ть  красивые
бриллиантовые серьги, подарок мужа -  очевидный  предмет  ее  гордости.  Это
кокетство  и  тщеславие  она  "искупала"  безобразием  нашитого  на   платье
пластрона, жесткого, как ошейник, такого длинного  и  острого,  что  при  ее
бесконечной талии казалось, будто туловище выступает из воронки.
   Среди присутствующих находился также и  тесть  Самуэль  Векстер,  высокий
старик в черном плаще, в черной квадратной шапочке,  покрывавшей  его  белые
волосы, переходившие на уровне крахмальных брыж в длинную белую бороду.
   Анжелика проглотила несколько поджаренных миндальных  орешков,  запив  их
чашкой того настоя из чайных  листьев,  который  пользовался  здесь  большой
популярностью.
   Было непонятно, почему так долго не зажигают свечи, ибо стало  уже  очень
темно под лепным потолком столовой. Неужели в целях экономии?  День  еще  не
иссяк. И вдруг  последние  солнечные  лучи  ворвались  через  стекла  яркими
золотыми вспышками, от которых запылали и заискрились на стенах  портреты  и
зеркала, оживляя  покрытую  лаком  мебель  и  отражаясь  в  черных  и  белых
мраморных плитках вестибюля.
   Как можно незаметнее Анжелика встала  из-за  стола  и  поднялась  в  свою
комнату, где, как и в начале дня, почувствовала желание постоять у открытого
окна.  Но  как  только  она  слегка  наклонилась  над  подоконником,   чтобы
насладиться великолепием заката, ее вновь пронзила боль, но  не  молниеносно
острая, как прежде, а тупая и всеохватная, противная боль, которую она всеми
силами хотела бы приглушить.
   Однако на сей раз ее бунт ни к чему не привел.
   Она замерла, дав в полной мере  проявиться  опасному  симптому,  а  затем
утихнуть. Ибо она знала, что эта боль, вызвав  ее  на  единоборство,  должна
подчиниться ей, уступить свою власть и, указав на начало того, чему  суждено
свершиться, стать ее союзницей...
   Анжелика не шевелилась. Не моргала.
   Небесная зелень вливалась в ее глаза, более яркая, чем стяг Магомета,  на
котором  вскоре  появится  не  полумесяц,  а  опаловая  луна,  круглая,  как
серебряное экю.
   Она смежила веки.
   "Жребий брошен, - произнесла она. - О Боже! Жребий брошен".

Глава 5

   Они пришли в мир ночью. Они приветствовали тот мир, который были призваны
завоевать криком, странно не соответствовавшим тщедушию этих  существ,  едва
превосходивших своими размерами мужскую ладонь.
   Анжелика сделала для них все, что могла, все, что было в ее силах. Родить
их, вызвать к свету с максимальным умением и быстротой, щадя их слабость.
   Подавляя в себе все волнения, все тревоги, она думала лишь о том, чтобы с
честью исполнить свой долг  женщины.  Волнения  и  тревоги  начнутся  позже,
когда, отделившись от нее, их жизни уже больше не будут зависеть  только  от
ее усилий.
   Ирландская матрона, папистка, которую наконец-то удалось найти и  убедить
оказать ей помощь, осмотрев ее, не скрыла, что ей предстоит родить двойню.
   Анжелика трезво оценила последствия этого вердикта  уже  в  самом  начале
родов. Тяжелая борьба! Но, как и во всякой борьбе, нужно было  отдаться  ей,
не мешкая, без колебаний бросить в бой все лучшее в ней самой.
   Она почти не слышала их первого крика. Измученную, слегка потерянную,  ее
отвлек от смертной тоски этого мгновения жест  Жоффрея  де  Пейрака,  силуэт
которого она различала у своего изголовья.  Он  поднял  руки,  снимая  через
кудрявую черную голову южанина белую рубашку из тонкого полотна,  в  которую
он облачился по случаю торжественного момента. Он расстелил ее на ладонях, и
славная женщина положила  в  них  два  смутных  и  вздрагивающих  тельца.  С
бесконечными предосторожностями он обернул их в эту  материю,  хранящую  еще
тепло его тела, и нежно прижал к своей смуглой сильной груди, точно так  же,
как двадцать лет назад он поступил со своим первенцем Флоримоном.
   Таков был позабытый Анжеликой обычай аквитанцев - отцовская рубашка!
   Для ребенка, только что покинувшего надежное материнское лоно,  отцовская
рубашка - символ его теплоты, доброжелательности и поддержки.
