бовали в свой отряд нескольких молодых воинов из нашего племени,
обещая им, если примут участие в налетах на английские  деревни,  не  только
богатую добычу, но и то, что они наверняка попадут в рай.  Они  намеревались
идти на Бостон и говорили, что скоро покончат с этими еретиками. Наши  воины
вскоре вернулись, потому что в деревнях,  которые  грабили  уже  много  раз,
больше нечего было взять.
   Между тем Пассаконавей заметил, что я всеми средствами стараюсь  избежать
встречи с моими соотечественниками. Не в силах понять причину моих опасений,
он вновь стал надеяться, что я отвечу  на  его  чувства.  Он  решил,  что  я
сторонюсь французов, потому что его ухаживания возымели действие.
   Отныне  мне  предоставили  большую  свободу.  Я  продолжала   ежесекундно
обдумывать планы бегства, всей душой стремясь к берегам,  где  остались  мои
близкие, не упускала ни единой возможности выведать, каким путем можно  туда
добраться. Нашему племени пришлось покинуть насиженное место: на юге  поднял
мятеж  великий  сагамор  Нарангезет,  которого  называли  королем  Филиппом;
французы поддержали его, и все индейцы, жившие в этих краях, должны были или
принять чью-то сторону, или уйти. Я догадалась, что мы движемся  на  восток,
иными словами, приближаемся к тем местам, где меня похитили.
   Пассаконавей велел ставить вигвамы на  месте  прежнего  поселения  своего
племени,  которое  некогда  было  одним  из  самых  многочисленных  в   роду
вонолансетов. Вскоре  появились  военные  отряды  абенакисов,  спешившие  на
помощь  королю  Филиппу,  которого  разгромили  англичане,  и  в  этот   раз
Пассаконавей ушел с ними. Я бежала именно тогда, когда вождь отсутствовал...
   Анжелика велела принести воды, так как  Женни  отказалась  пить  что-либо
другое. Впрочем, она не притронулась и к еде.
   - Как же долго я шла! Как долго! - продолжала она после  паузы.  -  Я  не
смогла бы показать дороги, которые выбирала... Все дни и все ночи были одним
усилием, одним стремлением - выжить и дойти...  добраться  до  Голдсборо,  к
моим родным.
   Я встречала индейцев из других племен: сначала пряталась  от  них,  потом
стала расспрашивать; без колебаний брала каноэ или  пирогу;  шла  по  следам
охотников, ночевала в факториях; сумела пробраться даже на корабль,  который
спускался от устья Кеннебека к  Мон-Дезер,  и,  наконец,  достигла  желанной
цели.
   Я добралась до Голдсборо! Войдя в деревню, я стала ходить от одного  дома
к другому, спрашивая, где живет Рене Гарре, мой супруг.
   Представьте теперь мой  гнев,  ужас,  смертельное  разочарование,  когда,
войдя в указанный мне дом, я обнаружила там эту Бертиль!  Ребенка  я  узнала
сразу, то был мой сын Шарль-Анри. Но она, она тоже была там и вела себя  как
хозяйка дома! И притворялась, что не узнает  меня.  Там  были  еще  какие-то
люди: когда я начала кричать, они стали смеяться, и я  поняла,  что  в  моем
французском половина слов - из индейского диалекта. Видимо, они приняли меня
за полубезумную или пьяную индеанку. Бертиль попросила их пойти  за  помощью
и, когда мы остались одни, подошла ко мне. В глазах  ее  я  увидела  бешеную
злобу, но она сумела овладеть собой. Я помимо воли подумала, что  она  стала
очень красива. Схватив меня за  руку,  она  прошипела:  "Убирайтесь  отсюда,
Женни Маниго! Теперь я жена Рене Гарре. Я! Только  я!  Он  женился  на  мне,
слышите! А вас нет на свете, вы мертвы! Поняла, грязная индеанка?"
   Женни вновь умолкла, безнадежно покачивая головой.
   - Она ничуть не изменилась, поверьте мне.
   Тон у нее был такой, словно они с Анжеликой говорят  об  общей  подружке,
пойманной на мелких пакостях.
   - В детстве, стоило взрослым отвернуться, она начинала говорить  гадости.
Я и тогда ей  не  спускала,  а  уж  в  тот  день  тем  более  не  собиралась
уступать...
   Ухватила  за  волосы,  и  очень  скоро  ее  прелестный   чепчик   полетел
клочьями...
