него так, словно ничего не слышит, не понимает. Он  предполагал,
что когда он откроет ей, кто он, она будет потрясена и подавлена, но то, что
он наблюдал сейчас, далеко превосходило самые мрачные его ожидания.
   Наконец губы Анжелики дрогнули.
   - А голос?..  Как  можете  вы  утверждать...  У  него  был  удивительный,
несравненный голос. Что-что, а его я помню очень ясно...
   В ее ушах необычайно явственно звучал тот голос из далекого прошлого.
   Напротив нее, у другого конца длинного банкетного стола, стоит человек  в
красном бархатном камзоле; его лицо обрамлено  роскошной  черной  шевелюрой,
белые зубы сверкают в улыбке, и  под  сводами  старинного  дворца  в  Тулузе
звенит его волшебное бельканто...
   Ах, как ясно она сейчас слышит его! Даже голова болит от отдающихся в ней
звуков... На миг Анжелика снова ощутила то восторженное исступление, которым
некогда наполняло ее душу пение Жоффрея, и ее охватила невыносимая тоска  по
тому, что было.., и по тому, что не сбылось...
   - Где его голос? Где Золотой голос королевства?
   - МЕРТВ!
   Из-за горечи, с которой он произнес это слово, его голос еще  мучительнее
резанул слух Анжелики. Нет, она никогда не сможет связать это  лицо  с  этим
голосом.
   Рескатор остановился перед нею и заговорил снова - более мягко,  почти  с
нежностью:
   - Помните, в Кандии я сказал вам, что некогда сорвал  голос,  потому  что
позвал того, кто был от меня очень далеко - Бога... И в обмен  на  голос  он
дал мне то, что я у него просил - жизнь... Это произошло на  паперти  Собора
Парижской Богоматери. Тогда я был уверен, что пришел мой смертный час.., и я
воззвал к Богу. Воззвал слишком громко, хотя к тому времени у  меня  уже  не
осталось сил... И мой голос сорвался - навсегда... Что ж. Бог дал. Бог взял.
За все надо платить...
   Сомнения вдруг оставили Анжелику.  Его  слова  воскресили  перед  ней  ту
страшную и незабываемую  картину,  которая  принадлежала  только  им  двоим:
смертник в длинной рубахе, с  веревкой  на  шее,  стоит  на  паперти  Собора
Парижской Богоматери, куда его привезли для публичного покаяния перед казнью
пятнадцать лет назад.
   Этот несчастный, доведенный до последней  степени  изнеможения,  так  что
палачу и священнику приходилось поддерживать его,  чтобы  он  не  упал,  был
одним из звеньев  невероятной  цепи  обстоятельств,  соединяющей  блестящего
тулузского сеньора с тем пиратом, который стоял перед нею сейчас.
   - Но в таком случае... - проговорила она, - и  в  голосе  ее  послышалось
несказанное изумление, - вы.., мой муж?
   - Я был вашем мужем... Но что от этого осталось  сейчас?  Мне  кажется  -
немногое.
   Его губы тронула чуть заметная усмешка, и Анжелика тут же его узнала.
   Вопль,  который  она  так  часто  издавала  в  мыслях:  "Он  жив!"  снова
переполнил ее сердце, однако теперь в нем  звучали  тягостные  предчувствия,
разочарование. А радости, той радости, что ослепительным светом вспыхивала в
ней прежде и столько лет питала ее мечты, не было совсем...
   "Он жив... Но в то же время он  мертв:  человек,  который  любил  меня..,
который пел, а теперь не может больше петь. И эту любовь.., и  эти  песни  -
ничто уже их не воскресит... Никогда".
   У Анжелики стеснилось в груди, словно ее  сердце  и  впрямь  готово  было
разорваться. Она попыталась глубоко вздохнуть, но не смогла.  Черная  бездна
поглотила ее, но и на пороге беспамятства ее не покинуло ощущение, что с нею
произошло нечто страшное и вместе с тем - прекрасное.

Глава 8

   Когда она пришла в себя, это ощущение владело ею  безраздельно.  Ощущение
непоправимой катастрофы и в то же время - невыразимого счастья, от  которого
все ее существо то пронизывал холод, то охватывало чудесное тепло, и душа то
наполнялась мраком, то озарялась сияющим светом. Она открыла глаза.
