и обливались слезами воры и шлюхи.
   Онорина часто просила старого Йонаса почитать из Библии про Агарь. Слушая
эту историю, она всегда вспоминала маленькую девочку  с  венком  из  Салема,
которую тоже звали Агарь.
   Ее не слишком поражала трусость, бесхарактерность и заурядность всех этих
великих людей священной книги, вроде Авраама,  прогнавшего  в  пустыню  свою
служанку Агарь с маленьким сыном, потому что его старая жена была ревнива  и
не могла простить, что у соперницы есть сын Измаил.
   Благочестивый господин Йонас всячески старался подчеркнуть величие  этого
персонажа, но маленькую Онорину было трудно обмануть.
   Впрочем, ничего иного она и не ждала от взрослых.
   Но  она  любила  сцену  в  пустыне,  сердцем  чувствуя  ее   правдивость,
переживала ее шаг за шагом вместе с героями: страдала  с  ними  от  жажды  в
пустыне, от смертельной  усталости,  радовалась  тенистой  пальме,  которая,
однако, вовсе не означала спасения. Ее трогало  благородство  чувств  бедной
Агари, обезумевшей от величайшего горя, которое только может выпасть на долю
женщины, - угрозы гибели ребенка. И вот она  бежит,  заламывая  руки  ,  под
палящими лучами безжалостного солнца, ибо гибнет сын ее, прекрасный  Измаил,
несправедливо отвергнутый и изгнанный...
   Онорина плакала от счастья, когда ангел спасал несчастных...
   - Он мог бы появиться и раньше, этот ангел, - говорила она затем.
   - Роль ангелов не в этом состоит, - объяснял господин Йонас.
   - Они почти всегда являются слишком поздно, я заметила...
   - Как говорится, in  extremis  <На  смертном  одре,  в  последнюю  минуту
(лат.)>.
   Тем очевиднее предстает  милосердие  Всемогущего.  In  extremis.  Онорина
постаралась запомнить это выражение.
   Она смотрела, как резвятся в колыбели  близнецы,  которые  с  восхищенным
видом показывали друг другу ручонки.
   У них тоже были ангелы, которые прилетели  спасти  их  in  extremis.  Она
вспоминала, как в доме миссис Кренмер без конца повторяли то же  самое!  "In
extremis! In extremis!"
   - A y меня был ангел? Он прилетал, когда я родилась?  -  как-то  спросила
она у Анжелики.
   Она была готова к тому, что и здесь  судьба  ее  обделила,  и  удивилась,
услышав ответ матери.
   - Да, был и прилетал.
   - А как он выглядел?
   Анжелика подняла голову от мешочков, в которые  раскладывала  серебристый
липовый цвет.
   - У него были темные и очень добрые глаза, как у лани.  Он  был  молод  и
красив, а в руке держал меч.
   - Как архангел святой Михаил?
   - Да.
   - Как он был одет?
   - Я уже не очень хорошо помню... Кажется, он был одет в черное.
   Онорина была удовлетворена. Ангелы близнецов тоже были одеты в черное.

Глава 31

   Со сторожевой башни Анжелика и Жоффрей  смотрели  на  холмистую  равнину,
окутанную белоснежным саваном так, что даже лесов не было видно.
   Небо было перламутровым. Белый  перламутр,  подернутый  жемчужно-серой  и
слегка зеленоватой дымкой.
   Вдали из облаков выступал гребень горы, белый, словно облатка.
   Только по струйкам дыма, поднимающимся в прозрачно-ясном  воздухе,  можно
было определить местоположение окрестных хуторов и конусовидных или  круглых
индейских типи (хижин).
   Пурга, жестокий холод... Стаи черных птиц,  испускающих  зловещие  крики,
предвещали появление густых снежных облаков,  принесенных  беснующимся,  как
полярный демон, ветром... И это будет продолжаться много дней подряд.
   Услышав  предвестников  бури,  те,  кто  поставили  дома  за  крепостными
воротами, сочли разумным просить убежища в форте. Среди них была  Эльвира  с
мужем и детьми. Пришлось немного потесниться. Онорина, как и в первую  зиму,
оказалась в одном доме с товарищами игр, Бартелеми и Тома.
   Только немой англичанин Лемон Уайт, которому пуритане  отрезали  язык  за
богохульство, отказался покидать  свое  жилище,  как  некогда  Элуа  Маколе,
оставшийся в своем вигваме, рискуя умереть с голоду, поскольку принести  ему
буханку хлеба или чугунок с кашей, иными словами, отойти хоть  на  несколько
шагов от дома, означало подвергнуть себя смертельному риску.
