лось Тахутагету,  и,  видимо,
повторив его несколько раз про себя, он часто закивал головой.
   - Я-то всегда считал, что  этот  Уттаке  слегка  не  в  себе.  Ненависть,
которая живет в нем, сбивает его с толку. А Сваниссит мудр. Он хочет  спасти
будущее нашего народа и надеется, что ты поможешь ему в этом.
   - И я помогу, - сказал де Пейрак, положив свою руку на  руку  индейца.  -
Возвращайся в лес и скажи Сванисситу, чтобы он доверился мне. Я потороплю  с
отъездом индейцев, которые  расположились  лагерем  вокруг  моего  форта,  и
попытаюсь добиться у французов перемирия с вами и  разрешения  переправиться
через реку. Спустя два дня мы сообщим  вам,  согласны  ли  французы  принять
перемирие и могут ли ваши вожди без риска появиться в Катарунке.
   Чтобы быть совсем невидимым в темноте, ирокезский посол натер углем  свое
и без того темное лицо, отодвинул в сторону мокасином горящие угли и  ловким
движением проскользнул в очаг.
   Все замерли, прислушиваясь, не раздадутся ли  за  окном  крики  индейцев,
заметивших своего врага. Но все было тихо.
   - Ну и ну! - воскликнул Перро, почесывая спутавшиеся под  меховой  шапкой
волосы. - Ну и дела! Какой только чертовщины мы тут с вами не насмотримся!
   - Если я не ошибаюсь, наш недруг Уттаке - это тот самый  индеец,  который
был похищен французами во время одного пира,  куда  они  его  пригласили,  а
потом его отправили во Францию и там сослали на галеры?
   - Да! Но ему удалось оттуда вернуться. Мессир  де  Фонтенак  добился  его
освобождения и возвращения на родину.
   - Какая глупость! - возмущенно воскликнул  де  Пейрак.  -  И  как  только
власть имущие не поймут, что  иногда  за  ошибки  приходится  расплачиваться
дороже, чем за преступления. И раз уж ты дошел до того, что похищаешь гостя,
которого пригласил к своему столу, и великого вождя ирокезов посылаешь рабом
на галеры в Средиземное море, надо иметь мужество  довести  преступление  до
конца - сгноить его там. Неужели они были настолько наивны и не могли понять
той простой истины, что он вернется на родину злейшим их  врагом?  Да  разве
сможет он когда-нибудь забыть все, что ему пришлось пережить!
   - Что это за Уттаке? - словно очнувшись, спросила Анжелика.
   - Великий ирокезский вождь, вождь племени могавков, - объяснил  Перро.  -
Судьба его необычна. Совсем маленьким ребенком  его  усыновил  один  знатный
француз и отдал его  учиться  в  семинарию  Квебека.  В  отличие  от  других
индейцев мальчик был очень серьезным и прекрасно учился.  Он  еще  и  сейчас
свободно говорит по-французски, что не часто можно встретить среди индейцев.
Но, не окончив семинарии, он бежал; вскоре стало известно, что он вернулся к
своим и с тех пор стал самым ревностным сеятелем ненависти к французам среди
индейцев. Он своими  руками  с  невиданной  жестокостью  замучил  нескольких
миссионеров. В общем, это дикий зверь.
   Перед взором Анжелики встало лицо идола с алыми подвесками в ушах,  глаза
которого сверкали бешеной ненавистью.
   - Какой он? - почти беззвучно прошептала она. -  Я  хочу  знать,  как  он
выглядит...
   Но мужчины не слушали ее.

Глава 2

   В залитом светом лесу  бесшумно  скользит,  пробираясь  между  деревьями,
вождь могавков Уттаке.
   Ему не страшны ни заросли кустарника, ни могучие корни,  ни  преграды  из
переплетенных ветвей и густой листвы. Он ловко преодолевает все препятствия,
пробивается через плотную стену, которую лес воздвигает перед человеком,  он
проникает сквозь нее, как таинственный дух, и ничто не может остановить  его
на пути, ничто не может нарушить ровный ритм его быстрых шагов, его крепких,
неутомимых мускулов.
   Он идет по лесу абенаков, вражескому лесу, который, впрочем,  ему  хорошо
знаком, так как в юности он исходил его вдоль и поперек, выслеживая гуронов,
алгонкинов, французов.
   Он идет, переходя вброд  ручьи,  переплывая  реки,  взбираясь  на  крутые
утесы, он идет по берегам озер, мимо голых вершин,  нависших  серых  скал  и
приземистых сосен, а затем снова погружается в полумрак листвы, вспыхивающей
золотисто-алыми огнями.
