е и замахнулся томагавком. Потом с яростью ударил  ее,  но  она  не
почувствовала боли. Вдруг она заметила в своей руке кинжал, ей его будто  бы
дала Поллак, с которой она подружилась во Дворе чудес, где она жила когда-то
среди всякого сброда. "Ведь я умею с  ним  обращаться",  -  вдруг  вспомнила
Анжелика. И, замахнувшись, ударила ирокеза. Он тут же исчез, растаял, словно
облако.
   Анжелика так содрогнулась во сне, что Жоффрей проснулся.
   - Что с тобой, любимая?
   - Я убила его, - прошептала она и тут же снова погрузилась в сон.
   Он высек огонь и зажег свечу, стоящую на полочке над кроватью. Чтобы было
теплее, они плотно задвинули полог из брокатели. И сейчас,  в  ночной  мгле,
под завесой  ледяного  тумана,  окутавшего  маленький  затерявшийся  форт  и
предвещавшего близкие холода, они словно были совсем  одни,  одни  на  целом
свете. Опершись на локоть, Жоффрей де Пейрак осторожно поднес свечу  к  лицу
спящей жены.
   Она вся была во власти глубокого, мирного сна. Губы, которые  только  что
шептали: "Я убила его", теперь чуть  дрожали  от  легкого  дыхания.  Сейчас,
когда Анжелика лежала рядом во  всем  великолепии  своей  наготы,  ее  бедра
казались пышнее, грудь тяжелее и тело, словно изваянным  из  бледно-розового
мрамора. Днем из-за живости ее движений это ощущение величественной зрелости
исчезало. Она спала, прекрасная женщина, достигшая расцвета  своей  красоты.
Ее нежное, без единой морщинки лицо скрывало свои тайны. Ничто  не  выдавало
тех чувств, которые жили  в  ней  и  могли  бы  вырваться  наружу,  хоть  на
мгновение приоткрыв ее загадочную душу.
   Порой в ней вспыхивали самые неожиданные  чувства,  ненависть,  например,
как в тот день,  когда  он  увидел  се  с  дымящимся  мушкетом  в  руках,  с
перекошенным ртом, твердящей словно заклятие: "Убей! Убей!"
   А как обольстительна была она сегодня вечером, окруженная мужчинами,  как
кокетничала с ними! А он молча сидел в стороне, она, вероятно, забыла о  его
существовании, и сердце его разрывалось от ревности. Как  бы  он  хотел  все
звать о ней, ибо всегда предпочитал знать истину.  Но  не  лучше  ли,  когда
любовь,  владеющая  вами,  так  требовательна,  уметь  закрывать  глаза   на
некоторые вещи?
   И что, собственно, может он пожелать, кроме того, что уже имеет?  Ничего.
У него есть все: опасность, борьба, победы и каждую ночь рядом эта  женщина,
принадлежащая ему одному во всей ее чувственной щедрости.
   Чего же еще желать ему? Счастья? Но ведь  это  и  есть  счастье.  Он  все
получил на  земле.  Но  она?  Кто  же  она?  Что  таится  под  оболочкой  ее
очаровательной   женственности:   простодушие   или   коварство?   И   какие
незаживающие раны скрывает ясность ее лица? Он  нежно  провел  рукой  по  ее
щеке. Если  бы  только  эта  ласка  могла  успокоить  ее  воспаленный  мозг,
облегчить боль ее ран.
   Он исцелил бы ее. Но она так недоступна, так скупо открывает свою душу. А
во сне удаляется еще больше. Она одна. Как будто  раздвигается  занавес,  за
которым прошли пятнадцать лет ее жизни, и он видит ее такой, какой она  была
тогда - хрупкой и страстной, подхваченной вихрем разбитой жизни. Он  начинал
понимать, что она говорила правду:
   "Вдали от вас  я  не  жила,  я  только  выживала..."  А  все...  все  эти
истории... это только, чтобы обмануть свой голод, чтобы защититься. Несмотря
на преследования мужчин и на пылкость ее  собственной  натуры,  долгие  годы
воздержания, неизбежные для женщины, живущей без мужа, лишили ее тело многих
радостей и приучили ее к одиночеству.
   Теперь все надо начинать сначала. Но он был возлюбленным, который ей  был
нужен. И вот она здесь. Рядом с ним.  Женщина,  искушенная  в  любви,  но  в
которой сохранилось что-то от девственницы,  от  амазонки.  И  это  особенно
влекло к ней, наполняло  сладким  желанием  победы.  С  нежностью,  почти  с
благоговением коснулся он губами ее нежного плеча  и,  так  как  ока  слегка
вздрогнула, отстранился и спрятал  лицо  в  волне  ее  разметавшихся  волос,
пахнущих ветром и лесом.