   Это было едва ли не последнее видение, сохранившееся в ее сознании.
   Не выйдя окончательно  из  состояния  потрясения,  явившегося  следствием
родовых усилий, она  находилась  как  бы  в  параллельном  измерении,  когда
слышала отдельные слова, фразы, видела одних людей и не замечала других.
   Где Жоффрей? Она не находила его, искала взглядом,  думая  о  нем  как  о
внезапно исчезнувшей опоре. То ей казалось, что  она  видит  его,  то  вновь
теряет из вида, ищет, ищет повсюду.  Ее  помутившееся  сознание  было  не  в
состоянии  связать  двух  мыслей,  хотя  она  отчетливо,  со  всей  ясностью
воспринимала происходящее. Слабый крик, возносившийся неподалеку  от  нее  к
центру комнаты, невыразимой тоской разрывал ей душу. Ее взгляд задержался на
неясных контурах колыбели.
   Миссис Кранмер, незадачливая хозяйка, беспрестанно  сетуя,  распорядилась
снять с чердака висячую  люльку,  разновидность  плетеной  корзины,  на  дне
которой был постелен матрац, набитый овсяной мякиной; эта люлька  переходила
от поколения к поколению.
   Ее водрузили на стол и уложили туда двух малюток, чувствовавших себя  там
как нельзя лучше.
   В несколько часов, менее чем в два дня, несмотря на свою  хрупкость,  они
заполонили собой салемский мир, все привели в движение, сосредоточив  вокруг
дома с коньком миссис Кранмер мысли целого города и порта.
   Рождение   двойни,   всегда   заключавшее   в   себе   массу    примет...
интерпретировалось неодинаково, тем более что в данном  случае  речь  шла  о
появлении близняшек у этой особы - католички и француженки.
   Покоясь  в  колыбели,  принявшей  в  свое  лоно  еще   первое   поколение
североамериканских пуритан, новорожденные пребывали в центре мира, отнюдь не
участвуя в его делах. Крайняя хрупкость изолировала их, помещала  по  другую
сторону бытия. Никто не  осмеливался  ни  обсуждать,  ни  комментировать  их
существование,  и  вследствие  этого  умалчивания  Анжелика  понимала,   что
окружавшие ее люди инстинктивно не решались причислить их к живым.
   Могла ли  она  питать  какие-то  иллюзии  относительно  выживания  детей,
родившихся недоношенными и такими слабыми? Пытаясь  ухватиться  за  малейший
благоприятный признак, она говорила себе, что удушливая жара,  нависшая  над
бухтой и  разморившая  ее,  обливающуюся  потом  в  своей  кровати,  явится,
возможно, для них спасением.
   Она пережила , даже помимо своей воли, хотя и знала, насколько  обманчивы
у недоношенных первые проявления  активности,  короткие  мгновения  надежды,
видя, с какой силой, жадностью и храбростью они припадают к ее груди.  Затем
их силы стали убывать.
   Тишина, воцарившаяся теперь в колыбели, наполняла ее  сердце  тоской  еще
более мучительной, чем их первые крики.
   Тот, кто подносил ей их для кормления, отводил глаза. И она понимала, что
сон, внезапно нападавший на них у ее груди, был сном не сытости, а бессилия.
Они засыпали и сразу же оставляли ее, удалялись, покидали этот мир.
   Зашла речь о том, чтобы подыскать им кормилицу.  Но  кто  в  этом  городе
согласится выкармливать детей католиков?  Проблема  заключалась  даже  не  в
этом. У  их  матери  было  достаточно  молока.  Много  молока.  Больше,  чем
требовалось для восстановления их  слабых  сил.  Подумали  и  о  том,  чтобы
кормить их из рожка молоком ослицы, но не смогли раздобыть его в  это  время
года.
   Остановились на козьем молоке. Но они срыгнули то, что успели проглотить,
а затем отказались принимать его, и молоко текло мимо их губ.
   Анжелика до сих пор не уяснила, какого пола ее дети, и  даже  подумала  о
том, чтобы  установить  это.  Она  отчетливо  слышала  раздававшиеся  вокруг
счастливые возгласы: "Королевский выбор!", означавшие, что  у  нее  родились
мальчик и девочка. Но все это не вполне достигало ее сознания, да и мало  ее
беспокоило. Для нее они оставались двумя маленькими тельцами,  двумя  живыми
существами из плоти и крови, нисходящими к могиле. Ей подносили их, как  два
белых кокона. Она захотела, чтобы их распеленали, и даже потребовала этого.
