кезы. Но почему?
     Машинально она  разворачивала  мешок,  расширяла  дыру.  Она  увидела
обгоревшую кожу и плоть, потом - кусок черной ткани, без сомнения - рясы.
     Дыхание  Анжелики  остановилось.  Горло  перехватил  спазм  ужаса   и
жалости.
     - Мученик! Священник!
     На его груди блестел маленький крестик миссионера.
     - Несчастный бедняга!..
     Вдруг она выпрямилась, вне себя, глаза нараспашку.
     - Что ты сделал, Уттаке?.. Что ты сделал?
     Она дрожала, но больше от ярости, чем от ужаса.
     Уверенность, что  она  оказалась  посреди  кошмара,  что  ее  одолели
галлюцинации безумия, сменилась чувством неизбежности и  уверенности,  что
она знала, что это случилось. Можно подумать, она в мыслях  уже  несколько
раз пережила этот миг. В этот миг она  увидела,  как  в  середине  креста,
словно капелька крови, блестит рубин.



                                    52

     Она хотела сказать себе: это кровь. Но она не говорила этого. Она  не
думала ничего. Она знала. Пришло время, и  это  случилось.  Она  могла  бы
сказать себе:  это  распятие,  это  его  распятие,  но  носит  его  другой
священник. Но она  отказывалась.  Она  знала!  Это  распятие  принадлежало
мученику, распростертому перед ней без признаков жизни.
     Это тело было его телом!
     Этот мертвец был он!
     Он, он, наконец! Обвинитель!.. враг без лица!
     Уттаке сдержал слово: я брошу к твоим ногам труп твоего врага!
     Вот он, проклятый иезуит, у ее ног.
     Себастьян д'Оржеваль. Он, у ее ног, его тело,  которое  скоро  начнет
разлагаться, разбитое, сожженное, умерщвленное сотней способов?..
     Мертв!
     И она, Анжелика, Женщина, которая подвергалась его  ненависти,  когда
он даже не знал ее, стоя перед  ним,  смотрела  на  него  почти  потухшим,
умирающим взглядом.
     Сколько времени простояла она без движения?
     Может быть, несколько секунд? Может быть долгие минуты? Все это время
она не испытывала ни мыслей, ни эмоций. Ни боли, ни ярости, ни  ненависти,
ни радости, ни триумфа...
     Вот постепенно она начала приходить в себя, понимать реальность.  Она
больше не дрожала. Она больше не страдала ни  от  страха,  ни  от  голода.
Внутри она ощущала только пустоту и безотчетную грусть. Вот так победа!
     До ее ушей доносилось жалобное бормотание, похожее на прибой в Салеме
или Голдсборо... Это был зов, душераздирающий до такой  степени,  что  она
была потрясена. Можно было подумать, что это какое-то создание жалуется...
Она вновь пришла в себя и осмотрела стены старого форта Вапассу,  осознала
свое одиночество и тело у ее ног... оно издавало время от  времени  глухие
стоны.
     Она не понимала. Эти жалобы действительно исходили из обожженных  губ
мертвеца? Если так, то это означало, что он еще жив?
     Еще раз ей показалось, что она сходит с ума. Она собралась с  силами.
Нужно было осмотреть  его,  приложив  огромное  усилие.  Нужно  было  быть
хладнокровной.
     Была ли она сумасшедшей? Или, если стоны действительно доносились  до