   Прибежавшие на подмогу жители Голдсборо увидели двух сцепившихся  гарпий,
превосходящих свирепостью и  кровожадностью  диких  кошек.  Им  понадобилось
некоторое  время,  чтобы  разобраться  и  понять,   что   какая-то   грязная
всклокоченная индеанка,  в  оборванной  кожаной  одежде,  с  потрескавшимися
босыми ногами,  колотит  Бертиль  Мерсело.  Индеанка  гордо  выпрямилась  им
навстречу; на ее украшенном синяками лице сверкали глаза, которые  некоторым
показались знакомыми.
   Схватив маленького Шарля-Анри, она крикнула:
   - Я Женни Маниго! Вы забрали у меня все: мужа, ребенка. Вы меня  предали,
и я ухожу! Но я не оставлю своего сына этой потаскухе... этой шлюхе!
   С мальчиком на руках она ринулась прочь.  Никто  не  остановил  ее  и  не
бросился в погоню.
   Анжелика выразила сожаление, что в  тот  день  в  Голдсборо  не  было  ее
супруга Рене Гарре.
   - Да нет же, он был там, - возразила Женни. Она  видела  его,  такого  же
растерянного и испуганного, как все остальные. А потом  он  помогал  Бертиль
подняться. Тупая скотина!
   Она разочарованно пожала плечами. Да, она узнала его,  своего  мужа.  Это
был он. И в то же время не он! Совершенно чужой человек!
   Супруг, семейный очаг, родные - все, о чем она грезила долгие годы, более
не существовало. Для нее они стали чем-то нереальным, как и сама она, должно
быть, была для них призраком, поднявшимся из могилы.
   Помолчав, она продолжила рассказ о своей печальной эпопее.
   Вечером она сидела у костра, который развела на берегу какой-то  речушки,
и пекла съедобные корни, чтобы накормить ребенка. И тут кто-то  окликнул  ее
из-за кустов, шелестящих ветками под порывами поднимающегося к ночи ветра.
   - Малышка Женни! Малышка Женни!
   Перед ней вдруг возник старый Сирики: в темноте были видны  только  белки
его глаз и седые волосы.
   Она призналась, что только в этот момент почувствовала,  как  разжимается
кулак, стиснувший ее сердце. И тогда она разрыдалась.
   - Он напомнил мне детство, те счастливые дни, когда он играл  с  нами,  с
моими  сестрами  и  со  мной,  забавлял  нас,  шутил,  заставлял  танцевать,
позвякивая своими золотыми браслетами. Он появился передо  мной  как  тогда,
украдкой: когда нас наказывали, он утешал нас втайне от родителей. А  сейчас
только он бросился за мной. В этот раз он не принес мне  конфет,  не  утирал
слезы батистовым платочком. Но таким  же  проникновенным  голосом,  каким  в
детстве ободрял нас, начал рассказывать мне про Вапассу.
   При свете костра он нарисовал ей план на  песке,  чтобы  она  могла  туда
добраться, и расстался с ней не  прежде,  чем  она  дала  обещание  доверить
Шарля-Анри госпоже  Анжелике  -  Я  поняла,  что  он  хотел  сказать...  Мне
предстояло вернуться в лес, и бедный Сирики знал это. Ничего другого  мне  и
не оставалось. Но я не должна была подвергать таким испытаниям ребенка, и он
указал мне путь к спасению путь к вам, госпожа Анжелика! Мысль  о  вас  дала
мне силы, и вот я здесь.
   Она встала и подняла мальчика, который все это время тихо сидел у нее  на
руках, посасывая корень ююбы - Ты  ведь  знаешь  госпожу  Анжелику,  правда,
Шарль-Анри? - спросила его Женни. - Ты доволен, что я привела  тебя  к  ней,
как и обещала? Ты знаешь ее, правда?
   Она погладила его по щеке, глядя на него с восхищением и отчаянием, не  в
силах оторвать от него глаз Малыш, взглянув на  Анжелику,  слабо  улыбнулся,
потому что и в самом деле ее узнал.
   - О! Он любит вас! - воскликнула несчастная мать. - Я в первый раз  вижу,
как он улыбается! Какое счастье! Значит, я смогу вам его доверить. Вот он!
   Берите  его.  Я  знаю,   нет   ничего   лучше,   как   жить   под   вашим
покровительством, заслужив вашу любовь.
   Анжелика была в замешательстве, и первое, о чем она подумала, это то, что
ей неизбежно придется вступать в тяжелые  объяснения  с  господином  Маниго,
который не желал заниматься своим внуком, но никогда не согласился бы отдать
его на воспитание папистам.
   - Женни... Но это невозможно! Ваш  сын  родился  в  семье  гугенотов.  Он
протестант, а мы католики.
   - Это не важно! Пусть он станет вашим сыном, большего я не прошу.