   Он думает о своих братьях, вождях Союза пяти племен, которые, сгрудившись
в своей норе, как трусливые кролики, выслушивают сейчас  слова,  принесенные
Тахутагетом из Катарунка. Нет, никогда они не уговорят его вступить в союз с
белыми... Он не даст себя одурачить!.. Больше  он  не  попадется  к  ним  на
удочку! Но напрасно старается он предостеречь своих братьев. Безумные!.. Они
смеялись над ним, но он, Уттаке, видел их во сие с окровавленными затылками.
Они смеялись над ним и тогда, когда он рассказал им,  что  жена  Текондероги
сбросила со своего пути черепаху - тотем ирокезов.
   А он, Уттаке, видел эту белую женщину в сумерках, когда,  опустившись  на
колени, она молилась богу земли. И  молилась  совсем  не  так,  как  молятся
белые, которые скрывают свои порывы в себе и не дают  им  вырваться  наружу.
Она молилась, растирая пальцами листочки душистой мяты, потом воздевала руки
к небу, потом проводила ими по лицу,  закрывая  глаза,  и  заходящее  солнце
золотило ее своими лучами. С той самой минуты, как он увидел ее, он  не  мог
отделаться от непонятного страха и  беспокойства.  Легким  и  быстрым  шагом
вождь могавков  проходит  пространство,  выжженное  пожарами,  и  перед  ним
открывается вид, столь характерный для сурового  и  величественного  пейзажа
верховьев Кеннебека: массив мрачного леса,  ломаная  линия  гор  над  ним  и
кругом, насколько хватает глаз, блестящая гладь озер и извилистые ленты рек.
   Никогда еще эти места не знали такого скопления  народа,  как  теперь,  в
дни, когда сюда приехал на лошадях Человек Гром вместе с женщинами и детьми,
вместе со своими воинами, тащившими  за  собой  кулеврины;  их  встретили  в
Катарунке  канадцы,  спустившиеся  с  севера,  в  сопровождении  краснокожих
союзников, вооруженных луками, копьями и томагавками, а  с  юга,  из  долины
Коннектикута, уже спешили патсуикеты и эчемины - все эти  абенаки,  заклятые
враги ирокезов, и вел их сюда иезуит с огненным взглядом,  Этскон  Гонси.  И
вся эта многочисленная армия в конце  концов  собралась  в  форте  Катарунк.
Какая у них могла быть общая цель, кроме уничтожения ирокезов?
   Уттаке снова углубился в лес. Он думал о белой женщине, которая встретила
черепаху и не отступила перед ней.
   И когда он  поднял  глаза  к  солнцу,  кидавшему  пылающие  стрелы  между
деревьями, его вдруг охватила мерзкая дурнота и мучительно заныло  где-то  в
подреберье, и повинны в том были не только голод и тяготы войны, которые  он
перенес за последние три месяца, но и воспоминание о том чувстве, которое он
ощутил, когда,  спрятавшись  за  деревьями,  увидел,  как  приближается  это
тревожащее, загадочно-непонятное существо, облаченное  в  плащ  цвета  огня.
Отвратительное чувство, которое он  принимал  за  страх  перед  необычным  и
непонятным.
   От голода у него кружилась голова и  возникали  величественные  и  дивные
видения. Его дух, словно опьяневшая птица, со стенаниями несся вперед.  Так,
должно быть, страдают забытые души. Его душа страдала при мысли о том вечном
соблазне, который приводит индейцев к ногам белых, к ногам этих предателей и
безжалостных палачей, с неискоренимой надеждой, что, быть может, на сей  раз
это будет именно он, Бледнолицый Предок, чей приход предсказывали все  жрецы
и все древнейшие легенды. Зачем себя обманывать надеждой? Ты же знаешь,  что
это не он, что он никогда не придет. Бледнолицый Предок не  существует,  его
нечего ждать.
   "Что за малодушие, Сваниссит, - думал Уттаке, - верить в эту  несбыточную
мечту, искать в  ней  величие,  силу,  победу,  покровительство...  Неужели,
индейцы, в нас еще мало стреляли из мушкетов, мало спаивали огненной  водой,
пожирающей нашу расу, как огонь пожирает лес?"
   Но  Сваниссит  вопреки  здравому  смыслу   надеется.   Он   надеется   на
Текондерогу, Человека Грома. А разве не надеется и сам Уттаке,  который  так
осторожно крадется сейчас к форту Катарунк, чтобы выследить белых?