ее ушей, должна ли была она признать, что он... что он жив?
     Но в этом случае зачем Уттаке бросил его на пороге? Почему  он  отдал
его живым?
     Чтобы следовать какому  непонятному  закону?  Чтобы  его  прикончить?
Чтобы его, быть может, съели эти несчастные создания,  запертые  в  старом
форте Вапассу?
     Он  что,  этого  добивался?  Спазм  сжал  ее  внутренности.   Желудок
превратился в горящую дыру. Она почувствовала приступ тошноты и зажала рот
рукой. Еда, мясо, горячий бульон!.. Спасение! Жизнь!
     Она побежала к двери, чтобы изгнать ужасные видения; ее  бешенство  и
возмущение возродили силы, и она вновь отворила дверь.
     Она выбежала на улицу, крича изо всех сил:
     - Вернитесь! Вернитесь, индейцы! Вернитесь!..
     Буря обрушилась на  нее  тысячью  змей,  хлестающих  по  лицу  своими
ледяными хвостами. Она не отступила. Она кричала:
     - Вернитесь! Вернитесь! Могавки!.. Вы не имеете права!.. Вы не имеете
право делать это!..
     Она смешивала французские и индейские слова.
     Слышали ли они  ее,  дикие  и  обнаженные,  спрятавшись  за  снежными
горами?..
     - Вы предали меня, индейцы!  Вы  меня  предали!  Индейцы-ирокезы,  вы
убили меня! Из-за вас я умираю!..
     Она упала без сознания глубокий мягкий  снег,  который  намело  возле
двери.
     Мысль о детях возродила ее. Ей показалось, что она видит  возле  себя
три маленьких силуэта в смертельном вихре, которые  плакали  и  звали  ее.
Испугавшись, она поднялась. "Они замерзнут насмерть!"
     Ее распростертые руки схватили пустоту, и она поняла,  что  стала  на
сей раз жертвой галлюцинации.
     Однако, вернувшись внутрь, она была уверена, что они проснулись и, не
найдя ее, пошли на поиски.
     Чуть не падая от усталости, она прошла в спальню и увидела,  что  все
трое мирно спят на кровати.
     Успокоившись, она вернулась в  прихожую,  чтобы  закрыть  дверь.  Она
почему-то не чувствовала усталости.  Ее  страх  был  так  велик,  она  так
опасалась послужить причиной смерти детей,  что  все  остальное  не  имело
значения.
     Чувство вины ее мучало.
     Как она осмелилась дать волю нервам?..
     На запирание двери она истратила последние силы.
     Снег проник внутрь и образовывал на полу большой сугроб, но это  было
неважно, потому что дом снова был заперт. Ужасы зимы напрасно стучались  в
дверь, она должна выдержать.
     Возвратившись  в  комнату,  она  чувствовала,  что  готова  упасть  в
обморок.
     Она избежала худшего!..
     Она долго смотрела на детей, и ей казалось, что их  щеки  порозовели.
Может быть, так действовал отвар семян и лишайника, который  она  дала  им
перед сном? Она разогрела остатки и с наслаждением  выпила  микстуру.  Как
это было хорошо! Больше ничего не надо!
     Она решила пойти отдохнуть, потом уже нужно будет принимать  решение.
Она  заснула,  проснулась,  вздрогнув,  подбросила  в  огонь  дров,  потом
скользнула под шкуры, к детям, в большую теплую кровать.
     Она снова заснула. Она была счастлива.