   Она хотела вновь обрести их, прижать к себе, голеньких, - такими,  какими
они были, когда жили в ней.
   Поток энергии, связывавший их троих, пронизывал их  наподобие  волшебного
света. Однако свет затухал. Анжелика чувствовала, как он бледнел над ней или
ее головой, лишая ее самое последних сил. К исходу второго дня  ей  пришлось
пережить мгновение, когда она решила, что мальчик умрет.
   Был вечер. Только что зажгли свечи в роскошных позолоченных подсвечниках,
а за окном при закате дня бесстрашно разворачивалось великолепное действо.
   Поначалу, окрашенные бледным золотом, бесконечно длились  сумерки,  затем
на море опустилась фиолетовая ночь.
   Анжелика сидела на кровати, опустошенная, вне времени и пространства.
   Она держала перед собой голенького младенца в выемке одеяла, согнув  ноги
в коленях, глядя на него, следя за угасанием жизни на неопределенных, как бы
стершихся чертах его личика, заострившегося, ставшего восковым. У него  была
маленькая круглая головка, лысая, цвета слоновой кости.
   Темнота проникала теперь сквозь окно,  которое  пришлось  открыть,  чтобы
было чем дышать, принося с собой ритмичный  шум  прибоя  и  призывные  крики
тюленей.
   Когда взойдет  луна,  тюлени,  приветствуя  ее  появление,  закричат  еще
громче.
   Но в час, когда  звезда  прочертит  на  горизонте  срою  стальную  линию,
ребенок умрет.
   А ведь мальчику еще не  дали  имени.  Может  быть,  ему  суждено  умереть
безымянным?
   Где же Жоффрей? Она сделала над собой усилие, чтобы  вспомнить.  Его  имя
жило в ней громким криком, однако ее отчаяние сметало все, ее призыв  утопал
в удушливых волнах.
   Слова  библейского  псалма,  который  некогда  читали  при  ней  нараспев
гугеноты в оврагах Вандеи или Гатино непроглядными ночами, стучали у  нее  в
висках набатом колокола:
   Короток век У смертного, рожденного женщиной...
   Слова возвращались к ней, как стенание:
   Короток век! Короток век!
   Каким коротким оказался век этого маленького человечка, рожденного ею!
   Драгоценного сокровища!
   Такой крошечный, он завладел  всей  ее  жизнью,  ограничив  ее,  затеряв,
отменив, уничтожив, ибо он погубит ее, если лишит своего присутствия.
   - Не умирай! Не умирай, мой маленький, моя любовь!
   Она попыталась позвать на помощь, вспомнить,  но  комната  опустела,  мир
обезлюдел.
   Они были одиноки, мать и сын, плывущие в духоте  угрюмой  ночи  на  борту
неведомой  лодки  в  безвестности,  населенной   мерцаниями,   зеркалами   и
маленькими бревенчатыми колоннами, шелковыми складками балдахина и  парчовых
занавесок.
   - Не умирай, мой маленький, моя любовь!  Умоляю  тебя!  Не  умирай!  Если
умрешь, я тоже умру!
   Внезапно мальчик откинул назад головку, подобно птице, которой перерезали
горло. Руки его опали и скользнули вниз.
   Анжелика, в последней безумной мольбе воздев глаза к Небу,  увидела  двух
ангелов. Очень ясно увидела, как они переступают порог комнаты.
   Они были разного роста, но их  объединяла  неземная  красота:  бледные  и
сияющие лица, исполненная кроткой доброты улыбка  озаряла  их  чистые  черты
вечной молодостью. Их длинные волосы - светло-русые у одного,  золотистые  у
другого - ниспадали на плечи, однако они были облачены в черное.
   И она поняла. Она не удивилась, различив на их груди, на том  месте,  где
находится сердце, красное пятно,  пятно  крови,  пролитой  пронзенным  горем
материнским сердцем.
   Это были ангелы смерти.
   Они пришли за ребенком.
   Она  прижала  его  к  себе,  поддерживая  ладонью  отяжелевшую  маленькую
головку.
   Его редкое дыхание становилось все более слабым.
   Анжелика смотрела на приближающихся ангелов, однако кротость их улыбок  и
безмятежность  облика  парализовали  поднимавшийся  в  ней  душераздирающий,
замерший на губах крик.
   Она безропотно отдала им дорогое дитя.