   У нее вдруг началась истерика: крича и плача, заламывая руки, она  встала
перед Анжеликой на колени.
   - Сжальтесь!  Не  отказывайте  мне  из-за  этих  глупостей!  Умоляю  вас!
Возьмите его! Воспитайте его! Воспитывайте его,  как  хотите,  но  пусть  он
навсегда избавится от этого проклятия, пусть он не будет гугенотом.  С  меня
довольно, мне не нужна больше Библия, я устала от  непреклонных  реформатов.
Эта вера принесла нам слишком много несчастий.  Все,  все  произошло  только
из-за нее: юность,  отравленная  насмешками  и  преследованиями,  бегство  и
изгнание, а теперь... Посмотрите, во  что  я  превратилась  на  американской
земле. Я так не хотела уезжать из Ла-Рошели... (она  закрыла  лицо  руками).
Ла-Рошель!
   Ла-Рошель! - прошептала она, всхлипывая, как ребенок.
   - Хорошо, - сказала Анжелика, не желая  еще  больше  расстраивать  бедную
Женни, - мы не оставим Шарля-Анри, обещаю вам. Но вы сами, Женни, что же  вы
собирается делать? Каковы ваши намерения?
   Молодая женщина посмотрела на нее с удивлением.
   - Я собираюсь вернуться туда, к моему племени!
   - К вонолансетам?
   - Да, к моему господину Пассаконавею.
   - Женни, но ведь это безумие.  Вы  бежали  от  него,  и  кто  знает,  как
встретит вас вождь. Быть может, он просто проломит вам голову.
   - Пусть он меня убьет! Я охотно приму смерть  от  его  руки,  но  (и  она
улыбнулась) он не убьет меня. Я знаю.
   - Но, Женни, это совершенно невозможно! Не  можете  же  вы,  рожденная  в
Европе, в королевстве Франция, в знатной семье, всерьез  решиться  на  такое
существование? Остаться на всю жизнь в вигваме, пленницей  или  возлюбленной
индейского сагамора?
   - Почему бы и нет?
   - Но, Женни, - повторила Анжелика, силясь найти доводы, чтобы убедить ее,
они же ужасающе грязные!
   Женни Маниго равнодушно взглянула на  свою  оборванную  одежду,  потертые
мокасины и одеяло, выменянное у торговцев, на свои испачканные руки и ноги.
   Она, казалось, не замечала, какой запах исходит от них.
   - О! Да ведь это всего лишь медвежий  жир.  Хорошо  защищает  от  блох  и
комаров летом, а зимой предохраняет от холода.
   Она закрыла свои прекрасные глаза уроженки юга Франции, и  веки  ее  были
странно  белыми  на  фоне  загара  и  жира,  покрывавшего  лицо.  Затем  она
улыбнулась, и от этой улыбки ее тонкое лицо осветилось.
   - Теперь у меня появилась другая мечта, сменившая ту, что торчала в  моей
душе, как нарывающая заноза, мешала мне жить, омрачала мой ум, а главное, не
давала мне разглядеть великую молчаливую и нерушимую  любовь,  которая  была
совсем рядом, только я была не способна  ее  понять.  Я  не  только  обязана
жизнью этой любви - благодаря ей я была окружена заботой и  вниманием,  меня
почитали и баловали, я была счастлива, сама того не замечая.
   И вот на смену прежней, фальшивой, бесплодной,  поруганной  мечте  пришла
другая. Она овладела моей душой, моим сердцем, и именно она  дала  мне  силы
последовать  совету  Сирики,  совершить  последнее  отчаянное  усилие,  дабы
исполнить свой долг по отношению к этому бедному малышу. Я уже говорила вам,
как долго пришлось мне идти, но, невзирая на все  тяготы  зимы,  одна  мысль
поддерживала меня: как только я доберусь до вашего форта и передам вам сына,
я смогу устремиться навстречу моей любви.  Той,  что  ждет  меня  в  глубине
лесов. Я шла на лыжах по  глубокому  снегу,  неся  на  спине  малыша;  когда
поднималась пурга, мы просили убежища у какого-нибудь  кочующего  племени  и
оставались там в течение многих дней, а  иногда  и  недель.  Потом  я  вновь
уходила, порой одна, порой присоединившись к какому-нибудь обозу. И  пока  я
шла,  прошлая  моя  жизнь  отступала  все  дальше  и  дальше.  Я  думала   о
Пассаконавее, вспоминала, как день  за  днем,  год  за  годом  он  терпеливо
являлся ко мне с миской тыквенных семечек, означающих страстное желание,  не
позволяя  себе  ни  малейшего  знака  неудовольствия  при  моем  отказе.   Я
сравнивала  его  с  тем,  другим  -  с  "очаровательным"   Гарре,   любимцем
ла-рошельского высшего света. Как мне завидовали, что я его жена! Я  и  сама
сумела убедить себя, что выбрала лучшую партию в городе, и даже в мыслях  не
смела признаться себе, что ненавижу его - ведь все считали его таким  милым,
таким добрым, таким внимательным.