     Ее  пробуждение  поставило  ее  между   смутными   образами   сна   и
реальностью, в которой нужно было действовать.
     Ее тело было слабым, но отдохнувшим.
     Мысль о детях вырвала ее из состояния забытья, которое рождало мягкое
головокружение и лишало сил. Встав, она всматривалась в их лица, опасаясь,
что не различит их дыхания.
     Но они спали, по-прежнему мирно и спокойно. Она  забеспокоилась.  Они
спят слишком долго. Нужно их будить.
     Но они попросят еды.
     Она вспомнила. Она хотела выйти во что  бы  то  ни  стало  на  охоту.
Словно погружаясь в ночной океан, она вспомнила, что был стук в дверь, что
у порога лежал мешок с едой, что... это была не еда... Нет! Она не  хотела
знать! Она спала! Это ей приснилось!
     Там был мертвец, и он был жив.
     "Я спала!"
     Она успокаивала себя: "Я спала".
     Царило великое спокойствие. В форте  и  снаружи.  Буря  утихла.  Снег
залепил окна, но сквозь него она различила свет солнца.
     Спала ли я?
     Она смотрела на  свои  руки,  истерзанные  льдом.  Каждая  деталь  ее
вчерашнего вечера, возникая в памяти, вызывала приступ тошноты.
     Ее расстройство, ее безумие, ее гнев против Уттаке, ее крики,  черная
пасть ночи, мешок... И большое черное тело посреди зала, без движения...
     Она задала себе вопрос.
     По-прежнему ли это тело там, в соседней комнате?
     Эта мысль внушила ей ощущение чьего-то присутствия,  кто  разделял  с
ней это заброшенное убежище, и это было одновременно страшно и необычно.
     "По-прежнему ли он там? И если - да, то что дальше?"
     "Что же ты наделала? - подумала она, похолодев. - Он умирал, а ты его
бросила!"
     Слабая и испуганная, она не пыталась объяснить себе, что заставило ее
убежать.
     - Что за бред меня охватил? Я решила, что это... отец д'Оржеваль?.. С
чего я так решила?
     С того, что Рут сказала ей: "Они выйдут из могил!" Она  почувствовала
себя безумной и виноватой.
     Была ли она уверена, что видела блеск рубина? Может  быть,  это  была
кровь? Ведь его тело - это одна сплошная рана... Она потеряла голову!
     - Что я наделала!
     Медленно, она поднялась, накинула на плечи накидку.
     В комнате было натоплено, а в коридоре и в  зале  пар  вырывался  изо
рта. Она  продвигалась,  держась  за  стены,  в  надежде,  что  все  следы
вчерашнего кошмара исчезли...
     Но он по-прежнему был там. Длинный, черный, неподвижный,  в  середине
зала, на том же месте, такой же, каким она его оставила вчера.
     Остановившись на пороге, она смотрела на него испуганно  и  не  зная,
что делать.
     Некоторые племена покидают стоянки, когда  к  ним  попадает  подобная
"посылка" с мертвецом. И она понимала их. Но от этого ей было не легче.
     - Что я наделала! Несчастный умирал. А теперь уже поздно.
     Мысль, что вождь  могавков  специально  подкинул  ей  мешок  с  таким
содержимым, чтобы она смогла собственноручно умертвить врага, заставила ее
содрогнуться.
     - Ты не знаешь меня, Уттаке! Ты не понял, кто я такая!..
     Она убежала, потому что спазм снова сжал ее желудок.
     - Что я наделала! Даже если это был он,  что  абсудрно,  я  не  имела
права его бросать.


