а которой требует и крепких мышц, и терпения.
   Мужчины и юноши уже вернулись с последней охоты; каждый год они завершали
сезон вместе с индейцами-металлаками. Теперь предстояло разделать, разрубить
и закоптить принесенные туши, а затем начнется последний пир, который  будет
продолжаться, пока индейцы не начнут маленькими  группами  уходить  к  своим
зимним жилищам.
   Вождем их был тот самый Мопунтук, который  научил  Анжелику  ценить  вкус
местной  родниковой  воды.  Ware!  Ware!   Вода!   Вода!   -   повторял   он
по-алгонкински, увлекая ее за собой все дальше и дальше. А еще он говорил:
   "Пища, это для тела... Для души нужна вода!"
   Пировать  сели  на  холме,  рядом   с   огромными   деревянными   чанами,
выдолбленными в стволах деревьев, где северные индейцы варили в кипящей воде
маис, пока белые не привезли железные и чугунные котлы.
   В те  времена  деревни  лепились  поближе  к  этим  вечным  и  неизменным
резервуарам, куда наливали воду и доводили ее до кипения, бросая раскаленные
камни. Вероятно, тогда эти северные племена вели более оседлый образ  жизни;
зато теперь было легко стронуться с  места,  закинув  за  спину  драгоценные
котлы.
   На углях запекались большие куски тыквы ярко-розового, цвета. В одном  из
чанов, выдолбленном предками, варилась фасоль, в  другом  -  куски  лосиного
мяса.
   Сагамору Мопунтуку были  преподнесены  жировые  орешки  из  внутренностей
лося, еще пахнущие кишками, - это было изысканное  лакомство  и  незаменимое
средство, чтобы сохранить силы во время долгих переходов,  когда  приходится
нести на  себе  тяжелый  груз.  Столь  же  почетным  было  и  другое  блюдо,
приготовленное для вождя, - ноги лося, запеченные на  вертеле  до  появления
золотистой корочки и обильно политый кислым соком лесных ягод.  И,  конечно,
никакой соли, чтобы угодить индейцам.
   Для тех, кто предпочитал более нежное мясо, на вертелах  жарили  гусей  и
уток. От  них  шел  восхитительный  запах,  смешивающийся  с  запахом  дыма,
поднимающегося из хижины  дровосеков  на  вершине  соседнего  холма,  -  там
заготавливали на зиму древесный уголь.
   Всюду слышались веселые крики, смех,  иногда  заглушаемый  пронзительными
звуками флейт и кларнетов.
   Бартелеми, Тома, Онорина и все остальные дети  очень  радовались,  глядя,
как пируют индейцы. Ведь у этих почетных гостей манеры  были  гораздо  хуже,
чем у них, белых малышей, которых взрослые  постоянно  укоряли  за  неумение
вести себя за столом! Пусть попробуют теперь сказать, что нельзя хватать еду
пальцами и рыгать, что нужно вытирать руки и закрывать рот, когда жуешь!
   И каждый ребенок с торжеством косился на мать: вот будет здорово  рыгнуть
так, словно ты  настоящий  индеец!  А  матери  делали  вид,  что  ничего  не
замечают.
   Верно, индейцы не отличались изысканностью манер и были, правду  сказать,
изрядно грязны. Но они были такие веселые, так  простодушно  верили  в  свою
благопристойность, что никто не испытывал неловкости, видя, как они вытирают
руки о мокасины, вылавливают из миски кусок  мяса  и  передают  его  дальше,
предварительно попробовав, дабы убедиться, что он хорош и должен понравиться
соседу.
   В этот день между белыми было состязание, кто  сумеет  наилучшим  образом
продемонстрировать   индейские   манеры,   иными   словами,   те,    которые
категорически  запрещаются  в  "Правилах  приличия,  коим  должно  следовать
юношество".
   Пальма первенства досталась Жоффрею де Пейраку. Ни в чем не теряя  своего
достоинства знатного вельможи, которое было  врожденным  и  угадывалось  под
любым одеянием, он с неподражаемой серьезностью садился на корточки рядом  с
каким-нибудь индейцем, и в его  умном  взгляде,  обращенном  на  меднолицего
собеседника, выражалось внимание, одновременно почтительное и братское.
   Он доставал руками куски мяса из кастрюли, жевал с той  же  благоговейной
сосредоточенностью, как и его гости, а затем бросал через  плечо  кости  так
непринужденно, как будто привык делать это всю жизнь.