   Счастье  было  здесь,  перед  нею,  в  облике  человека,  стоящего  у  ее
изголовья, в лице, которое она больше не отказывалась узнать.
   Лицо мужчины зрелого возраста,  суровое,  с  резкими  чертами,  кажущееся
более правильным из-за того, что шрамы на левой щеке несколько сгладились  -
да, это был он, Жоффрей де Пейрак!
   Тягостнее всего было то, что он не улыбался.
   Он смотрел на нее бесстрастно и с выражением  такого  отчуждения,  словно
теперь уже он не узнавал ее. Однако затуманенное  сознание  Анжелики  упрямо
цеплялось за  мысль  о  том,  что  чудо,  о  котором  она  столько  мечтала,
свершилось - и она безотчетно потянулась к нему.
   Он слегка поднял руку, останавливая ее.
   - Прошу вас, сударыня, не считайте  себя  обязанной  изображать  страсть,
которая, возможно, - я этого не отрицаю - некогда жила  в  нас,  но  которая
давно уже угасла в наших сердцах.
   Анжелика застыла, как будто он ее ударил.  Время  шло,  и  в  наступившей
тишине она вдруг очень явственно расслышала похожий на раздирающее  стенание
вой ветра в вантах и парусах, и этот тоскливый звук мучительно отдался в  ее
сердце.
   Когда он произносил свои последние слова, на его лице промелькнуло то  же
высокомерное выражение, что и у  могущественного  тулузского  сеньора  былых
времен. И Анжелика узнала того  знатного  сеньора  в  его  нынешнем  обличье
искателя приключений. Это был он, ОН!
   Должно быть, она смертельно побледнела.
   Он подошел к шкафчику в глубине салона и открыл дверцу. Со спины это  был
всего лишь ее знакомец Рескатор, и на мгновение в душе  Анжелики  забрезжила
надежда, что все это только дурной сон. Но он вновь приблизился к ней,  и  в
полусвете полярной зари неумолимый рок опять явил ее взору забытое  лицо  ее
мужа.
   Он протянул ей бокал.
   - Выпейте коньяку.
   Она отрицательно мотнула головой.
   - Выпейте, - настойчиво повторил он все тем же суровым, хриплым голосом.
   Чтобы не слышать больше этого голоса, она залпом осушила бокал.
   - Теперь вам лучше? Но почему вам стало дурно? От проглоченного коньяка у
Анжелики захватило дух, она закашлялась и не сразу  смогла  отдышаться.  Его
вопрос помог ей немного собраться с мыслями.
   - Вы спрашиваете - почему? Узнать, что  человек,  которого  я  оплакивала
столько лет, жив, что он стоит передо мною - и вы еще хотите, чтобы я...
   На смуглом лице на миг блеснули по-прежнему белые, великолепные зубы. Это
в самом деле была улыбка Жоффрея, последнего из трубадуров, но омраченная то
ли грустью, то ли разочарованием.
   - Пятнадцать лет, сударыня! Вдумайтесь в это! Пытаться обмануть себя было
бы с нашей стороны недостойной и глупой комедией. За эти годы оба мы - и  вы
и я - прожили иную жизнь и познали иные увлечения.
   Правда, которой она  упорно  отказывалась  посмотреть  в  лицо,  внезапно
пронзила ее, словно холодный, острый кинжал.
   Она нашла его, но он ее больше не любит! Много-много лет она представляла
его себе в мечтах, и ей всегда виделось одно и то же - как он протягивает  к
ней руки. Ее мечты - теперь она это ясно понимала - были всего лишь  пустыми
фантазиями, наивными, как и большинство  женских  фантазий.  Жизнь  высекает
свои письмена на твердом камне, а не на мягком воске,  из  которого  лепятся
бесхитростные мечтания. Ее  запечатлевают  удары  острого,  тяжелого  резца,
безжалостные, причиняющие боль.
   "Пятнадцать лет, сударыня! Вдумайтесь в это!"
   Он любил других женщин...