   Она словно впитала в себя запахи тех стран, куда заносила  ее  судьба.  И
вот уже леса Америки обступают ее своими тайнами.  Что-то  произойдет  между
нею и этой диком страной? Настоящие женщины не могут жить вне  событий,  они
входят, вживаются в них.
   В нем не оставили следов приключения ни в  Средиземном,  ни  в  Карибском
морях, ни в океане. Сейчас он пройдет по земле Северной Америки и оставит на
ней свой след... Но в нем и Америка не оставит следа... А что будет  с  ней?
Что произойдет между ней и Новым Светом?
   "Спи, моя загадочная любовь... Спи!.. Я никогда не покину тебя. Я  всегда
буду рядом, чтобы защитить тебя".
   Ночная птица прокричала в лесу и потом  на  разные  лады  повторила  свой
заунывный, протяжный крик. Собака ответили ей, и было  слышно,  как  индейцы
заговорили у вигвамов. А затем снова все смолкло.
   Жоффрей де Пейрак привстал. Оружие было наготове. Заряженный пистолет  на
столе и мушкет на полу, у кровати. Затем  он  снова  лег,  протянул  руки  к
спящей жене и привлек ее к своему сердцу.
   Ночь - это целая жизнь.
   В эту холодную ночь с вершины холма, поросшего мрачным  лесом,  полуголые
ирокезы  не  спускали  глаз  со  спящего  форта.  Их  узкие  кошачьи   глаза
поблескивали меж ветвей.

Глава 15

   Наступило утро, и  все,  что  произошло  накануне,  казалось  теперь  уже
далеким. Далеким казался тот жарких  осенний  день  в  верховьях  Кеннебека,
когда удалось избежать братоубийственной схватки между  людьми  белой  расы,
говорящими на одном языке.
   В это утро над всеми вигвамами, разбросанными  вокруг  маленького  форта,
мирно поднимался дымок, выводя затейливые белоснежные узоры в голубом небе.
   Анжелика проснулась счастливая и  обновленная,  все  страхи  ее  улетели.
Постель еще хранила тепло Жоффрея, и в голове  у  нее  мгновенно  пронеслось
воспоминание о тех минутах сладостного забвения, о том чувственном восторге,
который он заставил пережить ее этой ночью. Словно желая убедиться, что  все
это ей не приснилось, она нежно погладила рукой пустое место рядом с  собой,
где на тюфяке еще оставалась вмятина от его тела.
   Надо было вставать и  приниматься  за  дела;  прежде  всего  ей  хотелось
приготовить сегодня какой-нибудь необыкновенный обед.
   Анжелика была скиталицей. Куда только  после  Тулузы  ни  забрасывала  ее
судьба, и она повсюду научилась чувствовать себя  как  дома.  Ей  надо  было
совсем немного, чтобы окружающая обстановка показалась  ей  уютной.  Сейчас,
когда у нее была  крыша  над  головой,  жаркий  огонь  в  очаге,  все  самое
необходимое под рукой, удобная одежда, ей нечего  было  больше  желать.  Она
легко обживала каждый свой новый дом и не привязывалась ни к одному из  них.
Скромная квартирка на улице ФранБуржуа, где она жила  со  своими  маленькими
сыновьями, оставила у нее более светлые воспоминания,  чем  дворец  Ботрейн,
где она устраивала блистательные приемы. И она с большей теплотой вспоминала
убогую лачугу в Ла-Рошели, где по вечерам они со старой Ревеккой  "уплетали"
зажаренного на пылающих углях краба, и даже хлев в Ньельском аббатстве,  где
она засыпала вместе с  Онориной  под  звуки  доносившегося  туда  церковного
песнопения, а не роскошные апартаменты Версаля.
   Однако, с тех пор как она нашла мужа и сыновей, ею овладела жгучая  тоска
по собственному дому, где бы она, собрав их всех вместе,  могла  бы  наконец
отдаться заботам о них. Естественная  потребность  каждой  женщины  вновь  и
вновь восстанавливать свое разрушенное гнездо была жива  в  Анжелике.  Какие
только заманчивые планы ни строила она в это утро, а некоторые  из  них  она
решила осуществить, даже не дожидаясь отъезда французов.
   В соседней комнате супруги Жонас прильнули к  маленькому  окошечку:  чуть
отогнув пергамент, они рассматривали, что происходит во дворе.