   Без малейшего колебания подносил он к губам переходящую  из  рук  в  руки
трубку. В сущности, все эти обряды имели для него только одно значение: с их
помощью  возникало  и  укреплялось  взаимопонимание  между   двумя   расами,
изначально чуждыми друг другу, и если ради этого надо  было  есть  руками  и
брать в рот обслюнявленную трубку, что ж - он нисколько не возражал.
   Именно благодаря такому его поведению свободно чувствовали себя остальные
европейцы. И снисхождения в этом было столько же, сколько уважения.
   А к детям это приходило сразу. Между детьми и дикарями существует родство
духа. Эльвира говорила, что ее мальчишки вполне могли бы однажды убежать  от
нее и уйти, не повернув головы,  вслед  за  индейцами  в  их  вигвамы.  Было
известно множество  историй  о  канадских  детях,  французах  и  англичанах,
похищенных индейцами во время налетов, которые так привыкали к образу  жизни
своих похитителей, что приютившее их племя становилось им  ближе  и  дороже,
чем родная семья.
   Ближе  к  концу  пирушки  кто-то  из  вновь  прибывших,  не  зная   нрава
континентальных индейцев, предложил,  дабы  увенчать  празднество,  поднести
каждому  по  "капельке",  по  рюмочке  вина  Это   была   ошибка.   Мопунтук
вознегодовал.
   Водка и вино белых были для индейцев источником священного  восторга.  Но
разве смогут они впасть в  транс  от  одной  "рюмочки"  не  больше  дамского
наперстка! Выпить такую жалкую  порцию  означало  для  вождя  металлаков  не
только пустую трату  драгоценного  напитка,  но  и  оскорбление,  нанесенное
богам. Когда служишь богам, нужно не жалеть себя!
   Он запретил своим воинам принимать этот унизительный скаредный дар.
   Некоторые тайком  все  же  подошли  за  своим  "наперстком",  намереваясь
присовокупить его к нескольким пинтам, терпеливо  собранным  за  лето  путем
обмена с белыми, - они хранили свой запас в неприкосновенности для священной
попойки, которая будет последним празднеством перед наступлением зимы.
   Когда этот маленький инцидент был исчерпан, пир продолжился как ни в  чем
не  бывало.  Металлаки,  наевшись  так,  что  без  сил  валились  на  землю,
блаженствовали, устроив сиесту. Запах виргинского табака стоял в воздухе.
   Отдохнув, Мопунтук и другие вожди  подхватили  ребятишек,  среди  которых
была Онорина, и, посадив их себе на  плечи,  повезли  кататься  на  лошадях,
устроив в прерии настоящую скачку.
   Вновь зазвенел смех, раздались крики, зазвучали  песни.  Женщины  чистили
котлы и убирали кухонную утварь.
   На  смену  прозрачной  ясности  дня  шли  сумерки,  и  все  вдруг  как-то
помрачнело.
   Потянуло холодом; Анжелика, оглядевшись вокруг, слегка вздрогнула, но  не
от того, что озябла.
   Под золотой пыльцой солнечных лучей в роскошной  красоте  этих  последних
дней осени внезапно ясно проступило увядание. Солнце стало гораздо  бледнее,
и вот уже уходят на зимовье индейцы-охотники.
   С вершины холма люди из Вапассу махали им вослед, а они в  последний  раз
проходили берегом озера, чтобы затем скрыться за серыми деревьями.  В  воде,
подернутой тончайшей пленкой льда, качались их  отражения,  которые  тут  же
смывались набегающей рябью.
   Все лето и осень, вплоть до наступления зимы, на сторожевой  башне  несли
вахту часовые, и каждый день командир наемных солдат Марсель  Антин  высылал
на разведку несколько патрулей, которые прочесывали окрестности.
   Только с  первым  снегом  напряжение  несколько  спадало,  и  можно  было
позволить себе немного  ослабить  бдительность.  Ибо  снег,  помимо  покрова
божественной красоты,  сверкающего  тысячами  огоньков  под  лучами  зимнего
солнца, нес покой и нечто вроде перемирия.
   Это отнюдь не было игрой воображения. Снег и холод давали людям  гарантию
мирной жизни. То было тяжкое  время  для  зверей  и  всех,  кто  страдал  от
недостатка пищи и  тепла,  но  зато  оно  великодушно  избавляло  от  самого
страшного, самого разрушительного бедствия - войны.