   Чтобы избавиться наконец от искушения, в которое белые ввергают индейцев,
их надо всех убить и добраться до их душ. Но все дело в том,  что  у  белого
человека нет души. Его душа - это шкура бобра!
   Солнце начинало клониться к закату. Ирокез мгновенно замер, почуяв где-то
рядом опасность. Он спрятался за деревом и увидел, как к  нему  приближаются
двое абенаков из того племени патсуикетов, которое пришло сюда  с  верховьев
Коннектикута, хитростью проникнув в страну Детей Зари. У  них  были  длинные
носы, выступавшие вперед, как у кроликов, зубы и  срезанные  подбородки.  Их
кожа была цвета красной глины. Они так слабо завязывали свои волосы, что  за
них было трудно схватиться, чтобы "сделать прическу".
   Затаившись, ирокез с  презрением  смотрел,  как  они  спокойно  прошли  в
нескольких шагах от него. Их длинные крючковатые носы были опущены к  земле,
они шли по следу.
   След, конечно, приведет их к месту, где только что совещались  ирокезские
вожди. И хотя Уттаке постарался уничтожить этот  след,  они  все  равно  его
разнюхают, потому что патсуикеты - ищейки  получше  койотов,  конечно  из-за
своих длинных носов. Чего доброго, они доберутся до его братьев!
   Невидимой тенью,  скользя  от  дерева  к  дереву,  ирокез  догнал  их  и,
подкравшись сзади, пробил им головы двумя ударами томагавка, такими  точными
и быстрыми, что патсуикеты, даже не вскрикнув, рухнули на землю. Не  спрятав
трупы и даже не сняв скальпы, ирокез пошел дальше.
   Уже у самого Катарунка он услышал ржание лошадей. Этот звук показался ему
настолько необычным и жутким, что по телу у него пробежала дрожь.
   Уттаке никогда не видел  белого  человека,  так  неожиданно  появившегося
здесь, но он уже ненавидел его, хотя  тот  обещал  им  поддержку,  вселял  в
сердца  ирокезов  надежду,  начинал  какую-то  новую  авантюру,  возможно  и
спасительную для них. Но он-то, Уттаке, знал, что  все  это  только  мираж..
Этот белый успеет обмануть его братьев, прежде чем Уттаке  сможет  добраться
до его души.
   Рискуя, что его заметит какой-нибудь абенак или гурон, не  думая  о  том,
что на него могут наброситься собаки, которые лаяли внизу,  у  реки,  ирокез
как зачарованный не двигался с места.
   Здесь,  в  наступавших  сумерках,  он  увидел  вчера  белую   женщину   с
развевающимися волосами, стоявшую на коленях посреди пахучих трав.
   Было слышно, как рядом шептал ручей, и от жары сильнее пахла мята.
   Тут и пришло к нему решение.
   - Завтра я снова приду сюда, Я стану звать белую  женщину.  И  когда  она
придет на мой зов, я ее убью.
   Неожиданно  отправление  индейцев-союзников  было   приостановлено.   Бой
барабанов принес им эту весть. В лесу нашли двух патсуикетов с проломленными
затылками. Конечно, это дело рук ирокезов.
   Никола  Перро  потратил  немало  красноречия,  чтобы  убедить  гуронов  и
алгонкинов, что их не должны касаться дела патсуикетов.
   - Они не обычные абенаки,  -  объяснял  Перро,  -  само  их  имя  значит:
"те-кто-пришел-обманом". Они и  впрямь  были  чужаки,  пришедшие  с  берегов
Коннектикута, смешавшись с Детьми Зари, они хотели присвоить их участки  для
охоты и рыбной ловли.
   - Пусть они сами разбираются с ирокезами, - сказал он. - К  тому  же  они
так малочисленны, что не стоят того, чтобы отважные  воины  севера  за  ними
охотились. Ведь недаром именно на них напали ирокезы, которые,  вне  всякого
сомнения, сейчас сами забились в норы и не смеют нападать на  могущественные
племена, собравшиеся  в  Катарунке.  Не  стоит  откапывать  томагавк  войны,
зарытый в землю отцом  Ононсио,  комендантом  Квебека,  из-за  поссорившихся
между собой хорьков.
   Бедняга Перро, с  таким  жаром  убеждавший  индейцев,  в  душе  испытывал
угрызения совести,  так  как  в  действительности  патсуикеты  были  лучшими
воинами и самыми ревностными католиками из всех  крещеных  индейцев  Акадии.
Это маленькое пришлое племя оказалось самым преданным союзником миссионеров.