     Охваченная жалостью, она подошла и встала на колени возле тела.
     Она раздвинула обеими руками складки мешка и, словно в  средневековых
усыпальницах королей, увидела лицо "плакальщика", суровое  и  радостное  в
скорби, окровавленное и  обожженное.  Она  думала:  "Прости  меня!  Прости
меня!"
     Это был белый человек, миссионер-католик, француз, иезуит,  и  теперь
она не понимала, что заставило ее  убежать.  Это  был  белый,  христианин,
брат.
     Ей не следовало бы так поступать.
     Она отдала лавры победы Уттаке-Дикарю.
     - Простите меня, отец! Я согрешила. Простите меня, бедный человек!
     Слезы слепили ее. Но к чему теперь плакать?  Что  ей  теперь  делать,
когда он умер? И по ее вине.


     Ее взгляд снова упал на распятие.  Рубин  был  на  месте  и  сверкал.
Рубин!
     Она внимательно разглядела лицо мученика.
     Кем был иезуит? И почему он носил на шее распятие отца д'Оржеваль?
     Дрожь  пронзила  ее.  Она  различила   легкий   пар,   исходящий   от
неподвижного лица. Так он еще жив? Невообразимо!
     Быстро она стала шарить по карманам  и  наконец  извлекла  зеркальце,
которое поднесла к губам священника. Хоть ее  рука  и  дрожала,  ошибиться
было невозможно. Стекло запотело.
     - Он жив!
     К ней тут же вернулись силы и мужество.
     - Я буду за ним ухаживать! Я спасу его!
     Если ей удастся вырвать у смерти этого человека, они спасены.
     Это был знак. Знак Небес, посланный на Землю.
     Этот знак был проявлением более милосердной  силы,  чем  та,  которая
подвластна людям.
     Она пошла в комнату, чтобы усилить огонь. Дети спали.
     Она вернулась с  теплым  питьем,  своим  сундучком  с  лекарствами  и
инструментами.
     Сначала она решила дать ему немного алкоголя. Это должно помочь  ему:
она всегда верила названию "Аква витэ" - "Вода жизни", огненная вода.
     Его губы были плотно сжаты, но во рту не хватало  зубов.  Поэтому  ей
удалось влить содержимое чашки в  его  горло.  Ей  показалось,  что  питье
согрело его. Но с этим не нужно было  поступать  слишком  усердно:  только
холод спас священника, иначе он умер бы от ран и потери крови.
     Своей "живой" водой, которую она готовила  по  собственному  рецепту,
она смазала веки, слипшиеся от  крови  и  гноя.  Нужно  было  подождать  с
лечением ран на груди, для этого надо привести больного в сознание.
     Теперь ее задачей было извлечь тело из мешка. С огромным усилием  она
распорола кожу и обнаружила  на  ней  след  веревки,  за  которую  индейцы
тянули, волоча свою ношу прямо по льду. Обнаженные, ирокезы или абенакисы,
пересекли равнины, пренебрегли холодом и опасностью, и все для того, чтобы
бросить на пороге свой груз и оставить женщине и детям, которые умирали от
голода.
     - Я никогда не пойму вас, индейцы.
     Тут мешок развалился, и Анжелика обнаружила,  что  тело  покоится  на
своего рода подушках, а точнее - мешках. Она  только  вытащила  один,  как
сразу все поняла. Развязав шнурок, она высыпала на ладонь зеленые  стручки
фасоли, фасоли из долины Пяти Озер!
     - О! Уттаке! Уттаке! Бог облаков!..
     Как и в прошлый раз!
     Она разглядывала их как скупец, любующийся на свои золотые монеты, да
и он был бы менее взволнован.
     - Пища! Дети!.. Они спасены!..
     В других мешках и мешочках находились рис, овес, мясо, сушеные плоды,
маис и еще много всяких даров.
     - Спасибо, Господи! Спасибо, Господи!..
     Стоя на коленях, она сложила руки в молитвенном жесте благодарности.
     Солнце сияло. Лучи скользили  по  стенам  и  ласкали  ее  лицо.  Тьма
отступила. Жизнь возобновляла свое течение.
     - Они спасены! Спасибо, Господи!..
     Она  смеялась  от  счастья.  Потом   она   поймала   чей-то   взгляд.
Повернувшись, она заметила, что веки больного приподнялись, и  он  смотрит
на нее мутным, бесцветным взглядом.
     Как  бы  ни  был  странен  способ,  избранный  Уттаке,  для  спасения
миссионера, но это была помощь и победа над голодной смертью.
     Она громко произнесла:
     - Вы в безопасности, отец мой. Не бойтесь  ничего.  Я  буду  за  вами
ухаживать. Вы слышите  меня,  отец  мой?..  Если  -  да,  то  дайте  знак,
попробуйте подвигать веками...
     Прошло много времени. Веки не  двигались.  Глаза  были  неподвижны  и
ничего не выражали.
     Умирал ли он?
     Однако, его губы двигались, сначала беззвучно, потом раздался  слабый
голос:
     - Кто вы?
     Она заколебалась. У нее кружилась голова. Она не знала,  что  делать.
Она находилась на опасном пороге, который не решалась пересечь.
     Глядя ему в глаза, она сказала, задыхаясь:
     - Я - графиня де Пейрак.
     Он ничего не сказал. Но она готова была поклясться,  что  его  зрачки
загорелись голубым сиянием.
     Но никакая сила не смогла бы удержать и ее от расспросов.
     Услышал ли он, понял ли?
     - Я пойду приготовлю детям еду. А потом... мы увидим.
     Но вот снова его глаза загорелись очень чистым, очень  ясным  голубым
сиянием: светом сапфира.
     Тот же  голос,  слабый  и  задыхающийся,  отбирал  последнюю  энергию
истерзанного тела. Она склонилась над ним,  чтобы  расслышать  его  слова,
формулы вежливости, предписанные всем членам аристократического общества:
     - По... позвольте мне, мадам, пред...  представиться.  Меня  зовут...
Себастьян... д'Оржеваль...
     Очень медленно солнечные лучи передвигались по стенам.
     Ничего не двигалось в заброшенном форте, ничего  не  казалось  живым,
кроме двух струек пара, вырывающихся из ослабевших губ.
     Это не должно было произойти. Было слишком поздно!
     Но это все-таки произошло.
     Анжелика де Пейрак и иезуит  Себастьян  д'Оржеваль  глядели  друг  на
друга.