   Таково  было  своевольное  решение  природы,  воздвигшей   барьер   между
человеком и его страстями, его тягой к насилию и крови.  Природа  слепа,  но
она  бдительный  страж:  капризная  и  язвительная,  она  с   пренебрежением
относится к человеку - букашке,  возомнившей  себя  великаном.  А  если  тот
пытается вступить с ней в борьбу, она приходят в ярость. Если  бы  мы  умели
понять ее внешне безрассудные проявления, то должны были  бы  не  проклинать
их, а благодарить за то, с какой самоуправной небрежностью опрокидывает  она
все честолюбивые планы человека.  Так  произошло  с  "Непобедимой  армадой":
прахом пошли долгие годы тщательных приготовлений; буря разметала  испанский
флот, изменив тем самым ход истории, и все эти корабли,  груженные  золотом,
опустились на дно морское...
   То была одна из причин, по которым Анжелика любила снег. Нет ничего более
восхитительного, когда поднимаешься с теплой постели в  хорошо  протопленной
спальне, чем, подойдя к окну, не столько увидеть сквозь заиндевелое  стекло,
сколько угадать бесшумно  выпавший  за  ночь  снег,  окутавший  землю  своим
пушистым покрывалом. День будет совсем иным.
   Но надвигались другие заботы:  надо  было  приниматься  за  пирог.  Детей
отослали гулять.
   В едином порыве они побежали за близнецами, чтобы показать им  их  первый
снег. Нянькам пришлось уступить: младенцев вынули из колыбели и торжественно
понесли  на  улицу.  Закутанные  в  меха,  они  щурились  и  моргали  своими
крохотными веками от непривычного блеска, потому что снег отражал  солнечные
лучи как зеркало.  А  дети,  сгорая  от  желания  поделиться  с  ними  своей
радостью, казалось, говорили им:
   "Смотрите! Смотрите, маленькие принцы, как прекрасен надаренный вам мир!"
   Лукас М'боте, негр из племени банту, бесстрашно смотрел на снег,  который
видел впервые в жизни. Он входил в этот новый для себя мир с невозмутимостью
первобытного  воина,  для  которого   земля   за   пределами   его   деревни
представляется неведомой враждебной территорией, полной ловушек,  опасностей
и колдовских чар, и его с детства приучали встречать их с  достоинством,  не
унижая себя ребяческим удивлением.
   Напротив, Ева Гренадин, также никогда не видевшая снега,  радовалась  ему
так шумно, с таким восторгом зарывалась в белоснежные сугробы, что  ничем  в
этом отношении не отличалась от ребятишек.
   Да, Анжелика была уверена, что всегда любила снег, и, разбирая  вместе  с
Онориной, сидящей на скамеечке у ее ног,  целебные  корни,  складывая  их  в
берестяные  шкатулки,  она  вспоминала  свое  детство   в   Монтлу,   старом
пуатевинском замке, который становился таким прелестным,  когда  его  старые
круглые башни надевали капюшон из белого меха.
   Монтлу, объясняла она девочке, это что-то вроде Вапассу. Зимой, когда они
жались друг к другу в большой кухне, чтобы согреться, было так одиноко...  В
любой  момент  могли  нагрянуть  солдаты-грабители  или  разбойники.   Когда
опасность возрастала, крестьяне покидали свои хижины  и  приходили  в  замок
просить убежища. Тогда поднимали подъемный мост на проржавевших цепях. У них
был свой наемный солдат, немец или швейцарец, вроде Курта Рица, а алебарда у
него была в два раза больше, чем он сам.
   В Пуату была порода очень маленьких осликов, с густой шерстью и  большими
ушами, словно вырезанными кривым ножом, такие они были грубые.  Те,  которых
ее отец выращивал вместе с мулами, в холодные дни тоже приходили проситься в
замок.
   Сначала слышался стук их круглых крепких копытцев по деревянному  настилу
моста, затем они выстраивались кружком перед воротами и ждали. Если им долго
не открывали, они начинали реветь. Ну и какофонию они устраивали!
   - Расскажи! Ну, расскажи еще про  черных  осликов,  -  умоляюще  говорила
Онорина, которая обожала воспоминания Анжелики о своем детстве.
   В  год  своего  возвращения  из   Квебека   Анжелика   подарила   Йонасам
"придурковатого" пса, которого спасла от бури и,  уступая  мольбам  Онорины,
вырвала из рук мучителей.
   - Он будет охранять вас от пожара!
