гда  ориентированной  на  разумные
цели, суждено вдруг принять  странные  неясные  очертания?  Близнецы!..  Она
решила повременить с разговорами об этом даже со своим мужем. Тем более, что
флот Жоффрея де Пейрака  уже  бросил  якорь  в  Салеме,  не  так  уж  далеко
расположенном от Голдсборо, и  на  пирсе  несколько  должностных  лиц  этого
поселения собралось для  деловой  встречи  с  ними.  Среди  присутствовавших
находились г-н Маниго, влиятельный судовладелец, имевший торговые  связи  со
всем миром вплоть до Антильских островов, г-н Мерсело, огромный, как  скала,
бумагопромышленник, подрядившийся возводить мельницы в английских  колониях,
с дочерью Бертилией, служившей ему секретаршей. Начали с обсуждения семейных
новостей. Бертилия Мерсело, единственная дочь бумагопромышленника, эгоистка,
улыбаясь, бросала на  Анжелику  взгляды,  полные  иронии  и  самодовольства.
Кто-кто, а уж она, казалось, говорили ее глаза, не позволит изуродовать свою
фигуру материнством.
   Затем  со  зловещим  видом,  теперь  уже  известно  почему,  приблизились
именитые горожане Салема,  чтобы  пригласить  их  на  пресловутое  заседание
Совета, открывавшееся  следующим  утром,  и  Анжелика,  следуя  официальному
этикету, вынуждена была смириться с тем, что не  заметила  в  толпе  Джорджа
Шаплея, единственного человека, которого  она  искренне  хотела  видеть.  Он
окончательно разрешил бы сомнения, подтвердив ее предположения  относительно
близнецов. Она полностью доверяла не только познаниям  старого  язвительного
чародея, но также и его опыту.  Итак,  его  не  было  среди  встречавших,  и
приходилось всем улыбаться, и отправляться на постой,  сжав  губы,  мучиться
бессонницей долгой, невыносимо душной ночью и с наступлением  утра  идти  на
заседание Совета. Собрав всю свою волю, чтобы остаться на высоте  положения,
Анжелика не нашла достаточно сил ни для того, чтобы окончательно решить  для
себя вопрос о тайне того сокровища, которое она носила в себе,  -  один  или
двое? - ни для того, чтобы сказать об этом мужу,  который,  по  обыкновению,
был окружен многочисленной толпой. Быть может, порой он и сам бросал на  нее
мимолетный, пронзительный взгляд, в котором сквозила забота?
   Анжелика считала делом своей чести не  допустить,  чтобы  неудобство  или
уязвимость  ее  положения  каким-то  образом  повлияли  на  их   маршрут   и
своевременность его прохождения. Не таков был ее характер. Кроме  того,  она
жила  в  век,  когда  женщины  не  считали  возможным  носиться   со   своей
беременностью, которая, в соответствии  с  общепринятым  мнением,  считалась
состоянием более естественным,  чем  ее  отсутствие.  Светские  дамы  в  еще
меньшей степени,  чем  деревенские  женщины,  были  склонны  беречь  себя  в
подобных обстоятельствах,  и  в  Версале  любовницы  монарха,  облаченные  в
придворные наряды, стояли  при  входе  короля,  не  более  часа  тому  назад
разрешившись от  бремени  в  какой-нибудь  приемной  за  ширмой  королевским
бастардом.
   Вот  почему  Анжелика  считала,  что  у  ее  утреннего  недомогания   нет
объяснений.
   Она встала и подошла к столу, на котором лежала ее  дорожная  шкатулка  с
расческами, щетками, зеркальцем, драгоценностями  и  необходимыми  мелочами:
коробочками с белилами и румянами.  Она  достала  маленький  пузырек,  взяла
стакан и отправилась на площадку того же  этажа,  где  находилась  ванная  с
баком  и  бассейном,  выложенным  голубыми  и  белыми  фаянсовыми  плитками,
по-видимому дельфскими. Она открыла оловянный кран и наполнила стакан водой,
в который уже раз отметив про себя, что эти  пуритане,  с  таким  презрением
относившиеся к радостям жизни, были наделены даром  окружать  себя  красивой
мебелью  и  предметами  роскоши,  соседство  которых  с  успехом  восполняло
суровость  афишируемых  нравов  и  суждений.  Анжелика,  способная   увидеть
очарование каждого жилища, по достоинству оценила  и  это,  сумрак  которого
изобиловал блеском тщательно натертого воском паркета, лощеной меди,  зеркал
и керамики. Стеганое одеяло на кровати было кружевным.