                  ЧАСТЬ ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ. ПЛОТ ОДИНОЧЕСТВА


                                    53

     Выздоровление,   которое   происходит   из-за   маисовой    похлебки,
обогащенной  мясным  порошком,  это  один  из   феноменов,   оправдывающих
замкнутость мира и усиливающих веру в Бога. На самом деле нужно  так  мало
земных даров, чтобы вернуть  из  могилы  маленьких  детей,  полных  жизни,
которых голод сделал похожими на цветы, увядшие без воды.
     Анжелика накормила их маленькими порциями, словно  птенцов,  позволяя
им заснуть между глотками. А теперь они просыпались, как и  раньше,  в  то
прекрасное утро  в  Вапассу,  и  выскальзывали  из  кровати  на  маленьких
похудевших  ножках,  горя  нетерпением  пуститься  на  исследование   всех
интересных вещей, которые сулил им новый день.
     И  Шарль-Анри,  который  был  очень  заботливо  укутан,  и   заставил
близнецов натянуть поверх ночных рубашек халатики, подошел  к  Анжелике  и
сказал:
     - Можно, матушка, я буду вам помогать ухаживать за "умершим"?
     Неужели ему удалось выйти из комнаты, осмотреть дом  и  обнаружить  в
большом зале неподвижное тело? Без сомнения.
     Накануне,  -  действительно  ли  это  было  накануне?  -  в   течение
нескольких часов она работала словно  трудолюбивый  муравей,  перетаскивая
неоценимые сокровища: мешочки с толченым мясом, с диким рисом, с  мясом  и
фасолью, с сухими фруктами, которые она старательно разложила и  разделила
их содержимое на ежедневные порции. О! Дорогой и святой хлеб насущный!
     Она варила похлебку и думала о том, что ее дети  теперь  оживут.  Они
глотали драгоценную еду, даже не открывая глаз. Потом она  поела  сама.  И
тут она вспомнила  слова,  сказанные  умирающим  священником:  "Я  -  отец
д'Оржеваль!"
     Она не понимала, зачем Уттаке  понадобилось  его  спасать,  если  она
собственными ушами слышала слова Уттаке: отец д'Оржеваль мертв.
     Правда, не было никакой уверенности в том, что именно  Уттаке,  вождь
индейцев-могавков, прислал  ей  эту  спасительную  посылку.  А  несчастный
мученик, быть может, просто потерял разум от перенесенных страданий.
     Она слышала, как он стонал:
     - Я больше не могу выносить  их,  этих  дикарей!  Я  не  могу  больше
терпеть!..
     - Нет, - ответила она Шарлю-Анри, - ты очень мил,  мой  малыш.  Но  я
предпочитаю, чтобы ты получше следил за малышами.
     Она взяла гребень и причесала детей, а потом сделала прическу себе.
     Вот  так.  Достаточно  немного  похлебки,  чтобы  почувствовать  себя
достойным жизни.
     Жизнь по сути дела - это пища. Не начинай думать об этом, не  утомляй
себя. Впереди еще много дней зимовки.
     Но главное - свершилось чудо, когда она решила уже, что все потеряно.
Даже "мертвец" был спасен.
     Она так до конца и не поверила, что он -  Себастьян  д'Оржеваль,  она
приписывала его слова тому, что он просто потерял рассудок, да и она  сама
была на грани забытья. Анжелика помнила, как отец де Марвиль объявил о его
смерти, и она считала, что иначе быть не может.
     Однако, она начала разрабатывать план по его спасению: травы, отвары,
корпия, - все  это  у  нее  было.  Она  также  варила  ему  бульон,  чтобы
подкрепить его силы.
     К тому же необходимо было поместить его в  тепло,  поближе  к  очагу.
Согреется ли он? Вернется ли к жизни? Сумеет ли она  возродить  это  почти
бесчувственное  тело  к  жизни  и  превратить  его  в  сильного  человека,
способного перенести трудности зимовки?
     Она боялась  показывать  такому  малышу,  как  Шарль-Анри,  человека,
настолько измученного жестокостью взрослых. Но  мальчик  вырос  в  суровых
условиях Северной Америки и был потрясен меньше, чем она.  Он  представлял
жизнь в виде театральной мистерии, где каждый персонаж играл свою роль.
     Здесь, в глубине этих диких лесов с водопадами и бескрайними озерами,
в представлении участвовали с одной  стороны  -  человек  в  черной  рясе,
миссионер, а с другой - язычники, приговорившие его  к  смерти  из-за  его
веры в Божественную силу.


     Она перебинтовала его с головы до ног.  Она  проделала  эту  операцию
прямо в большом зале, где он лежал с самого  своего  появления  здесь.  Он
продолжал дышать, но очень слабо, настолько слабо,  что  она  сомневалась,
стоит ли продолжать труды по его спасению.
     Когда она отделила крестик, то несмотря на  все  ее  предосторожности
(она смачивала тело теплой водой), на коже остался кровавый след.
     Она промыла распятие водой, полюбовалась игрой рубина и положила  его
на чистую тряпку.
     Ей невозможно  было  определить,  во  что  он  был  одет.  Когда  она
распорола кожаный мешок, то ей стоило  большого  труда  отделить  от  тела
лоскуты черной рясы. И везде - ожоги, многие  из  которых  казались  очень
тяжелыми.
     Несчастный бедняга! Несчастный бедняга! Она не могла остановиться  и,
пока перевязывала его, приговаривала таким образом. Она не  могла  понять,
как, имея столько ран,