   Говорили,  что  собаки  этой  породы  обладали  способностью  чувствовать
опасность - своим особым чутьем они улавливали малейший запах гари  в  любом
уголке дома и начинали биться о стены, как безумные, но без  единого  звука,
ибо они "не лаяли". Более пес, кажется, не годился ни на что. И поскольку до
сих пор в Вапассу еще не было - хвала Господу! - ни одного пожара, то нельзя
было удостовериться в тонкости его чутья. При этом он несколько раз  терялся
в лесу, и однажды его едва не загрызли  волки.  Но  зато  он  превратился  в
счастливого пса.
   Эльвира и дети очень любили его, и  он  любил  всех  детей.  Он  старался
приносить пользу: зимой укладывался на промокшие  маленькие  чулочки,  чтобы
быстрее высохли. Летом приходилось сажать его на цепь,  чтобы  он  опять  не
угодил в беду - не понимая этого, он  огорчался  и  утешался  только  тогда,
когда его впрягали в маленькую тележку (а зимой  -  в  санки),  и  он  катал
малышей, еще не умевших ходить.
   С выпавшим снегом обычно закалывали двух-трех свиней: это  был  праздник,
открывавший собой длинную череду зимних торжеств и увеселений.
   Сначала будет предрождественская неделя со всеми положенными  обрядами  и
молитвами. Затем Рождество, благоговейное и светлое празднество, затем  день
Богоявления, когда все будут дарить друг другу подарки в память о волхвах  и
вифлеемской звезде.
   Жизнь дома вошла в свое привычное русло. Анжелика находила время  подолгу
расчесывать прекрасные волосы Онорины и гулять с ней,  следить,  как  растут
близнецы, как  с  каждым  днем  все  осмысленнее  становится  их  взгляд.  У
Глорианды был золотистый цвет лица,  черные  волосы,  которые  уже  начинали
виться, а глаза были бездонно-синие, но не  темные,  а  васильковые.  "Глаза
моей сестры  Мари-Агнес",  -  думала  Анжелика  о  той,  что  сначала  стала
прелестной фрейлиной королевы, а затем постриглась в монахини.
   - Дочь Жоффрея!
   Она брала ее на руки и ходила по комнате, разговаривая с ней.
   - Какая ты красивая! Какая ты милая!
   Но Глорианда  равнодушно  слушала  комплименты.  Ее  синие  глаза  словно
разглядывали что-то внутри себя, как будто она с самого  начала  укрылась  в
своем мирке, выбрала собственную дорогу из-за того,  что  при  появлении  на
свет удостоилась меньшего внимания, чем брат-близнец.
   Жоффрей де Пейрак, очарованный ее красотой, уделял ей много внимания,  но
успеха  также  не  добился.  Однако  она  умела  быть  любопытной,   пытливо
вглядываясь в окружающий мир, но люди, их голоса и движения привлекали ее не
больше, чем мелькание солнечного зайчика и  блеск  какого-нибудь  украшения.
Казалось, она все еще прислушивается к хору ангельских голосов,  звучащих  в
ней самой.
   Изредка  она  раздражалась.  А  когда  брат-близнец  начинал  раскачивать
колыбель,  присоединялась  к  нему  без   всяких   колебаний,   демонстрируя
недюжинную силу. Слава Богу, она все-таки не была эфирным созданием.
   Они одинаковым движением вздергивали головку, чтобы разглядеть что-нибудь
через край колыбели, одинаковым движением одновременно хватаясь ручонками, а
затем вместе садились.
   Маленький  Раймон,  сидя,  держался  очень  прямо   и   сопротивлялся   с
неожиданной силой,  когда  его  пытались  вновь  уложить.  Он  служил  живым
опровержением расхожих  истин,  столь  безапелляционных,  что  их  никто  не
оспаривает. О  ребенке  говорят  "хорошенький!  страшненький!".  Он  же  был
одновременно и красив и уродлив.
   Когда он  гордо,  словно  испанский  инфант,  вздымал  голову  и  на  его
удлиненном личике сверкали темные властные глаза, не черные и  не  карие,  а
"цвета кипящего кофе", как говорила Онорина,  он  был  красив.  Этот  взгляд
приковывал все внимание, так же, как и маленький хорошо  очерченный  и  тоже
властный рот.