   Граф де Пейрак переговорил с полковником  де  Ломени,  сообщив  ему,  что
ирокезы прячутся в лесу неподалеку от Катарунка и что они  просят  разрешить
им переправиться через Кеннебек.
   Естественно, что убийство двух патсуикетов все осложняло. Однако граф  де
Пейрак стоял на своем.
   - Если патсуикеты собираются мстить за своих убитых,  пусть  сражаются  с
ирокезами где-нибудь в низовьях реки. Я не хочу, чтобы в эту глупую  историю
ввязывались мои люди, а также все те,  кто  находится  сейчас  в  Катарунке.
Достойная сожаления привычка  французов  вмешиваться  в  бесконечные  мелкие
ссоры между индейскими племенами лишь мешает колонизации края.
   Де Ломени не сразу с ним согласился, но  кончилось  тем,  что  он  только
послал маленький отряд эчеминов  к  отцу  д'Оржевалю  на  случай,  если  ему
понадобится помощь. Удалось также ловко использовать ненависть, существующую
между патсуикетами и другими абенаками, и ко второй половине дня  напряжение
уже спало.  Щедро  одаренные  индейские  вожди  предпочли  вернуться  домой,
предоставив патсуикетам и ирокезам самим решать свою судьбу.
   Никак не мог успокоиться только барон де Модрей, он жаждал боя.
   - А что если они нападут на отца д'Оржеваля? - запальчиво спрашивал он.
   - Ирокезы обещают, если им разрешат беспрепятственно переправиться  через
реку  и  уйти  в  свои  места,  не  причинять   никакого   вреда   племенам,
встретившимся им по дороге, - ответил ему де Пейрак.
   -  Нашли  кому  верить!  Пока  они  начали  с  того,   что   убили   двух
патсуикетов...
   Пейрака и самого поразило  это  убийство,  совершенное  после  вчерашнего
разговора с Тахутагетом.
   - Вы еще успеете с ними познакомиться, - посмеивался Модрей. -  В  черепе
ирокеза нет ничего, кроме коварства и измены.
   Де Ломени одернул его. Канадцы слишком быстро забыли, что  их  губернатор
заключил договор о мире с Союзом пяти племен.
   - С людьми этой породы не может быть соглашений, - ответил молодой барон,
свирепо сверкая голубыми глазами. - Война,  только  беспощадная  война...  И
ничего другого...
   Но так или иначе,  а  индейские  воины  снова  стали  садиться  в  лодки.
Наступил вечер, женщины с детьми, которые попрятались в  лесу,  ожидая,  что
разгорится сражение, вернулись и, подвесив над кострами котлы, начали варить
ужин.
   Вдруг кто-то заметил, что не видно госпожи де Пейрак.
   Ее бросились искать. Обошли дом, флигель, весь двор. Ее звали на вырубках
и на берегу реки.
   Предчувствие катастрофы овладело всеми.
   Анжелика исчезла.

Глава 3

   Все началось довольно странно, когда Анжелика была одна  дома.  Вдруг  на
нее напала неодолимая,  гнетущая  тоска,  и  неизвестно  почему  ей  безумно
захотелось пойти на холм и нарвать там мяты.
   Несколько раз она отгоняла от  себя  эту  мысль,  но  та  с  удивительным
упорством возвращалась к ней снова и снова. Наконец ей удалось избавиться от
нее и на душе стало немного легче.
   Не в силах взяться за какое-либо дело, она стояла, прислонившись к  окну,
и смотрела в его маленькие,  затянутые  пергаментом  квадраты,  хотя,  кроме
смутных силуэтов, мелькавших во дворе, в них ничего не было видно.
   Анжелика думала о своем младшем сыне, Канторе, который все еще  дулся  на
нее после случая у колодца. Ей не всегда удавалось справиться с ним  даже  в
ту пору, когда он был прелестным белокурым ребенком, сумеет ли  она  смирить
его нрав теперь, когда он стал цветущим,  сильным  юношей,  своей  здоровой,
несколько грубоватой красотой напоминающим Анжелике ее братьев?
   Задумавшись, она  машинально  постукивала  пальцами  по  пергаменту.  Она
представляла глаза Кантора. Зеленые девичьи глаза на лице молодого воина.
   "Что же мне делать с тобою, мой мальчик? Неужели, кроме  родственных  уз,
нас ничто не связывает с тобой?" - Этот вопрос она задавала себе с той самой
минуты, когда встретила своих сыновей в Голдсборо, и до сих  пор  так  и  не
нашла на него ответа.