   Анжелика проглотила лекарство, представлявшее собою настой лечебных трав,
эффективность  которого  была  неоднократно  проверена  ею  на   себе.   Она
почувствовала себя значительно лучше, и тяжелый дух стоячей воды  за  окном,
кипящей смолы, доносившейся с ремонтных верфей, смешиваясь с запахом жареных
креветок, усиливавшимся в этот обеденный час, больше уже не дурманил ее.
   - Мадама-мадама!
   Послышался чей-то голос за окном. Она улыбнулась и вновь подошла к окну.
   Куасси-Ба, стоя у порога дома, поднимал к ней свое черное лицо.
   - Меня послал хозяин. Он беспокоится!
   - Скажи ему, чтоб не волновался. Со мной все в порядке.
   Куасси-Ба был еще одним  знаком  внимания,  оказываемым  ей  Жоффреем  де
Пейраком. Непреклонный и преданный страж, скорее друг, чем слуга, в  течение
стольких лет  сопровождавший  графа,  восприимчивый  к  мельчайшим  деталям,
угадывавший едва заметные колебания в настроении того, с кем он делил тяготы
жизни, дорог, опалы, испытаний, включая  рабство  на  галерах,  он  был  для
Анжелики своего рода воплощением заботы, которая, казалось ей,  не  иссякнет
никогда.
   Сотни раз он представал перед ней то с поручением, а то справляясь  о  ее
желаниях, поджидая у порога, как провожатый, а то вдруг возникал с маленьким
серебряным подносом, на котором дымилась чашка турецкого кофе, как раз в тот
момент, когда она все и даже самое жизнь готова была отдать за глоток  этого
напитка, ибо в этом и заключалась некая  связывающая  их  троих  тайна,  ее,
Жоффрея, и его, Куасси-Ба, - он всякий раз появлялся неспроста.
   И в этот раз, стоило лишь Жоффрею  обменяться  единственным  взглядом  со
своим слугой, огромный негр тенью выскользнул из зала заседания.
   Его привычное присутствие,  исполненное  доброжелательности,  преданности
душой и телом, помноженной на  снисходительность  и  безудержное  восхищение
всем, что имело к ней отношение, ободрило Анжелику, и она  почти  удивилась,
что еще несколько мгновений назад чувствовала себя подавленной.
   - Может быть, хозяину надо покинуть  заседание  и  вернуться  к  тебе?  -
спросил он.
   - Нет, Куасси-Ба, вопросы, обсуждаемые этими господами, слишком серьезны.
Я подожду. Передай им мои извинения. Скажи им, они  и  сами  это,  по-моему,
прекрасно поняли, что столь горестные события глубоко  потрясли  меня,  и  я
уединилась для того, чтобы  поразмышлять  над  тем,  как  наилучшим  образом
прийти им на помощь.
   - Ладно-ладно, - сказал Куасси-Ба, сопровождая свои  слова  прощальным  и
благословляющим жестом.
   И он удалился,  приплясывая,  постукивая  высокими  каблуками  ботинок  с
пряжками.
   Степенный Куасси-Ба, считавший себя мужчиной в летах, обнаруживал  особую
озабоченность с тех пор, кик понял, что среди них скоро появится  "маленький
граф" или "маленькая графиня". Каково, если бы он вдруг узнал, что их  может
оказаться двое!.. Неуемная радость никак не гармонировала бы с его сединами.
   "Даже от души желая порадовать Куасси-Ба,  -  говорила  она  себе,  вновь
усаживаясь в кресло, -  я  не  могу  избавиться  от  страха  перед  грядущей
неопределенностью".
   Она представила себе двух черноглазых малышей с пышными локонами, похожих
на  Флоримона,  или  -  еще  забавнее  и  очаровательнее  -  двух   малышек,
черноволосеньких, с живыми глазенками-угольками. Она не  могла  наделить  их
своими светлыми волосами и  глазами,  ибо  мечтала  о  "ребенке  Жоффрея"  и
воображала их себе лишь по его образу и подобию.
   Но чтобы сразу двух!  Было  еще  нечто,  усугублявшее  ее  растерянность,
воспоминание  о  пророчестве  гадалки  Мовуазен,  которое  она  никогда   не
принимала всерьез и которое начисто стерлось в ее памяти за все эти годы.