   Но когда на лице  его  появлялось  страдальческое  выражение,  словно  он
внезапно вспоминал о своей тщедушности, о том, что чудом остался жив,  сразу
становились заметными смешной острый носик, редкие волосенки, запавшие  щеки
и мертвенно-бледный цвет лица. Тогда он был уродлив.
   Но в шесть месяцев красота стала побеждать:  он  порозовел,  и  щеки  его
стали пухлыми.
   В очень морозные ночи слышался вой волков, и Онорина не могла заснуть.
   С тех пор как Кантор научил ее слушать завывания волков, она испытывала к
ним острую жалость: вопли этих бедных зверей означали, что они голодны и  не
могут найти пищу. Она садилась  на  кровати,  представляя,  как  вынесет  им
большие куски мяса. Они будут с надеждой ждать, сидя кружком у ворот и глядя
на нее своими желтыми глазами. Тогда она впустит их в форт.
   Когда она сидела так, без сна, на своей постельке, слушая призыв  волков,
случалось, что у изголовья вдруг оказывался отец. Он говорил ей:
   - Не тревожься. Не думай, что они несчастны.  Такова  волчья  судьба:  не
есть досыта, когда захочется,  постоянно  искать  пищу,  преодолевать  зиму.
Чтобы  сделать  их  сытыми,  нужна  клетка,  а  это  означает  рабство.  Они
предпочитают быть свободными. Для волков, для всех зверей охота - это  игра.
Либо они преследуют, либо их - и это игра. Проигрыш означает смерть, но  это
входит в правила игры... Они не ведают поражений - просто они хорошо прожили
свою волчью жизнь. Ты ведь предпочтешь голодать,  чем  оказаться  в  тюрьме?
Волки не менее мужественны, чем люди...
   Он знал, что не сумеет  убедить  ее,  эту  странную  девочку,  так  остро
чувствующую  страдания  живых  существ,  так   сопереживающую   одиноким   и
отверженным. Она жила не разумом, а сердцем. И  за  ее  неумолимо  логичными
рассуждениями скрывалось глубокое недоверие к любым объяснениям "больших".
   Но самим появлением у ее изголовья он на краткий миг вносил успокоение  в
ее смятенную душу. Благодарность к нему  переполняла  ее  сердце,  и,  чтобы
угодить ему, она искренно желала  поверить,  поверить  хоть  немного  в  его
слова. "Не думай, что волки несчастны", -  так  он  сказал.  Он  должен  это
знать, ведь он знает все.
   Она позволяла ему подоткнуть одеяло, и  он  склонялся  над  ней,  владыка
Вапассу, повелевающий кораблями  на  море  и  ирокезами  в  лесах,  метающий
красные, белые и синие молнии. Ее отец.
   Она закрывала глаза, как послушная благонравная девочка, что было  совсем
не похоже на нее, а он с нежностью улыбался ей.
   Зима шла своим чередом: вслед за пургой появлялось солнце, и  нужно  было
пользоваться этой передышкой, чтобы освободить от снега занесенные  двери  и
окна, прорыть дорожки во дворе; затем начинался мороз, пробирающий до костей
тех, кто решался  высунуть  нос  наружу,  -  и  снова  пурга.  В  такие  дни
засиживались допоздна, ведя неспешные беседы.
   И очень много читали.
   Каждый год корабли из Европы привозили книги на французском,  английском,
испанском или голландском языках.
   В Кадиксе подготовленные  заранее  таинственные  ящики  ожидали  прибытия
корабля Эриксона, подбиравшего книги, вышедшие в Лондоне или в Париже.
   Часто  корабль  заходил  в  Амстердам,  город,  где  издавали  подпольные
издания, книги,  запрещенные  на  родине  по  политическим  или  религиозным
мотивам.
   А затем Флоримон, уже особенно не таясь, стал посылать им  многочисленные
брошюры, романы в  прозе  или  стихах,  которые  продавались,  как  "горячие
пирожки", потому что благодаря им общество, страждущее света и знаний  после
столетних  религиозных  войн,  могло  утолить   свою   жажду   чудесного   и
необыкновенного.
   Во Франции издатели и книгопродавцы сказочно богатели. Купцы,  лавочники,
ремесленники расхватывали книги, помогавшие отрешиться от тягот повседневной
жизни. Даже нищие и бродяги не составляли  исключения.  Анжелика  видела  во
Дворе чудес бывших клерков  и  даже  профессоров  Сорбонны,  в  силу  разных
обстоятельств опустившихся на  дно  жизни:  они  читали  вслух  романы,  над
которым