   Судьба Лемона Уайта не внушала таких опасений, ибо  он  мог  продержаться
довольно долго. Заняв старый форт, тот самый, в котором прошла первая  зима,
Уайт жил там один; иногда в зимнее время  с  ним  делила  кров  какая-нибудь
индианка, уходившая весной, когда ее сородичи покидали свое зимовье. У  него
было достаточно припасов, а оставался он в старом форте, чтобы  поддерживать
в рабочем состоянии кузню  и  дробильню  для  обработки  руды  с  золотых  и
серебряных  рудников.  В  большом  форте  целое  крыло  было  отведено   под
мастерские с гораздо  более  совершенными  приспособлениями,  и  Лемон  Уайт
устроил у себя оружейную мастерскую, в которой трудился с  утра  до  вечера,
потому что все несли к нему мушкеты, пороховые и фитильные ружья, пистолеты,
притаскивали на деревянных катках большие кулеврины  и  маленькие  пушки.  У
него всегда можно было раздобыть порох и пули, которые он сам  изготовлял  в
соответствии  с  формулами,  составленными  графом,  а  также  вычищенные  и
смазанные ружья.
   Анжелика во время своих прогулок  любила  заглянуть  к  немому.  Ей  было
приятно вновь оказаться под этими низкими закопченными  сводами:  здесь  они
все собирались за большим столом, здесь встретили первые в Америке Рождество
и Богоявление, сюда в  жуткий  холод  пришли  полуголые  ирокезы  с  мешками
фасоли, которая их спасла. Они с немым, объясняясь знаками,  напомнили  друг
другу о некоторых забавных происшествиях той зимы.
   Здесь была комната, которую  он  не  использовал,  -  когда-то  там  жили
Йонасы.
   Она попросила разрешения хранить там свои  лекарственные  травы,  сушеные
ягоды и цветы, скляночки и горшочки с мазями, ибо все это, особенно корни  и
травы, занимало очень много места.
   Была в старом форте  одна  вещь,  о  которой  Анжелика  весьма  сожалела:
Жоффрей соорудил для них большую кровать, набив брусья на  пеньки  деревьев,
как в свое время Улисс. Поэтому ее нельзя было переместить.
   Она обратила внимание, что англичанин, из тактичности, не пользовался ей.
   Маленькая комнатка, где они с Жоффреем спали, была закрыта,  но  сверкала
чистотой и была хорошо протоплена небольшим камином с четырьмя  отверстиями,
поставленным по способу, изобретенному пионерами Новой Англии. Кровать  была
все так же покрыта мехами.
   А сам  англичанин  довольствовался  общим  залом,  небольшой  спальней  и
мастерскими, через которые можно было пройти к шахтам, входы в которые  были
теперь забраны досками.
   После особо свирепых метелей и буранов к форту начали приходить индейцы.
   Абенакисы  были  кочевым  племенем;  зимой   они   расходились   семьями,
забивались в свои землянки, словно  медведи  и  сурки,  терпеливо  дожидаясь
весны. Если продержаться было невозможно, они искали другого прибежища.
   С марта они начинали, по-прежнему держась семьями, охотиться на куницу  и
других пушных зверей, прикапливая шкуры для летнего обмена.
   Было время, когда они приходили спасаться от голода  и  холода  в  миссию
Нориджгевук. Теперь они поднимались к Вапассу.
   Они приносили шкуры скунсов, выдр, рысей, великолепный мех рыжей  лисицы,
а иногда - белой куницы-горностая или черно-бурого  лиса,  которым  не  было
цены. Взамен они  надеялись  получить  немного  еды,  потому  что  до  форта
добирались, уже умирая от голода.
   Им давали табак, и, пока они курили, во дворе, в  больших  котлах  варили
"сагамиту",  похлебку  из  дробленого  маиса  с  мясом  или  сушеной  рыбой,
приправленную соком кислых ягод и ломтиками репы. Мадам  Йонас  безбоязненно
бросала в котел три-четыре свечи, потому что индейцы любили жирную пищу.
   Некоторые приходили ненадолго и,  насытившись,  возвращались  в  лес.  Но
большинство оставалось в форте.
   С каждым годом они приходили все раньше, и их становилось все больше.
   Тревожиться не было оснований: это означало только то,  что  росло  число
кочевников,  исчерпавших  зимние  запасы  задолго  до   наступления   весны,
означавшей начало охоты и конец голода.