   - Госпожа Анжелика, тут и часа не проживешь  без  волнения,  -  прошептал
мэтр Жонас, с опаской оглядываясь вокруг,  словно  сейчас  откуда-то  из-под
пола должен был выскочить  черт.  -  Видимо,  в  Катарунк  прибыл  миссионер
отслужить мессу для французских солдат... Иезуит.
   При этом слове супруги так вытаращили глаза, что Анжелика  едва  сдержала
улыбку.
   В жизни этих гугенотов из Ла-Рошели произошла страшная трагедия.  Однажды
утром, проводив в коллеж своих маленьких сыновей, мальчиков  семи  и  восьми
лет, они так и не дождались их возвращения домой. Позже они узнали,  что  их
дети, завидев процессию  католиков,  имели  неосторожность  остановиться,  с
любопытством разглядывая блестящие,  расшитые  ризы  священников  и  золотые
чаши, которые  несли  служки.  Этого  было  достаточно,  чтобы  добрые  души
усмотрели в этом желание протестантских детей принять  католическую  веру  и
тут же отправили их к иезуитам. Как раз в те дни  из  города  увозили  целую
группу детей протестантов, отнятых у родителей. Видимо, к ним и присоединили
двух мальчуганов. Все попытки супругов Жонас отыскать их или хотя бы узнать,
что с ними стало, оказались тщетными.
   Поэтому можно было понять их сегодняшний ужас. Самой Анжелике волею судеб
пришлось разделить бесчисленные опасности с гугенотами, вынужденными  бежать
из Франции, где гонения на них становились ужаснее с  каждым  днем,  но  она
была католичка,  воспитывалась  в  католическом  монастыре,  и  один  из  ее
братьев, Раймон, принадлежал к ордену иезуитов.
   - Ну зачем же так волноваться? - сказала им Анжелика. - Мы,  слава  богу,
не в Ла-Рошели. Я сейчас пойду и разузнаю все,  что  там  происходит.  Но  я
заранее уверена, что вам нечего бояться этого миссионера.
   Во дворе она действительно увидела нечто неожиданное,  но  это,  конечно,
ничем не угрожало ее друзьям. У самого флигеля стоял  переносной  алтарь  из
резного позолоченного  дерева.  Высокие  индейцы  выравнивали  его  огромную
тяжелую раму, которую снизу поддерживали на своих плечах два пленника, рядом
стоял вождь, человек огромного  роста,  и  величественными  жестами  отдавал
распоряжения. На нем была шкура черного медведя, и в руках он держал  копье.
Острый профиль и приподнятая на выпирающих вперед зубах верхняя губа  делали
его похожим на смеющуюся белку. Проходя мимо, Анжелика  решила,  что  с  ним
следует поздороваться,  но  краснокожему  вождю  даже  в  голову  не  пришло
ответить на ее приветствие. Через несколько минут индейцы  вышли  за  ворота
форта. После их ухода двор совсем опустел. Он еще  хранил  следы  вчерашнего
пиршества. Там, где горели костры, сейчас возвышались груды пепла и остывших
головешек, вокруг валялись остатки требухи, в которых рылась и нехотя что-то
жевала рыжая собака. Но все сосуды,  начиная  с  огромных  котлов  и  кончая
берестяными кружками, были унесены.
   Старый Маколле, надвинув на брови свой красный шерстяной колпак, сидел  с
неразлучной трубкой в зубах на самом припеке около дома,  он  искоса  быстро
взглянул  на  Анжелику  и  сделал  вид,  будто  не  заметил,  что  она   ему
поклонилась.
   В углу двора, за кладовой, Анжелика увидела Онорину и ее  двух  маленьких
приятелей, сыновей Эльвиры. Дети с восхищением смотрели, как  упражняется  в
игре на  своем  инструменте  самый  юный  из  барабанщиков.  Это  был  хилый
подросток лет тринадцати, он буквально утопал в  своем  голубом  мундире,  и
огромная треуголка сползала ему на самый нос. Но  его  худенькие  руки  были
наделены поразительной  ловкостью  и  неожиданной  силой.  Он  отбивал  свои
пассажи с такой стремительной быстротой, что  даже  не  видно  было,  как  в
воздухе мелькали его палочки.
   - Он обещал научить и нас,  -  задыхаясь  от  восторга,  сообщила  матери
Онорина.
   И  хотя  подставка  под  барабаном  была  выше  девочки,  она  ничуть  не
сомневалась, что очень скоро она станет  таким  же  виртуозом,  как  и  этот
маленький музыкант.
   Анжелика оставила детей восхищаться талантом мальчика и, едва  отойдя  от
них, наткнулась на Октава Малапрада.