   Может быть, он женился? На женщине,  которую  полюбил  страстно,  гораздо
сильнее, чем когда-то любил ее?
   На ее висках выступил холодный пот. Ей показалось, что еще  немного  -  и
она снова потеряет сознание.
   - Почему вы открылись мне сегодня?
   Он приглушенно засмеялся.
   - В самом деле - почему именно сегодня, а не вчера и  не  завтра?  Я  уже
сказал  вам:  чтобы  покончить  с  тем  нелепым  положением,  в  котором  мы
оказались. Я ждал: быть может, вы меня  все-таки  узнаете,  однако  пришлось
признать, что вы тихо и окончательно похоронили память  обо  мне,  ибо  вашу
душу явно не смущали никакие, даже самые легкие сомнения. Вы расточали  свои
заботы вашему дорогому раненому гугеноту и его детям и, право  же,  хотя  ни
один  муж,  пожалуй,  не  имел  такой  блестящей  возможности   понаблюдать,
оставаясь неузнанным, за поведением своей ветреной супруги,  эта  комедия  в
конце концов  все  же  показалась  мне  чересчур  сомнительной.  Или  же  я,
по-вашему, должен был ждать, пока вы явитесь ко мне, как к капитану  корабля
и единственному здесь хозяину, а  значит  -  и  единственному  представителю
закона, дабы просить меня сочетать вас браком  с  этим  торговцем?  Этак  мы
завели бы нашу шутку слишком далеко, не правда ли.., госпожа де Пейрак?
   И он рассмеялся своим хриплым смехом, который  Анжелика  уже  была  не  в
состоянии выносить.
   - Замолчите! - крикнула она, затыкая уши. - Все это ужасно...
   - Не смею возражать. Вот уж действительно  крик  души  -  откровеннее  не
бывает.
   Он продолжал иронизировать. Ему было  нипочем  то,  что,  словно  ураган,
рвало и крушило ее сердце. Еще бы, ведь он успел давно  свыкнуться  со  всем
этим - как-никак он уже в Кандии знал, кто она такая. И потом - эта история,
конечно, мало его волнует. Ведь тот, кто больше не любит,  смотрит  на  вещи
так просто...
   К тому же при всей двусмысленности и драматичности их положения он в душе
наверняка над ним потешается.
   И в этом Анжелика тоже узнавала  прежнего  графа  де  Пейрака.  Разве  не
смеялся он в зале суда, зная, что ему грозит костер!..
   - Мне кажется, я сойду с ума! - простонала она, ломая руки.
   - Не сойдете.
   И как  бы  для  того,  чтобы  ее  успокоить,  он  заговорил  с  нарочитым
безразличием:
   - Не тревожьтесь, уж кому-кому, а вам не сойти с ума из-за такой малости.
Полноте, ведь вы и не то еще видывали, и все же остались в здравом рассудке.
Женщина, которая не уступила  Мулею  Исмаилу...  Единственная,  христианская
пленница, которой  когда-либо  удалось  бежать  из  гарема  и  из  султаната
Марокко... Правда, в этом вам помог ваш храбрый спутник.., этот  легендарный
король рабов.., как бишь его звали? Ах да: Колен Патюрель.
   Задумчиво глядя на нее, он повторил:
   - Колен Патюрель...
   Это имя и странный тон, которым оно  было  произнесено,  проникли  сквозь
туман, все еще застилавший сознание Анжелики.
   - Почему вы вдруг заговорили о Колене Патюреле?
   - Чтобы освежить вашу память.
   Взгляд его горящих черных глаз притягивал к себе ее взгляд.  В  нем  была
неодолимая магнетическая сила, и несколько  мгновений  Анжелика  была  не  в
силах отвести глаза, точно птичка под завораживающим  взглядом  змеи.  В  ее
мозгу молнией вспыхнула догадка:
   "Значит, он знает, что Колен Патюрель любил меня.., и что я любила его".
   Ей стало страшно и  больно.  Вся  ее  жизнь  представилась  ей  вереницей
непоправимых ошибок, за которые теперь ей придется дорого платить.
   "Да, у меня были другие увлечения.., но  они  же  ничего  не  значат!"  -
хотелось ей крикнуть с неподражаемой женской непоследовательностью.