   Именно это и побудило барона Сен-Кастина обратиться за помощью к Пейраку,
чтобы уберечь акадийских индейцев от двух смертельных  опасностей,  грозящих
им уничтожением, - меновой торговли мехами и  участия  в  войнах  за  правую
веру.
   "Летом они до такой степени поглощены "обменом"  с  моряками  иностранных
судов, пришедших  в  наши  воды  на  китовый  или  тресковый  промысел,  что
совершенно забрасывают охоту ради мяса, перестают ловить лосося и форель.
   Они думают только о том, чтобы раздобыть побольше  пушных  шкурок,  тогда
как им надо коптить и вялить мясо на зиму. И уж совсем  не  остается  у  них
времени посеять тыкву, горох или немного маиса.
   Если же они  при  этом  еще  и  откликаются  на  призыв  идти  воевать  с
еретиками, то уже с первыми заморозками оказываются при пустых кладовых:  на
зиму у них есть только  водка,  выменянная  у  моряков,  и  скальпы  врагов,
добытые в бою.
   Признаюсь вам, что и сам я не без греха: много раз доводилось  мне  вести
их в сражение. Но, увидев, как они тысячами гибнут зимой, я решил отказаться
от этой политики".
   Среди пришедших этой  зимой  было  несколько  уцелевших  в  войне  короля
Филиппа; индейцы из племени Сакоки из Сако в Нью-Гемпшире,  а  среди  них  -
Патсуикеты, которых называли "бежавшими  тайком".  Они  последними  покинули
родные места.
   Вокруг форта быстро, как грибы, выросли  остроконечные  типи,  хижины  из
трех жердей, связанных за вершины и покрытых сшитыми кусками коры,  а  также
круглые вигвамы из бересты. Теперь  индейцы  были  спокойны:  они  добрались
наконец до спасительного крова, после долгих блужданий по заснеженным  лесам
и полям, в жестокий холод и пургу, потеряв почти всех стариков  и  маленьких
детей, потому что пустились в путь, когда  уже  не  оставалось  ни  зернышка
маиса, ни крупинки пеммикана. Но  вот  они  оказались  под  покровительством
белых, а у них кладовые набиты припасами, которым нет конца: рассказывали же
им Черные накидки, как пятью хлебами были накормлены тысячи человек.
   И только в погожие январские дни, когда затвердевший наст позволил встать
на лыжи, удалось убедить глав семейств, что им нужно идти на охоту,  загнать
лося или оленя, взять медведя, спящего в берлоге. Тающие  на  глазах  запасы
нужно было возобновить, иначе к концу зимы всех -  и  белых,  и  краснокожих
ожидал голод и земляная болезнь, цинга.
   Каждое утро Анжелика отправлялась в одну из общих комнат, куда  приходили
индианки с детьми;  они  с  любопытством  озирались  вокруг  и  одновременно
обращались с различными просьбами.
   Хлопоты отнимали много времени:  женщин  нужно  было  принять,  ободрить,
проследить за распределением  еды  и  одежды,  а  затем  уговорить  поскорее
вернуться в свои вигвамы и типи.
   Однажды Канибы, которых она видела каждый год, пришли  с  известием,  что
среди них находится "чужая" индианка, присоединившаяся к ним в  окрестностях
озера Умбаго. Она не отличалась разговорчивостью и сказала только, что хочет
добраться до Вапассу, чтобы поговорить с  дамой  Серебряного  озера.  По  ее
выговору они  сочли,  что  она  принадлежит  к  племени  пемакуков,  кочевых
алгонкинов с юго-запада, которые селились семьями, а после поражения  короля
Филиппа от бостонских йенглизов откочевали на север.
   Анжелика,  приняв  к  сведению  эти  объяснения,  сообщила,  что   готова
встретиться с "чужой", но при  условии,  что  ей  раздобудут  толмача.  Они,
покачав головой, сказали, что языка этого не знают, а "чужая"  знает  только
несколько слов из их говора. Но старый вождь,  который  проводил  в  Вапассу
почти половину зимы, сказал,  что  беседовал  с  пришлой  индианкой,  и  ему
кажется, что лучше всего разговаривать с ней на французском языке. Причем, к
его удивлению, она говорила  по-французски  очень  бегло,  тогда  как  южные
племена обычно лучше знали английский.