   Это случилось в Париже в то время, когда, будучи одинокой  и  пребывая  в
состоянии неопределенности, она яростно боролась за кусок хлеба для  себя  и
двух своих сыновей, Флоримона и Кантора. И вот в компании двух своих подруг,
подобно ей переживавших трудности  и  желавших  знать,  не  окажется  ли  их
будущее  милосерднее  настоящего,  она  отправилась  к   Катрине   Мовуазен,
звавшейся также ла Вуазен, в ее конуру в предместье Тампля, куда  давно  уже
наведывался весь Париж.
   В тот день колдунья была пьяна в стельку. Закутавшись в плащ  с  вышитыми
на нем золотыми пчелами, она слезла со своего возвышения и  нетвердым  шагом
направилась к трем красивым молодым женщинам, объявив каждой, предварительно
взглянув на ладонь: "Вас полюбит король", а самой обездоленной  из  них:  "И
вас тоже. Вы станете его женой!" - пророчество, которое совершенно вывело из
себя третью даму, рассчитывавшую на самую блестящую будущность. Даже теперь,
по прошествии стольких лет, Анжелика не могла удержаться от смеха, вспоминая
эту сцену. Ее особенно поразило то, что, вновь обращаясь к ней, тыча  в  нее
пальцем, пьяница заявила: "У вас будет шестеро детей".
   Это предсказание, сделанное заплетающимся  языком,  показалось  ей  тогда
чрезвычайно нелепым, совершенно невероятным, и она скоро забыла о нем.
   Но разве спустя годы и годы дело не шло к осуществлению всех предсказаний
гадалки?
   Три прекрасные молодые женщины, уроженки Пуату, связанные  узами  дружбы,
восходящими к их провинциальному прошлому, стояли в тот день в Париже  перед
колдуньей Мовуазен. Атснаис де Монтеспан, урожденная Рошешуар,  Анжелика  де
Пейрак, урожденная Сансе де Монтелу, Франсуаза Скаррон, урожденная д'Обинье.
   И разве сегодня, двадцать лет  спустя,  не  царила  в  Версале  красавица
Монтеспан, превратившаяся в  самую  блистательную  фаворитку  Людовика  XIV;
загадочная Франсуаза Скаррон не позабыла ли о своих залатанных платьях и  не
получила  ли  монаршьей  волей  титул  маркизы  де  Ментенон,  а   Анжелика,
отказавшись стать любовницей короля,  не  собиралась  ли  здесь,  в  далекой
Америке, подарить миру двух малюток, которым  предстояло  довести  до  шести
количество ее детей?
   "Шесть! И возможно, уже скоро? Нет, - отвечала она,  в  который  уже  раз
испытывая волнение при этой мысли. -  Не  скоро!  Это  было  бы  ужасно  для
маленьких жизней! Как бы то ни было, не может быть и речи  о  том,  чтобы  я
рожала в Салеме. Я должна вернуться в Голдсборо".
   Ни за что на свете не согласилась бы она родить малыша или двух малышей в
колонии Новой Англии, и даже салемская сирень, красавцы вязы с раскидистыми,
как  букеты  цветов,  кронами  не  могли  разрядить   удушливую   атмосферу,
создаваемую в городе  этими  ужасными  добропорядочными  людьми,  городе,  в
котором беременная женщина не могла подойти к окну подышать свежим  воздухом
без того, чтобы на нее не указали пальцем.
   Она устремила взгляд к горизонту, мечтая отправиться  в  Портленд,  чтобы
там встретиться, быть  может,  с  Шаплеем,  в  Голдсборо,  где  Абигаль,  ее
подруга, окружит ее вниманием и заботой. Только там они окажутся  наконец  у
себя дома.
   Внезапная тень вдруг закрыла солнце, сумрачной волной проникая в комнату,
и, казалось, поглотила мебель и обои.
   Хор резких голосов зазвучал еще пронзительнее. Это был полет  стаи  птиц,
попеременно  накрывавшей  гигантской  скатертью  весь  город,  захватывавшей
берега этого все  еще  малообжитого  континента.  Становилось  понятно,  как
немного значил человек перед лицом природной стихии, и уж конечно,  не  этим
считанным городкам и поселкам потеснить девственные леса.
   Анжелика едва не вскрикнула.  Эхо  какого-то  мерзкого  голоса  зашептало
возле ее уха: "Я научилась ненавидеть море, потому  что  вы  любили  его,  и
птиц, потому что  вы  находили  прекрасным  их  полет,  когда  они  тысячами
пролетали облаком, затеняющим солнце!.." Ведьма!.. Лишь дьявольскому отродью
дано было найти такую интонацию, коснуться столь живого воспоминания.