   - Сударыня, - с места в карьер начал он, - мы все-таки  не  дикари,  чтоб
питаться медвежьим жиром. Я хочу составить меню, которое бы  соответствовало
христианским вкусам. Вы не могли бы мне в этом помочь?
   На "Голдсборо"  он  служил  коком  и  одновременно  выполнял  обязанности
провиантмейстера. Жители Бордо - гурманы с  рождения.  Певучий  южный  говор
Малапрада невольно вызывал воспоминания о тех вкуснейших блюдах, что  подают
в каждой таверне Бордо:  белые  грибы,  запеченные  в  сливках,  или  сочные
бифштексы под знаменитым соусом из красного вина с луком.
   Конечно, в этой варварской стране не приходилось  ж  мечтать  о  подобных
деликатесах, во воображение истинного художника уже  рисовало  Малапраду  те
изысканные блюда, что можно приготовить из местных продуктов.
   Вместе с Анжеликой он вошел в кладовую. Накануне он уже  успел  проверить
запасы погребка, где хранились бочки с вином и  пивом,  а  также  склянки  с
водкой.
   Анжелика, вероятно, очень бы удивилась, узнав, что в этот момент мысли  о
ней занимают воображение двух таких  разных  людей,  -  рыцаря  Мальтийского
ордена полковника де Ломени-Шамбора и его лейтенанта де Пон-Бриана.
   Пон-Бриан возвращался  со  своими  товарищами,  траппером  Л'Обиньером  и
лейтенантом Фальером, с эспланады, где священник только что отслужил  мессу.
Он успел заметить Анжелику, когда она входила в кладовую, и застыл на месте.
   - Она! О, эта женщина! - простонал он. Л'Обиньер сокрушенно вздохнул:
   - Неужели у тебя это еще не прошло? Я-то думал, проспишься,  и  вся  дурь
вылетит из головы.
   - Помолчи уж, если ничего  не  смыслишь  в  этих  делах!  Неужели  ты  не
понимаешь, что такую женщину можно встретить только раз в жизни?  Нет  слов,
она прекрасна, но это еще не главное. Я уверен, я чувствую, что эта  женщина
умеет любить... что она владеет в совершенстве искусством любви.
   - Ты что же, взглянул на нее и сразу все понял?  -  с  иронией  в  голосе
спросил Л'Обиньер. - Неужто обязательно крутить  любовь  с  белой  женщиной?
Тебе что, мало дочери вождя Фаронхо? Ведь ты царь и бог у себя  в  форте  на
Сен-Франсуа, и к твоим услугам там любая дикарка!
   - Мне, например, очень нравятся дикарочки, - признался Фальер. -  С  ними
так забавно... Повсюду такие гладенькие... как дети...
   - Хватит с меня туземок. С некоторых пор меня  что-то  больше  привлекает
белая кожа. Мне бы женщину вроде  тех  девочек,  с  которыми  я  развлекался
когда-то в борделях Парижа. Веселое было время...
   - Ну и возвращался бы в свой Париж. Кто тебе мешает? Л'Обиньер с Фальером
покатились со смеху, так как им  обоим  была  хорошо  известна  причина,  по
которой Пон-Бриан не вернулся  во  Францию.  Он  страдал  морской  болезнью.
Путешествие из Европы в Северную Америку оставило у него  такие  мучительные
воспоминания, что он поклялся никогда в жизни больше не ступать на корабль.
   - Зачем возвращаться в Париж, если и здесь найдется то, что мне  надо?  -
ответил он, вызывающе поглядывая на товарищей.
   Но они уже больше не смеялись. Л'Обиньер положил ему на плечо руку:
   - Послушай, Пон-Бриан, это может плохо  кончиться.  Не  забывай,  что  ты
имеешь дело с графом де Пейраком. Уверяю тебя, что он тоже не монах.  Гастин
мне рассказывал кое-что о его похождениях, поверь мне, он умеет обращаться с
женщинами, и недостатка в них у него никогда не было. Он тоже  из  тех,  кто
знает толк в любви. И вряд ли у его жены появится охота заниматься любовью с
кем-нибудь другим. Ты обрати внимание, какими глазами она на него смотрит. В
общем, шансов у тебя, брат, маловато.  А  главное,  что  он  сам  никому  не
уступит свою шлюху.
   - Шлюху?! Ну, это вы зря. Она его жена, - запротестовал  молодой  Фальер,
шокированный развязностью, с какой его приятели говорили о  женщине,  увидев
которую первый раз, он возвел ее в ранг знатных дам, столь  же  обаятельных,
сколь и недоступных.
   - Его жена?.. Верь ты больше, что они там говорят. Они  даже  обручальные
кольца не носят, ни он, ни она!
