с
того ни с сего догоняют и дают обещание  сделать  все,  что  я  захочу.  Как
заверил меня его высочество, уже с будущего месяца я получу освобождение  от
таможенных пошлин.
   - Тем лучше, отец, - тихо проговорила Анжелика.
   Она слушала доносившуюся из темноты ночную песнь  жаб  -  верный  признак
близости болот и, следовательно, их старого замка.  И  вдруг  ей  захотелось
плакать.
   - Как ты думаешь, маркиза дю Плесси возьмет тебя к  себе  в  фрейлины?  -
спросил барон.
   - О нет, не думаю, - сладким голоском ответила Анжелика.

Глава 10

   Поездка в Пуатье осталась в памяти Анжелики скорее как нечто мучительное,
сплошная тряска.  Для  столь  торжественного  случая  была  починена  старая
карета, куда усадили Анжелику,  Ортанс  и  Мадлон.  Мулами,  запряженными  в
карету, правил конюх.  Раймон  и  Гонтран  сопровождали  карету  верхами  на
великолепных чистокровных лошадях, которых им подарил  отец.  Говорили,  что
при новых иезуитских коллежах есть конюшни, где юные дворяне  могут  держать
своих лошадей.
   Два першерона дополняли караван. На одном из них восседал  старый  Гийом,
которому поручили сопровождать молодых господ.  В  округе  ходили  тревожные
слухи о беспорядках и  междоусобицах.  Говорили,  что  герцог  де  Ларошфуко
поднимает Пуату в поддержку принца Конде. Он  набирает  армию  и  изымает  у
крестьян часть урожая, чтобы ее прокормить. А раз армия -  значит:  голод  и
нищета, грабители и бродяги на дорогах.
   Итак, Гийом завершал  процессию,  прицепив  сбоку  свою  старую  саблю  и
упираясь пикой в стремя.
   Однако путешествие прошло спокойно. Лишь однажды, проезжая через лес, они
заметили какие-то подозрительные фигуры, притаившиеся за деревьями, но то ли
пика  старого  солдата,  то  ли  просто  жалкий  вид  экипажа  охладили  пыл
грабителей.
   Ночевали в трактире, стоявшем у зловещего перекрестка,  где  слышны  были
только завывания ветра, шумевшего в голом лесу.
   Трактирщик не слишком охотно дал путешественникам бульону, как он  назвал
свое пойло, и немного сыру, и они  поужинали  при  свете  тоненькой  сальной
свечи.
   - Все трактирщики в сговоре с разбойниками, - заявил  своим  перепуганным
сестрам Раймон.  -  В  придорожных  трактирах  больше  всего  и  убивают.  В
последнюю нашу поездку мы ночевали на постоялом дворе,  где  меньше  чем  за
месяц до того перерезали горло одному богатому ростовщику, и  вся  его  вина
заключалась лишь в том, что он путешествовал один.
   Но тут же, раскаявшись, что завел столь мирской разговор, он добавил:
   -  Преступления  совершает  простой  народ,  но  причина  их  кроется   в
беспутстве великих мира сего. Никто не ведает страха божьего!
   Потом ехали еще целый день. На обледенелых дорогах, изрытых  колеями,  их
трясло, как мешки с орехами, и сестры чувствовали себя совершенно разбитыми.
Лишь изредка попадались небольшие участки старой римской дороги,  выложенные
большими ровными плитами. Чаще же всего приходилось  тащиться  по  глинистым
проселочным дорогам, разбитым неиссякаемым  потоком  всадников  и  экипажей.
Случалось по несколько часов мерзнуть  у  моста  в  ожидании,  пока  сборщик
мостовой пошлины, человек  чаще  всего  медлительный  и  болтливый,  всласть
наговорится с каждым путешественником. Лишь знатные  сеньоры  проезжали  без
проволочек, небрежной рукой кинув чиновнику из окна кареты кошелек.
   Мадлон, совсем закоченев, цеплялась за Анжелику и плакала. Ортанс, поджав
губы, твердила:
   - Это невыносимо!
   Все три сестры изнемогали от усталости, и у них невольно  вырвался  вздох
облегчения, когда к концу второго дня пути на горизонте показался  Пуатье  с
блекло-розовыми крышами, карабкающимися  вверх  по  холму,  огибая  который,
бежала веселая речка Клэн.
   Стоял ясный зимний день. Над черепичными крышами городка  нежно  голубело
небо, и казалось, что это Юг. Впрочем,  Пуату  -  действительно,  преддверие
Юга. Слышался перезвон колоколов, призывавших к вечерне.