   У Анжелики, тщетно сопротивлявшейся  этому  голосу,  сохранялось  все  же
неясное предчувствие того, что дьяволица, даже  умершая  и  погребенная,  не
произнесла  своего  последнего  слова.  Ведь  яростная  ненависть   способна
осуществить свою месть даже с того  света.  Она  была  очень  искусной,  эта
женщина, посланная иезуитом, чтобы уничтожить их.
   Внезапно вновь воссиял  свет.  Птицы  расселись  вдали,  живыми  снежными
складками покрывая скалы. Их крики сделались менее  пронзительными,  звучали
более приглушенно, и слышна стала перекличка  тюленей,  уплывавших  стаей  в
открытое море. Начинался прилив.
   Анжелика жалела о том,  что  отослала  Куасси-Ба,  заверив  его  в  своем
хорошем самочувствии, не требующем безотлагательного возвращения Жоффрея.
   Не найдя слуги миссис Кранмер, она задалась вопросом, куда подевались  ее
собственные слуги... И куда пропала юная Северина Берн, которую она взяла  с
собою, чтобы показать ей мир, менее суровый и более напоминающий европейскую
цивилизацию, чем поселения  пионеров  Голдсборо?  Славная  шестнадцатилетняя
Северина  вполне  заслужила  прогулку  по  такому  оживленному  городу,  как
Нью-Йорк, знакомство с Бостоном и Салемом после трехлетнего самоотверженного
труда на дикой земле, где, когда она высадилась со своей  семьей,  прибывшей
из Ла-Рошели, не было ничего, кроме деревянного форта и двух-трех лачуг.  Во
время этого морского  путешествия  вдоль  побережья  Новой  Англии  Северина
составляла  для  Анжелики  приятное  женское   общество.   Они   возобновили
знакомство, упрочив почти семейные узы привязанности, которые соединяли их с
той поры, как Анжелика  гостила  у  Бернов  во  время  своего  пребывания  в
Ла-Рошели.
   Северина опекала также Онорину на борту корабля и на стоянках. Они  долго
не решались взять с собой свою малышку дочь, которой, быть может, лучше было
остаться в мирном и покойном доме в  Вапассу  или  в  Голдсборо,  окруженной
заботой и вниманием, как это  делалось  раньше,  когда  они  отправлялись  в
короткие летние путешествия.
   Однако  на  сей  раз  Онорина  обнаружила  явное  беспокойство,  узнав  о
намерении Анжелики удалиться в "компании" будущего братца или сестренки.  Во
всяком случае, именно в этом смысле Жоффрей  де  Пейрак  интерпретировал  ее
мысли, которые несколько раз были высказаны ею под сурдинку.  Порой  Онорина
выкладывала все, что она думает по тому или иному вопросу, но чаще о  многом
умалчивала. Поэтому следовало быть внимательным вдвойне.
   Она приняла дружбу Северины и обрадовалась предстоящему путешествию.
   Сегодняшним утром они должны были отправиться вместе  на  прогулку;  ведь
предстояло столько всего увидеть и в порту,  и  в  городе  с  его  складами,
магазинами и лавками, заваленными товарами.
   Анжелике почудилось, что она слышит голоса. Выглянув из окна, она в самом
деле увидела на углу улицы Северину, ведущую за руку ее дочь. Их сопровождал
высокий молодой человек, одетый по здешней пуританской моде в  черное,  ноги
которого были, однако, обуты в сапоги с отворотами, а  голову  покрывала  не
лишенная элегантности широкополая шляпа с  пером.  Они  о  чем-то  оживленно
говорили и, как показалось Анжелике, на французском языке,  который  нечасто
можно было услышать в Салеме.

Глава 4

   Внизу хлопнула дверь, и раздался голос Северины:
   - Госпожа Анжелика! Мне сказали, что вы остановились у леди Кранмер, и  я
привела к вам француза, вашего земляка, который  утверждает,  что  знаком  с
вами.
   Заинтригованная Анжелика вышла на площадку. В вестибюле было полутемно, и
она не смогла ясно различить черты лица вновь  прибывшего.  Молодой  человек
снял шляпу и обратил к ней длинное, угловатое и бледное лицо, которое она не
узнавала, но которое будило  в  ней  смутные  воспоминания.  Увидев  ее,  он
воскликнул;
   - О! Мадам дю Плесси Бельер,  так  это  вы!  Я  не  мог  этому  поверить,
несмотря на полученные сведения и проведенные мною  розыски,  подтверждавшие
ваше пребывание в Америке.
   В два прыжка он одолел лестницу и, опустившись перед  ней  на  колено,  с
горячностью поцеловал ей руку.