   Смирившаяся, сломленная горем, она смотрела,  как  они  положили  его  на
стеганое одеяло, набросив на него простыню. Вероятно,  саван...  Младший  из
ангелов наложил руки на неподвижное тело и начал поглаживать его,  охватывая
своими ладонями. Другой также склонился, и из прозрачной голубизны его  глаз
на ребенка упал властный луч. Их тяжелые ниспадающие волосы, как балдахином,
накрыли агонизирующего ребенка.
   Внезапно  младенец  вздрогнул,  затем  опал  в  последней   судороге   со
сведенными ножками и беспорядочно разбрасываемыми маленькими кулачками.
   Спящее лицо ребенка исказила гримаса, оно  сморщилось,  казалось,  совсем
стерлось,  превратившись  в  широко  открытый  рот,  из  которого   вырвался
пронзительный крик. В тот же миг из него забил фонтанчик -  источник  жизни,
струйкапрозрачной жидкости, невинной,изумительно чистой.
   - Не is safed! <Спасен (англ.)> - воскликнул один из ангелов.  А  другой,
повернувшись к Анжелике:
   - Он голоден. Сестра, есть ли у тебя молоко, чтобы накормить его?
   О, разумеется, оно у нее было.
   Под  требовательным  ртом  новорожденного  Анжелика  почувствовала,   как
стихает  боль  ее  отяжелевшей  груди,  боль,  усугублявшая   страдания   ее
измученного тела все те долгие часы, во время которых она  как  бы  утратила
ощущение реальности.
   Внезапно  комната  наполнилась  людьми,  движущимися  фигурами,  шумными,
сталкивающимися друг с другом, в основном женщинами,  подносящими  к  глазам
огромные  носовые  платки,  всхлипывающими,  а   может   быть,   смеющимися,
мужчинами, на лицах которых застыли страх  и  напряжение,  и  еще  юбками  и
платьями, сновавшими взад и вперед.
   И вот наконец в этой суматохе она увидела его! Его,  высокого,  смуглого,
она не могла вспомнить его имени, но  он  был  здесь,  он  вернулся,  и  все
устроилось. Ободренная, она уже начала было  погружаться  в  сон,  но  вдруг
вздрогнула от страха, что все это ей приснилось.
   Куда подевались ангелы?
   - Расступитесь, - властно проговорила она.
   Чья-то рука поддерживала ее. И вновь  она  увидела  их,  склонившись  над
колыбелькой, не перестававшей  быть  объектом  ее  пристального  внимания  в
течение  всего  этого  казавшегося  ей  бесконечным  времени.  Вдруг  единым
порывом, слишком упорядоченным, как  в  балете,  чуть  не  вызвавшим  у  нее
тошноту, - она не могла понять, почему - обезумевшая  масса  юбок,  замерев,
распалась  надвое  и  отпрянула  с  двух  сторон  от  ангелов  и   колыбели,
торжественно и неумолимо, подобно водам  Красного  моря,  отступившим  перед
древнееврейским народом.
   В открывшемся пространстве  оставались  лишь  ангелы  и  колыбель,  и  по
трепету, а может, и страху, сковывавшему собравшихся здесь  людей,  Анжелика
догадалась, что не одна она видит их - небесных посланцев.
   Все такие же безмятежные, добрые и  лучезарные,  в  траурных  одеяниях  с
яркими пятнами крови у сердца, они вновь приблизились  к  постели  Анжелики.
Старший  нежно  и  осторожно  нес  нечто,  почти  не  занимавшее  места,  не
казавшееся ни объемным, ни тяжелым.
   - Все время забывают о девочке, -  заметил,  смеясь,  младший.  -  Но  мы
позаботимся о ней.
   Малышка, проснувшись, жалобно плакала. Более крепкая, чем ее братец,  она
еще сопротивлялась, но и ее вряд  ли  ожидало  земное  будущее.  Под  лаской
ангельских ладоней, длинных и полупрозрачных, она распустилась  как  цветок,
открыла большие темно-голубые выразительные глаза  и,  казалось,  благодарно
улыбнулась. Она вежливо приняла грудь, сосредоточенно пососала,  терпеливая,
смышленая, хваткая. Ее братец-близнец, вновь очутившийся на руках у ангелов,
спал сном праведника. И отнюдь не обманчивому отблеску свечей обязан он  был
появлению  на  своих  еще  совсем  недавно  мертвенно-бледных  щеках  живого
румянца.
   - They Live! They suck! < Они живы! Они  сосут!  (англ.)  >  -  слышалось
отовсюду. И эти возгласы, подобно  всплескам  ликования,  изумления,  ужаса,
взлетали, опадали, кружа над кроватью.