   Он говорил с ней, убеждая не  бояться  белых,  так  как  она  была  очень
боязлива, и ее спутники заметили, что она не решается подойти к форту.
   Обещая ей помощь и поддержку, они привели ее с собой.
   Анжелика направилась в большую залу. Забившаяся в угол  молодая  индианка
встала, увидев ее, и пошла навстречу, не отрывая глаз от хозяйки  Вапассу  и
вглядываясь в нее с таким напряженным вниманием,  словно  хотела  "пронзить"
своим взглядом.
   На середине комнаты женщина остановилась и спустила на пол  мальчика  лет
трех-четырех,  которого  прикрывала  полой  своей  накидки  из   вывернутого
беличьего меха. На вид она была очень хрупкой, ее платье и  гетры  из  замши
были испачканы и частично обратились в лохмотья, видимо, вследствие  долгого
пути.
   Волосы ее  были  перевязаны  лентой,  обшитой  жемчугом,  -  единственное
украшение, которое она себе позволила. В косах, смазанных  медвежьим  жиром,
не было  никаких  заколок,  они  были  небрежно  перехвачены  сухожилиями  с
разлохмаченными концами. У обоих, у матери и ребенка, был смуглый цвет лица,
но только потому, что кожа была намазана толстым слоем жира. Из-под мехового
капюшона малыша  выбивались  рыжеватые  кудряшки,  совершенно  непохожие  на
волосы индейца.
   "Похищенный английский мальчик, -  подумала  Анжелика,  -  наверное,  эту
бедную женщину послали обменять его на еду".
   На губах индианки появилась слабая улыбка, но  глядела  она  все  так  же
пристально, и это смущало Анжелику. На всякий случай она произнесла  первое,
что ей пришло в голову, по-французски:
   - Здравствуй. Как тебя зовут?
   Женщина взглянула на графиню де Пейрак с изумлением, и  даже  рот  у  нее
приоткрылся. Ответила она также по-французски, четко выговаривая слова, но с
несколько крикливой интонацией.
   - Госпожа Анжелика! Вы не узнаете меня?
   Вспоминая  всех  индеанок,  виденных  от  Квебека  до  Салема,   Анжелика
вглядывалась в худое лицо с  обшитой  жемчугом  повязкой  на  лбу.  На  лице
индеанки появилось недоверчивое и одновременно испуганное выражение.
   - Возможно ли? Значит, и вы тоже меня не узнаете?  О,  госпожа  Анжелика,
ведь я Женни Маниго!
   Это было настолько невероятно, что в  первый  момент  Анжелика  не  могла
вымолвить ни слова, но затем раскрыла объятия, и "чужая" индеанка  бросилась
ей на шею.
   - Женни! Бедная моя Женни!
   - О, госпожа Анжелика! Вы-то не отказались меня обнять!
   Анжелика чувствовала, как под  потертой  рваной  кожаной  одеждой  дрожит
худенькое тело По лицу Женин текли слезы, которые она не могла сдержать.
   Пережив столько мук, она трепетала теперь от радости и признательности.
   -  Не  будем  плакать!  -  сказала  она,  отстраняясь  и  пытаясь   опять
улыбнуться.
   Казалось, она не осознавала, как сильно изменилась с того  рокового  дня,
когда ее похитили неизвестные индейцы и увели с собой в лес,  где  следы  ее
затерялись.
   - Как я счастлива, что вновь вижу вас, госпожа Анжелика.  Неужели  это  в
самом деле вы? Я столько думала о вас,  так  молила  небо  оградить  вас  от
опасностей, подстерегающих нас  на  этой  проклятой  земле,  чтобы  я  могла
надеяться хоть когда-нибудь вас увидеть.
   К ней быстро возвращался ее французский, тот  бойкий  и  слегка  напевный
говор ла-рошельских женщин.
   В ее глазах блеснула лукавая искорка, когда она  увидела,  что  Анжелика,
помимо воли, вопросительно поглядывает  на  мальчика,  ухватившегося  за  ее
платье.
   - Вы хотите знать, чей это ребенок? Но ведь... он мой!
   - Конечно, но...
   Женни расхохоталась, словно услышав удачную шутку, и вновь  стала  похожа
на прежнюю непосредственную рошелезку.