   Отныне колокольный звон почти пять лет  будет  отсчитывать  для  Анжелики
часы и дни. Пуатье недаром слыл  городом  церквей,  монастырей  и  коллегий.
Колокола определяли распорядок жизни всего этого  люда  в  сутанах  и  целой
армии учащихся, столь же шумливых, сколь тихи были их наставники. Священники
и бакалавры  встречались  на  перекрестках  поднимающихся  вверх  улочек,  в
прохладных, тенистых двориках, на площадях, ступенями идущих по  холму,  где
обычно располагались паломники.
   Братья де Сансе расстались со своими сестрами  перед  собором.  Монастырь
урсулинок находился немного левее, над речкой  Клэн.  Коллеж  отцов-иезуитов
был расположен на самом верху  холма.  Расстались  почти  молча  из  чувства
какой-то неловкости, свойственной подросткам в этом возрасте,  и  одна  лишь
Мадлон, обливаясь слезами, поцеловала братьев.
   И вот монастырские ворота закрылись за Анжеликой. Только много позже  она
поняла, что мучительное ощущение, будто в монастыре ей не  хватает  воздуха,
объясняется тем, что ее вдруг лишили простора. Стены, кругом  одна  стены  и
решетки на  окнах!  Воспитанницы  монастыря  не  понравились  Анжелике:  она
привыкла играть с деревенскими мальчишками,  которые  неизменно  восхищались
ею, повсюду следовали за ней. А здесь, среди  знатных  и  богатых  барышень,
место Анжелики де Сансе оказалось где-то в последних рядах.
   А еще ей приходилось  сносить  пытку  тесного  корсета  на  китовом  усе,
который не позволял девочкам сутулиться и  на  всю  жизнь  давал  им  гордую
королевскую осанку, неизменную при любых обстоятельствах. Анжелика,  девочка
крепкая, сильная и гибкая, изящная от природы, могла бы обойтись  без  этого
каркаса, но так уж повелось испокон веков, и  не  только  в  монастырях.  Из
разговоров старших воспитанниц Анжелика поняла, что корсеты играют в женском
туалете важнейшую роль. Девушки с  пылом  обсуждали  вопрос  о  том,  какими
должны быть корсетные кости и пластрон в форме утиного клюва, в который  для
жесткости вставляли плотный картон или металлические  пластинки  и  украшали
его кружевами, вышивкой, бантами и драгоценностями. Он  поднимал  грудь  так
высоко, что, казалось, она  вот-вот  вырвется  из  корсажа.  Обо  всех  этих
ухищрениях старшие воспитанницы говорили, конечно,  тайком,  хотя  монастырь
готовил девушек именно к замужеству и к светской жизни.
   Здесь они должны были научиться танцевать, изящно приседать в  реверансе,
играть на лютне и клавесине, поддерживать с двумя или тремя подругами беседу
на заданную тему и даже постичь искусство обмахиваться веером и  накладывать
румяна. Затем их знакомили с домоводством. В  предвидении  невзгод,  которые
могут быть ниспосланы им небом, учениц заставляли выполнять и черную работу.
Они по очереди трудились на кухне и в прачечной, зажигали и  чистили  лампы,
подметали и мыли полы. И наконец,  в  монастыре  они  получали  элементарные
знания из  истории  и  географии,  изложенные  весьма  сухо,  из  мифологии,
арифметики,  теологии  и  латыни.  Больше  внимания  уделялось   стилистике,
поскольку эпистолярным искусством в основном увлекались женщины, и переписка
с подругами и  любовниками  считалась  одним  из  главных  занятий  светской
женщины.
   Нельзя  сказать,  что  Анжелика  была  непокорной  воспитанницей,  но   и
удовлетворения своим наставницам она тоже не доставляла. Она исполняла  все,
что от нее требовали,  но,  казалось,  не  могла  взять  в  толк,  зачем  ее
принуждают делать столько бессмысленных  вещей.  Случалось,  она  удирала  с
уроков,  и  после  долгих  поисков  ее  обнаруживали  в  саду  -  в  большом
монастырском  саду,  возвышавшемся  над  малолюдными,   прогретыми   солнцем
улочками. В ответ на суровые упреки она говорила, что,  на  ее  взгляд,  нет
ничего дурного в том, что она пошла посмотреть, как растет капуста.
   Летом в городе разразилась эпидемия, как  утверждали,  чумы,  потому  что
полчища крыс повылезли из нор, и их трупы  валялись  в  домах  и  на  улицах
Города.