   Как растолковать ему это? Любые ее объяснения  прозвучали  бы  путанно  и
неуклюже...
   Плечи Анжелики поникли, словно на них  каменной  тяжестью  легла  вся  ее
прежняя, грешная жизнь.
   Подавленная, она уронила голову и закрыла лицо руками.
   - Вы же видите, моя дорогая, - уверения ничего вам не дадут, - пророкотал
его глухой голос, по-прежнему казавшийся ей голосом незнакомца.  -  Повторяю
вам: я не охотник  до  лживых  комедий,  которые  вы,  женщины,  умеете  так
великолепно разыгрывать. Я предпочитаю  видеть  вас  откровенно  циничной  -
такой же, как я сам. А чтобы вполне вас успокоить, я даже скажу, что понимаю
ваше потрясение. Какая ужасная неприятность: готовишься вступить в  законный
брак с новым избранником сердца, и вдруг объявляется давно забытый муж  и  в
довершение всех бед, кажется, требует у тебя отчета. Не тревожьтесь - у меня
этого и в  мыслях  нет.  Разве  я  сказал,  что  буду  препятствовать  вашим
матримониальным планам, раз уж вы так ими дорожите?
   Ничто не могло бы оскорбить Анжелику  больнее,  чем  это  демонстративное
проявление супружеской терпимости. Спокойно допустив, что она  станет  женой
другого, он как нельзя более ясно показал - она теперь ему безразлична и  он
готов с легким сердцем пойти на то, что ей кажется  богомерзкой  ересью.  Он
превратился  в  закоренелого  беспутного  грешника.  Нет,   это   немыслимо,
невозможно! Он безумен - или это она сходит с ума?
   Острое чувство унижения помогло ей  овладеть  собой.  Она  выпрямилась  и
устремила на него полный высокомерия взгляд, машинально сжав при этом  руку,
на которой когда-то носила обручальное кольцо.
   - Сударь, для меня ваши слова лишены смысла. Пусть прошло пятнадцать  лет
- но поскольку вы живы, я все равно  остаюсь  вашей  женой,  если  не  перед
людьми, то перед Богом.
   На миг черты Рескатора исказило волнение.  В  этой  женщине,  которую  он
отказывался признать своей женой, он  вдруг  снова  увидел  ту  неприступную
молодую девушку из знатного рода, которая много лет назад с таким упрямым  и
напряженным видом вошла в его тулузский дворец.
   Более того, на мгновение перед ним предстал ослепительный образ блестящей
светской дамы, какой она была в Версале.  "Самая  прекрасная  из  придворных
дам, - рассказывали ему, - больше королева, чем сама королева".
   В один  момент  он  мысленно  сорвал  с  нее  тяжелые,  грубые  одежды  и
представил ее себе во всем блеске, в ярком свете люстр, с обнаженной,  белой
как снег спиной и безукоризненными плечами, с драгоценным ожерельем на  шее,
представил, как она горделиво выпрямляется - так же  грациозно  и  надменно,
как сейчас.
   И это было невыносимо...
   Он встал  -  вопреки  всем  его  стараниям  сохранить  невозмутимость  он
чувствовал, что потрясен до глубины души.
   Однако, когда после долгого молчания он снова обернулся к  Анжелике,  его
лицо было все так же сурово и непроницаемо.
   - Вы правы, - согласился он. -  Вы  действительно  единственная  женщина,
которую я когда-либо брал в жены. Однако вы, как я  слышал,  не  последовали
моему примеру и очень быстро нашли мне замену.
   - Я считала, что вы умерли.
   -  Плесси-Белльер,  -  произнес  он  медленно,   будто   пытаясь   что-то
припомнить. - Я до сих  пор  не  жалуюсь  на  память  и  вспоминаю,  что  вы
рассказывали мне об этом вашем драгоценном  кузене,  известном  красавце,  в
которого вы  были  немножко  влюблены.  И  как  превосходно  все  сложилось!
Освободившись от мужа,  навязанного  вам  отцом,  и  к  тому  же  хромого  и
неудачливого, вы смогли наконец исполнить мечту,  которую  давно  лелеяли  в
тайниках сердца.