   - Я что-нибудь выпила? - спрашивала себя Анжелика.
   В самом деле, она ощущала себя во власти какого-то странного опьянения.
   Полог над кроватью качался, лица кривились, звуки то пропадали, то  вдруг
с резким шумом вновь возникали. Да, она была  пьяна  радостью  возвращенного
счастья, торжеством жизни над смертью, чудесным эликсиром.
   Жар начал усиливаться. Она узнавала симптомы этой лихорадки,  которая,  с
тех пор как она побывала на Средиземном море, порой трепала ее.  Сейчас  она
запылает, затем ее пронижет ледяной холод. Пока  что  это  головокружение  в
сочетании с безмерной радостью было довольно приятно.
   Она почувствовала, как двое ангелов склонились над  ней,  и  тогда  вдруг
увидела, что пятно у сердца было не пятном крови, а  неровно  вырезанной  из
ткани заглавной буквы А, грубыми стежками пришитой к черной ткани их одежд.
   "Их одеяние из  обыкновенной  саржи",  -  решила  она.  Затем,  помедлив,
спросила:
   - Я что-нибудь выпила?
   Однако на восхитительных лицах серафимов отразилось  замешательство.  Она
услышала долетающий до нее как бы  из  темной  глубины  мужской  голос,  его
голос, переводивший  ее  вопрос  на  английский  язык.  Два  светлых  ангела
отрицательно замотали головами. Нет, ей ничего не давали пить.
   "Впрочем, давно уже пора позаботиться и о тебе, бедная сестра", -  сказал
младший ангел с таким нежным сочувствием,  что  Анжелика  ощутила  внезапный
упадок сил, почувствовав себя еще более слабой и ошеломленной, чем прежде.
   Под спину ей подложили перьевую подушку, обтянутую наволочкой из  тонкого
свежевыбеленного полотна. Она  откинулась  на  нее,  и  над  ней  сомкнулись
океанские волны покоя и блаженства. Скоро она отправится в  путь  и  наконец
встретится с "ними", посланцами своего детства, предсказавшими ей некогда на
земле "прекраснейшую из жизней".
   Однако, вспомнив в последнее мгновение о том, что она значила на земле  и
для любящих ее близких, и для всех знакомых и незнакомых, живших ее  жизнью,
она нашла в себе силы прошептать как обещание:
   - Я вернусь...
   Окружавшие ее взволнованные люди, решив, что она  умерла,  заметались,  а
затем успокоились, отметив вздымавшее ее грудь учащенное  дыхание,  а  также
яркие красные пятна на скулах, являвшиеся признаками жизни. Один за  другим,
как бы нехотя, они удалились.
   Глубокой ночью луна всходила над  Массачусетской  бухтой  и,  раскручивая
свой магический круг, натягивала над горизонтом серебряную нить,  отделявшую
небо от земли, и Диана, со звездой  на  лбу,  древняя  богиня  плодородия  и
изобилия, разбрасывала горстями в барашки прибрежных волн тысячи  сверкающих
золотых песчинок.
   Тюлени приплыли поразвлечься в этих волнах, целая стая морских  волков  с
бронзовым отливом, самозабвенно играющих среди искрящихся скал, свободных от
страха перед близостью человека  и  этим  черным  покачивающимся  частоколом
корабельных мачт и рей, вырисовывавшихся в порту на фоне лунного неба.
   Временами их торжественная песнь широко  неслась  над  морем,  когда  они
вдруг все вместе поднимали свои круглые морды с покатыми  лбами  и  головами
без ушей и голосили, устремившись к окаймленным светом облакам, плывущим  по
небосклону.
   Их слышали жители Салема.
   Многие  полагали,  не  решаясь  говорить  открыто,  что  морские   волки,
последнее  время  враждебные  и  чуравшиеся  человека,  с  такой   смелостью
приплывали к побережью  этой  ночью,  чтобы  отметить  мистическое  событие,
ареной действия которого уже не впервые стал дом миссис Кранмер, а  что  еще
от нее можно было ожидать! Космические отголоски  этого  события,  столь  же
непредсказуемые, сколь и катастрофические, значительно превзойдут по  своему
значению, чего они как раз и опасались, в общем-то вполне естественное, хотя
и досадное рождение двойни от родителей папистов и  французов  в  их  городе
Новой Англии, избранных Спасителем.
   "О Господи! Прости  нечистые  помыслы  том