   Фронда принцев, возглавляемая  принцем  Конде  и  де  Тюренном,  принесла
разорение и голод и сюда, на запад Франции,  который  до  сих  пор  война  с
иноземцами щадила. Кто за короля, кто против - понять  было  невозможно,  но
крестьяне из сожженных деревень устремились в города. Целая  армия  нищих  с
протянутой рукой толпилась у ворот всех монастырей. Вскоре их стало  больше,
чем аббатов и учащихся.
   В определенные дни и часы маленькие воспитанницы урсулинок шли  раздавать
милостыню беднякам, которые попрошайничали у  входа  в  монастырь.  Девочкам
объяснили,  что  это  тоже  входит  в  круг  их  обязанностей  как   будущих
великосветских дам.
   Анжелика  впервые  столкнулась  с  такой  безнадежной  нищетой,   нищетой
злобной, настоящей нищетой с жадным и ненавидящим взглядом. Но  это  зрелище
не взволновало, не возмутило ее в отличие от других воспитанниц, из  которых
одни плакали, а другие брезгливо поджимали губы. Анжелике казалось, что  все
это - прообраз чего-то, что она носит в себе, словно она уже предчувствовала
ту странную судьбу, которая была ей уготована...
   Запруженные нищими улочки, где от июльской жары пересохли  фонтаны,  были
благодатной почвой для распространения чумы.
   Несколько монастырских воспитанниц тоже заболели. Однажды утром во  время
перемены Анжелика не увидела во дворе Мадлон. Она справилась  о  ней,  и  ей
сказали, что сестра ее больна и помещена в  лазарет.  Через  несколько  дней
Мадлон умерла. Глядя на  ее  белое,  словно  высохшее  личико,  Анжелика  не
плакала. А  показные  слезы  Ортанс  ее  разозлили.  Чего  она  рыдает,  эта
семнадцатилетняя дылда? Ведь она никогда не любила Мадлон. Она любила только
себя.
   - Увы, дочери мои, - тихим голосом сказала им старая монахиня,  -  такова
воля божья. Дети часто умирают. Мне  говорили,  что  у  вашей  матушки  было
десятеро детей и она потеряла лишь одного. А теперь вот - двоих. Не  так  уж
много. Я знаю одну даму, которая потеряла семерых из пятнадцати. Вот оно как
бывает. Бог дал, бог и взял. Дети часто умирают. Такова воля божья!..
   После смерти Мадлон Анжелика стала еще более нелюдимой и,  пожалуй,  даже
совсем непокорной. Она делала все, что взбредет ей в голову,  часами  сидела
одна где-нибудь в укромном уголке огромного  дома.  Ей  запретили  ходить  в
огород и в сад. Но она все же ухитрялась проскользнуть туда. Уже  подумывали
о том, чтобы отослать ее домой, но барон  де  Сансе,  несмотря  на  денежные
затруднения, которые он  испытывал  в  связи  с  гражданской  войной,  очень
аккуратно вносил плату за обеих дочерей, чего нельзя было сказать  о  многих
других родителях. Кроме того, Ортанс обещала стать одной из самых  примерных
воспитанниц своего выпуска. Из уважения к старшей сестре оставили и младшую.
Но махнули на нее рукой...
   И вот однажды, в январе 1652  года,  Анжелика  -  ей  только  исполнилось
пятнадцать лет - заняла свое излюбленное место на монастырской стене в  саду
и, греясь на скупом зимнем  солнышке,  с  любопытством  наблюдала  прохожих,
сновавших взад и вперед по улице.
   В эти первые дни года в Пуатье царило большое оживление, так как в  город
только что прибыли королева-мать, король и их сторонники.  Бедная  королева,
бедный юный король! Из-за вечных мятежей им приходилось  скитаться  по  всей
стране. Они только что сражались в Гиенне с принцем Конде и вот на  обратном
пути остановились в Пуату в надежде сторговаться  с  мессиром  де  Тюренном,
который держал в своих руках всю провинцию  от  Фонтене-ле-Конта  до  самого
океана. Шательро и Люсон, бывшие протестантские крепости,  присоединились  к
гугенотскому генералу,  но  Пуатье,  памятуя,  как  сто  лет  назад  еретики
разгромили в городе церкви и повесили мэра, раскрыл свои ворота королю.
   Теперь рядом с юным монархом была одна лишь испанка-мать в черной мантии.
Весь народ, вся Франция так настоятельно требовали: "Долой  Мазарини!  Долой
Мазаринй!" - что кардинал в своей красной мантии в конце концов вынужден был
уступить. Он оставил королеву, которую любил,