   Он был красив в своем офицерском мундире, и я  была  ослеплена.  Но  этот
столь любящий, столь заботливый на людях  муж  ночью  превращался  в  грубую
скотину: я была только средством для удовлетворения его похоти,  ради  этого
он готов был терзать и мучить меня, не обращая внимания на мои  недомогания,
на мои чувства, на мои желания.
   Теперь это прошлое исчезло. Оно никогда не существовало. Осталась  только
моя мечта. Я мечтаю, как вечером протяну руку к  тыквенным  семечкам  и  тем
самым исполню наконец заветное желание моего господина Пассаконавея, который
так долго ждал этого  мгновения.  Мечтаю,  как  проскользну  обнаженной  под
меховое покрывало  и  раскрою  ему  свои  объятия,  как  обовью  руками  его
прекрасное золотистое тело, трепещущее от долго  сдерживаемой  страсти,  как
прочту на его невозмутимом лице выражение нежной благодарности.
   Открыв глаза, она с вызовом взглянула на Анжелику, но взор ее был прям  и
решителен.
   - Я знаю, что вы думаете,  госпожа  Анжелика,  и  понимаю,  как  вам  это
претит.
   Но в одном я совершенно уверена: никогда этот дикарь не будет так груб со
мной, как европеец и француз Гарре!
   В этот момент в комнату вбежала Онорина. Сразу же узнав Шарля-Анри, она с
радостным изумлением окликнула его. Малыш живо поднял голову и устремился  к
ней.
   Женни смотрела, как они обнимаются, тиская друг  друга,  как  прыгают  на
одной ножке и восхищенно  гримасничают.  Затем  ее  трагический  взор  вновь
обратился на Анжелику.
   - Прощайте! - вскричала она - Прощайте, госпожа Анжелика! Благодарю небо,
что среди всех, кого я знала, последним мне довелось увидеть ваше лицо!

Глава 32

   Если бы Анжелика сумела поймать бедную Женни, то  попыталась  бы  убедить
ее, что малыш, уже натерпевшийся от жизни, не сможет без нее обойтись.
   Она медленно  воротилась  в  залу,  оказавшуюся  в  этот  час  пустой,  и
вздрогнула, обнаружив за  камином  мадам  Жонас  и  ее  племянницу  Эльвиру,
которые, видимо, все время  прятались  здесь.  Они  уставились  на  Анжелику
виноватыми взглядами.
   - Так вот вы где? - удивилась она  -  Почему  же  вы  не  показались?  Вы
видели, с кем я встречалась  ?  (Они  утвердительно  закивали  головами).  С
бедняжкой Женни. Вы, бывшие ее подруги по Ла-Рошели,  могли  бы  куда  лучше
моего убедить ее остаться с нами.
   Но по выражениям их лиц Анжелика поняла, что они  остолбенели  от  ужаса,
словно перед ними предстало привидение.
   - Мы, наверное, поступили очень дурно? - отважилась  подать  голос  мадам
Жонас.
   - Весьма.
   Анжелика присела на табурет.
   - Мадам Жонас, ведь вы - воплощение доброты! Ничего не понимаю!
   - Это оказалось превыше моих сил.
   - Я тоже не посмела бы к ней приблизиться, - прошептала Эльвира.
   - Но она - ваша сестра во Христе!
   - Да, но она побывала в руках язычника, - пролепетала мадам Жонас.
   - Пока еще нет, - чуть  слышно  отозвалась  Анжелика.  Ее  ответ  не  был
расслышан,  поэтому  она  не   пустилась   в   объяснения.   После   жгучего
разочарования, постигшего бедную Женни  в  Голдсборо,  ей  действительно  не
следовало видеться с этими женщинами.
   Мадам Жонас всхлипывала, утирая глаза платочком.
   - Я знаю этих Маниго. Сара никогда  не  простит  ее,  а  отец  -  тот  ее
попросту прибьет.
   - Да, она понимает это и никогда не вернется к отцу.
   Мадам Жонас по-прежнему проливала слезы.
   - Так ей будет лучше, -  молвила  она  наконец,  высмаркиваясь  в  мокрый
насквозь платок.