   "Так ли уж нужна мать двум взрослым сыновьям, давно привыкшим  обходиться
без нее?"
   Вдруг кто-то отчаянно забарабанил в дверь, и на пороге появился  стройный
улыбающийся Флоримон.
   Перепуганная Анжелика спросила сына, неужели он совсем забыл те  времена,
когда его считали самым галантным пажом в Версале, ж вообще разве можно  так
ломиться в дверь, когда идешь в гости к дамам? Зачем  же  понапрасну  пугать
их? Обычно кулаком в дверь стучат  солдаты,  и  что  предвещает  этот  стук,
известно одному Господу Богу. Чаще всего ничего хорошего!
   Ничуть не обидевшись, Флоримон тут же согласился, что его долгое скитания
и особенно служба юнгой на торговом судне напрочь и очень быстро  уничтожили
все те изысканные светские манеры, которые так старательно прививал ему  его
наставник аббат. Ничего не поделаешь, уж таким он уродился!
   Если в Новой Англии его манеры стали чуть приличней, чем были на корабле,
то до изысканности им, конечно, далеко. Англичане  ведь  не  осложняют  себе
жизнь всякими дурацкими вывертами ног, расшаркиваниями и поклонами. Потом он
весело добавил, что если здесь, в лесном форте, скрестись  пальчиком  в  эти
толстенные двери, как благовоспитанная  девица,  то,  чего  доброго,  так  и
останешься на крыльце.
   Анжелика  засмеялась  и  ответила,  что,  пожалуй,  он   прав.   Флоримон
прохаживался взад-вперед по комнате, а Анжелика,  любуясь  своим  первенцем,
думала, каким же крепким и ладным он вырос. А ведь сколько забот и  волнений
причинял он ей когда-то своим слабым здоровьем!
   Теперь он был причесан так же, как Ромен де Л'Обиньер и барон де  Модрей,
его  длинные  волосы  украшал  обруч,  украшенный  жемчугом,   над   которым
возвышались перья и лисий хвост. Этот убор шел ему необычайно.
   Он тоже был красив, вероятно, так должен был быть красив его  отец,  если
бы в детстве его лицо не было изуродовано ударом сабли. У него  была  хорошо
развитая, почти мужская фигура, но в улыбке сквозило еще что-то детское.  Он
сказал, что пришел поговорить о Канторе. Его брат добрый и смелый малый,  но
иногда "на него что-то находит", и вот  сейчас  он  "переживает  трудности".
Больше он ничего не стал объяснять. Анжелику тронули его добрые чувства и  к
ней, и к младшему брату. Она ответила, что совсем не сердится на Кантора, но
пора бы уж, наконец, им найти общий язык.
   После они еще долго болтали, Флоримон поделился с ней своими сокровенными
планами. Теперь, когда они так  продвинулись  в  глубь  континента,  ему  бы
хотелось снарядить свою собственную экспедицию  еще  дальше,  на  Запад,  он
мечтает открыть, наконец, проход в  Китайское  море,  который  так  долго  и
тщетно ищут. У него были собственные соображения по этому поводу. Но с отцом
он еще не говорил. Решил дождаться весны.
   Наступал вечер. Анжелика, слушая сына, начала готовить лампы и  вставлять
свечи в подсвечники. И вдруг ей вспомнился сон об ирокезе, замахнувшемся  на
нее томагавком, воспоминание о нем пронзило  ее  мозг  с  такой  невероятной
остротой, что у нее ослабели ноги.
   Видя, как она побледнела, Флоримон тут же замолчал и с тревогой  спросил,
что с ней.
   Она ответила, что ей вдруг стало  нехорошо.  Сдавило  грудь.  Сейчас  она
выйдет подышать свежим воздухом. И пожалуй, поднимется  на  холм  и  там,  у
ручья, наберет мяты, ведь скоро заморозки, которые тут же  прихватят  нежные
листья, и те станут непригодными для лечебных целей. Анжелика  говорила  как
во сне.  Собрать  мяту  -  сейчас  это  казалось  ей  самым  главным,  самым
неотложным. Она не могла понять, почему она не сделала этого раньше.
   Набросив на плечи длинную шерстяную накидку, она взяла  в  руки  корзину.
Уже на пороге она подумала, что что-то она забыла;  она  долго  смотрела  на
Флоримона, который не придавал никакого значения  ее  внезапному  решению  и
спокойно сидел, наливая в кружку пиво.
   - Флоримон, ты не мог бы дать мне свой нож?
   - Пожалуйста, матушка, - ответи