   Пон-Бриан принадлежал к тем, кто  видит  вещи  такими,  какими  хочет  их
видеть, он с большой  легкостью  превращал  малейшую  догадку  в  абсолютную
очевидность и действовал затем с чистой совестью. Он  почти  убедил  себя  в
том, что Анжелика свободна. По его версии, она была одной из тех  прелестных
преступниц, чем-то провинившихся перед  обществом,  от  которых  королевство
избавлялось, высылая их в  дальние  колонии;  де  Пейрак  мог  ее  подобрать
где-нибудь на островах Карибского моря. И если он смог завладеть ею,  почему
не попытаться сделать это Пон-Бриану? Его друзья ушли. Он стоял теперь один,
прислонившись к ограде, и курил,  не  спуская  глаз  с  двери  кладовой,  за
которой исчезла Анжелика.
   В это время на другом конце двора граф де Ломени-Шамбор, превратив пустую
бочку в стол и усевшись за него, читал письмо преподобного отца  д'Оржеваля.
Ибо утреннюю мессу в Катарунке служил  не  сам  д'Оржеваль  -  глава  миссии
Акадии, а всего лишь один из его  помощников,  некий  отец  Лепин;  он-то  и
привез полковнику послание от своего духовного начальства.
   Де Ломени читал:
   "Любезный друг мой!
   Меня  чрезвычайно  огорчает,  что  я  не  могу  встретиться  с  Вами.  Но
неожиданное, я бы даже  сказал,  сверхъестественное  происшествие  настолько
потрясло меня и ввергло в столь  жестокую  лихорадку,  что  я  вынужден  был
прервать свой путь и вернуться - это стоило мне немалых усилий -  в  деревню
Модезеан, и пока еще я не могу найти  в  себе  сил  покинуть  одра  болезни.
Однако обстоятельства заставляют меня взяться за перо.
   В деревне, где я сейчас обретаюсь, собрались пришедшие сюда  с  верховьев
Коннектикута наши верные абенаки, патсуикеты вместе со своими  вождями.  Они
только ждут сигнала, чтобы присоединиться к Вашему отряду и помочь выполнить
Вашу священную миссию: побороть не только ирокезов, бродящих сейчас  в  этих
местах, но также и  нежелательных  чужестранцев...  Это  завершило  бы  наши
действия двойной победой. Сегодня, в день святого архангела  Рафаэля,  я  не
могу не вспомнить о Вас, читая слова: "Рафаэль, ангел божий, схватил  демона
и заковал его в цепи... Ибо тот, кто служит Богу, может открыто идти в  бой,
не прибегая к уловкам".
   Де Ломени без труда понимал, что таят в себе  символы  д'Оржеваля,  друга
его детства. Де Пейрак и его люди, прибывшие  к  истокам  Кеннебека,  -  это
"англичане, еретики, проникающие за ними в глубь страны...". И  вот  он  уже
"закован в цепи и стерт во прах Вашими стараниями". Граф  де  Ломени  нервно
теребил бородку. Произошло недоразумение... Преподобный отец  ни  минуты  не
сомневался в тем, что граф де Пейрак должен быть пленен вместе со всем своим
окружением. Он даже не допускал мысли о  каком-либо  соглашении  с  ним.  Но
почему же тогда он сам  не  приехал  в  Катарунк,  встретившись  на  днях  с
ПонБрианом, Модреем и Л'Обиньером? Неужели появление этой женщины  на  коне,
которую они приняли за дьявольское наваждение, было причиной его  внезапного
бегства?
   Де Ломени вспомнил, что весной прошлого года не кто иной, как тот же отец
Себастьян  д'Оржеваль,  просил  вооруженной   помощи   против   иностранцев,
прибывших в Акадию. Полковник был уже готов сесть в лодку и отправиться вниз
по реке к д'Оржевалю. Он добрался бы до него сегодня вечером  и  послезавтра
мог уже вернуться назад. Но он тут же отбросил эту мысль.  Де  Ломени  знал,
что в данный момент он не имеет права покинуть своих  солдат  и  краснокожих
союзников. Настроение у всех было весьма  неустойчивым.  И  его  присутствие
здесь было необходимо, чтобы избежать опасной вспышки.
   "Я с нетерпением жду от Вас вестей, - писал святой отец.  -  Если  бы  Вы
знали, как радостно мне чувствовать, что Вы, дорогой мой друг,  дорогой  мой
брат, совсем рядом".
   В этих строках нарочито холодного и категоричного письма вдруг проступила
мягкость д'Оржеваля, придававшая ему обаяние и приносящ