   - Да, вы правы.
   Анжелика задумалась о Женни Маниго, юной протестантке из Ла-Рошели,  и  о
метаморфозах, происшедших с ней из-за обрушившейся на нее страшной трагедии,
которая подстерегает всех женщин на свете, - похищения.
   Окруженная с  рождения  трогательной  заботой,  она  не  оказалась  бы  в
опасности, если бы не религиозные притеснения.  Они  полностью  изменили  ее
жизнь. Бегство с семьей в Америку; рождение сынишки... А потом  -  похищение
бандой индейцев-абенаков, принявших ее за англичанку. С тем же  успехом  она
могла бы оказаться в лапах ирокезов, если бы те признали в ней француженку.
   Она не могла не  стать  жертвой  похищения  -  ведь  она  была  женщиной,
понравившейся вождю дикарей!
   Грубо  оторванная  от  привычного  существования,  в   котором   она   не
усматривала ни малейших изъянов, растерявшаяся в незнакомой обстановке,  она
тем не менее не подвергалась дурному обращению. Мало-помалу  там,  в  лесной
чащобе, среди дикарей, беззаботных,  насмехающихся  надо  всем  на  свете  и
живущих только сегодняшним днем,  она  познала  любовную  страсть,  желание,
телесные утехи, которые захватили ее целиком и заставили  забыть  о  прежней
жизни.
   Судя по ее откровениям, дикарь оказался не  более  жестоким  и  не  менее
нежным, чем ее цивилизованный белый муж, зато куда менее требовательным...
   Индейцы, расходующие почти все силы на изнурительные охотничьи  походы  и
войну, тоже отдавали должное любви, однако предавались ей весьма умеренно.
   У них бытовали запреты и всевозможные свято чтимые традиции,  что  делало
их любовные притязания не слишком  частыми.  Безудержная  похоть,  владеющая
белыми в любое время дня и ночи, вызывала у них удивление и презрение.
   Кроватка с тюфяком была поставлена на ночь в большой комнате,  где  спали
близнецы,   за   которыми   по   очереди    приглядывали    дочери    старой
кормилицы-ирландки. Неподалеку помещалась и спальня Онорины.
   Шарль-Анри,  окруженный  столь  многочисленным  семейством,   мог   спать
спокойно - присутствие любящих душ было ему обеспечено.
   Процесс его приручения обещал растянуться - ведь  трудно  добиться  всего
сразу. С самой  осени  он  кочевал  с  Женни  по  вигвамам,  и  единственный
доступный ему уход состоял в умащивании его тела медвежьим жиром, призванным
защитить от укусов насекомых и сохранять тенло. Кожа его в  итоге  сделалась
похожа на смолу.  Белье  и  одежонка,  оставшиеся  на  нем,  превратились  в
немыслимые лохмотья. Эльвире  пришлось  вырядить  его  в  вещи,  из  которых
выросли ее дети.
   Анжелика не спеша перебирала крохотные предметы туалета. То  была  одежда
из дрогета, в целости и сохранности прибывшая из  Франции  рубашка  с  белым
батистовым воротничком, чулочки, башмачки. Шарль-Анри позволил обрядить  его
в длинную белоснежную ночную рубашку и мирно растянулся в кроватке. Будет ли
он вспоминать индианку, которая носила  его  на  спине,  кормила  кореньями,
испеченными в золе, и, сидя на берегу реки, рыдала над  ним,  сжимая  его  в
объятиях? Будет ли он скучать по ней? Спросит ли, куда она подевалась?  Ведь
еще сутки назад он спал в хижине дикарей, а теперь снова  нежится  на  белых
простынях...
   - Я уверена, что он почувствовал в ней мать, - сказала Анжелика  Иоланде,
которая возилась тут же с грудными младенцами. - Дети никогда не ошибаются в
таких вещах. Ему наверняка грустно. Но, с другой стороны, он привык, что его
таскают с места на место...
   Она подоткнула простыню мальчугану под подбородок и засмотрелась на него.
   "Ты всегда был отважен, -  думалось  ей.  -  Ты  пересек  вместе  с  нами
Атлантический океан, еще  находясь  в  материнской  утробе.  Ты  был  первым
ребенком, родившимся в Голдсборо, и это я  нарекла  тебя  твоим  именем.  Мы
будем тебя защищать, малыш, мы станем твоей опорой.  Тебе  улыбнется  удача,
обещаю тебе это. Никто не сможет сказать, что ты  напрасно  явился  на  этот
свет".
   Онорина прекрасно ладила с  Шарлем-Анри.  Несмотря  на  то,  что  он  был
гораздо младше ее