   - Вы уже несколько лет живете на американской  земле  и  знаете  не  хуже
меня, что для индейцев силой взять женщину, будь она пленницей, рабыней  или
женой, означает навлечь несчастье на вигвам. Не для  того  я  день  за  днем
отказывала господину моему Пассаконавею,  чтобы  прийти  к  своим  родным  с
ублюдком, прижитым от индейца, и жить в позоре! Я сказала, что это мой  сын,
но другого у меня никогда и не было... И вы сами перерезали ему пуповину,  и
имя ему выбрали вы. Это Шарль-Анри, мой маленький Шарль-Анри...
   - Шарль-Анри!
   Приглядевшись к малышу, Анжелика действительно узнала  Шарля-Анри  с  его
вечно  встревоженным  взглядом,  хотя  на  сей  раз  надо  было  отдать  ему
справедливость: он имел все основания для беспокойства.
   - Я ничего больше не понимаю! Где же вы были, Женни?
   - Я была на земле пемакуков и бежала оттуда. А затем мне пришлось  бежать
и из Голдсборо.
   Они сели вдвоем на каменные плиты у камина, потому что  Женни  отказалась
садиться в кресло или на скамейку. В очаге горел огонь, они тихо  беседовали
вдвоем, и старшая дочь супругов Маниго рассказала  Анжелике  обо  всем,  что
пришлось ей пережить по милости несправедливой судьбы.
   Она была схвачена одним из вождей племени  пемакуков,  который  во  главе
небольшого отряда рыскал в окрестностях Голдсборо.
   Род вонолансетов, к которому принадлежали пемакуки, состоял из  множества
племен, кочевавших в поисках пищи и добычи после распада союза Нарангезетов.
Большая  часть  из  них  укрывалась  в  горах,  изредка  совершая  походы  к
поселениям белых. Эти индейцы сторонились  обычных  путей,  не  желая  вести
меновую торговлю и принимать участие в войнах. Большей частью они занимались
охотой и рыбной ловлей.
   Женни Маниго провела несколько лет в  зеленых  горах,  где  было  селение
пемакуков, не имея ни малейшей возможности дать о себе весточку  родным.  Ее
отдали матери сагамора Пассаконавея, что означает "медвежонок". Каждый вечер
вождь Пассаконавей приходил к порогу хижины, где поселили молодую  пленницу,
возложив на нее обязанности служанки. Опустившись на колени, он ставил перед
собой миску, наполненную сухими тыквенными семечками. Это было признанием  в
любви: вождь тем самым давал понять, что пленница пробудила пылкую страсть в
его сердце и что он ждет от нее ответа на свое горячее желание. Если бы  она
взяла тыквенное семечко, это означало бы, что она дает ему согласие.
   - Сначала я была  в  ужасе  и  со  страхом  ждала  неизбежного,  как  мне
казалось, позора. Но я быстро поняла, что все зависит только от меня.  Никто
не  принудит  меня  силой,  и  за  отказ  меня  не   подвергнут   наказанию.
Удивительно, что любовь женщины, если она не дарит себя мужчине добровольно,
не доставляет дикарям удовольствия и не  ценится.  В  этом  смысле  женщина,
которой приходится так тяжко работать, остается повелительницей и королевой,
причем она не упускает случая показать свою власть. Тогда  я  успокоилась  и
стала думать только об одном:  как  ускользнуть  от  моих  похитителей,  как
добраться до своих и увидеть мое  дитя,  маленького  моего  Шарля-Анри.  Эта
мысль буквально преследовала меня, ведь в груди моей еще сохранилось молоко,
и женщины помогали мне сцеживать его. Я быстро  поняла,  что  убежать  будет
совсем нелегко. Окружавшие  нас  горы  казались  такими  безлюдными,  словно
находились на краю света. Мужчины уходили на охоту или отправлялись в набег,
но к нам не показывался никто. Только два раза в селение пришли чужие люди.
   В первый раз это был отряд воинов из племени алгонкинов и абенакисов.
   Командовали ими знатные господа из Канады, очень любезные и веселые.
   Услышав французскую речь, я готова  была  броситься  к  ним  и  молить  о
помощи.
   Но я вспомнила, как  мне  говорили,  что  в  Новой  Франции  нетерпимость
папистов к протестантам проявляется даже сильнее, чем в самой Франции. Из-за
этих фанатиков моя семья бежала  в  Америку.  Если  бы  они  узнали,  что  я
гугенотка, то обошлись бы со мной точно так же, как с пленными  англичанами:
или увезли в Монреаль, чтобы там окрестить, или отдали бы своим  абенакисам.
Я осталась бы пленницей, но на гораздо худших условиях. Поэтому я не  только
не сделала попытку подойти к ним, но стала от них прятаться.
   Они завер