   Анжелика  пребывала  в  замешательстве.  Кто  же  этот  молодой  человек,
обращавшийся к ней по имени, которое она некогда носила в  Версале,  занимая
там почетное место среди знатнейших придворных дам?
   Он встал с колена. Высокий, худой, нескладный, он был выше  ее  на  целую
голову.
   - Неужели вы меня не узнаете? Меня зовут Натаниэль де Рамбург,  -  и  так
как она все еще колебалась, - ваши владения соседствовали с вашими в  Пуату.
В детстве я играл и проказничал с вашим сыном Флоримоном, и с ним осуществил
сумасшедшую затею,  уехав  в  Америку  -  О!  Теперь  вспоминаю,  -  тут  же
отозвалась она. - Какая встреча, мой бедный мальчик!
   Имена,  знакомые  слова  слились  в  едином  полузабытом  образе,   чтобы
вспыхнуть затем в отзвуке галопа пары лошадей, мчавшихся сквозь листву парка
дю Плесси, услышанного ею тревожной глухой ночью.
   Она покачнулась и села.
   - Натанаэль! Ну, конечно же! Узнаю!.. Садись же.  Она  мгновенно  освоила
это обращение на "ты", к которому прибегала, общаясь с  бледным  подростком,
уже тогда "длинным, как день без завтрака", по выражению  Барба,  и  который
вечно увязывался за двумя ее отпрысками, Флоримоном и  Кантором,  когда  они
жили в Плесси. Они называли его своим "хвостиком",  нередко  докучавшим  им,
которого они отваживали, подвергали бесконечным унижениям,  гнали  от  себя,
чтобы затем милостиво позволить возвратиться, как  только  речь  заходила  о
снаряжении какой-нибудь военной экспедиции или организации  заговора  против
"взрослых".
   Поместье Рамбургов в самом  деле  граничило  с  имением  дю  Плесси.  Они
принадлежали к очень древнему  роду,  примкнувшему  к  Реформации  во  время
первых  проповедей  Кальвина.  Гугеноты  на   протяжении   трех   поколений,
разорившиеся, многодетные - Натаниэль  был  старшим  из  восьми  или  десяти
детей, - пылко  религиозные,  они  обладали  всем,  чтобы  навлечь  на  себя
несчастья, гонения, трагедию. В то последнее лето, проведенное ею в  Плесси,
Флоримон и Натаниэль часто виделись  друг  с  другом,  без  устали  играя  в
заговорщиков.
   - Он был таким  красноречивым,  этот  Флоримон,  -  вспоминал  со  смехом
молодой человек, -  таким  выдумщиком  и  таким  уверенным  в  себе,  что  я
неудержимо тянулся к нему!
   Анжелика вновь опустилась в кресло  с  высокой  спинкой.  Ей  требовалась
минута передышки, чтобы переварить эту новость.
   - Дорогая, - обратилась она  к  Северине,  обеспокоенной  ее  состоянием,
завари, пожалуйста, пассифлору и принеси мне чашку этого настоя.  Мешочек  с
травой лежит в моей аптечке.
   Подогнув под себя длинные  ноги,  посетитель  расположился  на  обтянутом
ковровой тканью "квадрате" - разновидности набитой конским волосом банкетки,
которыми щедро меблировали жилища.  Анжелика  не  могла  прийти  в  себя  от
удивления, видя его перед собой. Этот  призрак!  Более  того,  оставшийся  в
живых!
   Встретившийся с ней после долгой разлуки, Флоримон ни разу ни  словом  не
обмолвился о своем приятеле; сама же Анжелика, вспоминая о нем,  всякий  раз
давала себе обещание как можно подробнее расспросить сына о его попутчике.
   Но  потом  забывала,  неизвестно  почему  полагая,  что   юные   искатели
приключений расстались друг с другом до отплытия.
   И вот он в Америке. Что произошло с ним за  эти  годы,  если  не  считать
того, что он вытянулся до неприличия?
   Наблюдая за ним, Анжелика отметила, что  он  был  привлекательнее  своего
отца,  бедного  Исаака  Рамбурга,  такого  же  худого  и  высокого,   однако
широкогрудого, который умер, отчаянно дуя в рог на верхней площадке донжона,
тщетно взывая о помощи  себе,  гугеноту,  покинутому  в  сердце  собственной
провинции, оставленному на растерзание королевским драгунам, "этим обутым  в
сапоги миссионерам".
   В ее ушах до сих пор звучали взлетающие  над  лесом  призывы  охотничьего
рога, в то время как первые языки пламени вырывались из окон горящего  замка
Рамбургов.
   Взвол