   Анжелика безотчетно поднесла к губам сложенные как  для  молитвы  ладони.
Она не верила своим ушам:
   - Неужели вы могли так думать о той любви, в которой я вам  поклялась?  -
горестно сказала она.
   - Вы были очень молоды... Какое-то время я  вас  развлекал.  И  не  стану
отрицать -  вы  были  самой  очаровательной  супругой,  какую  только  можно
пожелать. Но я никогда - даже в те времена - не думал, что  вы  созданы  для
верности... Но оставим это... На мой взгляд, разбирать прошлое бессмысленно.
Пытаться воскресить  его  -  бесполезно.  Однако,  как  вы  мне  только  что
заметили, вы все еще моя жена,  и  на  этом  основании  я  хочу  задать  вам
несколько вопросов, которые касаются не только нас, но и  других,  тех,  чьи
интересы важнее, чем наши.
   Его черные брови сдвинулись, глаза потемнели. Порой,  в  минуты  веселья,
пусть  даже  напускного,  они  казались  почти  золотистыми,  но  гнев   или
подозрение делали их взгляд мрачным и пронизывающим. Анжелика  узнавала  эту
игру его лица, которое некогда так ее завораживало. "Да,  это  он,  в  самом
деле он", - говорила  она  себе,  изнемогая  от  рожденного  этим  открытием
чувства и не понимая, что это - отчаяние или радость.
   - Что вы сделали с моими сыновьями? Где мои сыновья?
   Она растерянно переспросила:
   - Ваши сыновья?
   - Мне кажется, я выразился достаточно ясно. Да, мои сыновья. И ваши тоже!
Те, чьим отцом, по-видимому, являюсь  я.  Старший,  Флоримон,  родившийся  в
Тулузе, в Отеле  Веселой  Науки.  И  второй,  которого  я  не  видел,  но  о
существовании которого знаю - Кантор. Где они? Где вы их оставили?  Не  знаю
почему, но мне представлялось, что я найду их среди  тех  гонимых  беглецов,
которых вы попросили меня взять на корабль. Мать, спасающая своих сыновей от
несправедливой судьбы, - вот  роль,  за  которую  я  наверняка  был  бы  вам
благодарен. Но ни один из плывущих с вами  подростков  не  может  быть  моим
сыном - ни по внешности, ни по возрасту. Кроме  того,  вы,  как  я  заметил,
занимаетесь только вашей дочерью. А где же они? Почему  вы  не  взяли  их  с
собой? С кем оставили? Кто заботится о них?

Глава 9

   Ответить было для нее крестной мукой - ведь она должна  подтвердить,  что
ее двух веселых мальчиков с ней больше нет, что они  навсегда  сгинули.  Это
ради них она трудилась, ради них страдала. Она хотела избавить их от  нужды,
восстановить во всех правах. Она мечтала  увидеть  их  высокими,  красивыми,
уверенными в себе, блестящими молодыми людьми... Но она никогда не увидит их
взрослыми. Они тоже покинули ее.
   Она с трудом проговорила:
   - Флоримон.., уехал.., давно... Ему тогда было тринадцать. Я не знаю, что
с ним сталось. Кантор.., умер, когда ему было девять лет.
   Это было  сказано  таким  ровным,  бесстрастным  тоном,  что  можно  было
подумать, будто то, о чем она говорит, ей безразлично.
   - Я ждал такого ответа. Он подтверждает мои догадки. Вот чего  я  никогда
вам не прощу, - сказал Рескатор, гневно стиснув зубы, - равнодушия к  судьбе
моих сыновей! Они напоминали вам о  том  периоде  вашей  жизни,  который  вы
желали забыть. И вы отдалили их  от  себя,  чтобы  они  вам  не  мешали.  Вы
стремились к наслаждениям,  искали  любовных  утех.  И  теперь  без  всякого
волнения признаетесь, что о том из  них,  который,  возможно,  еще  жив,  вы
ничего не знаете! Я многое мог бы вам простить, но это - нет, никогда!
   Сначала Анжелика стояла, словно оглушенная, потом шагнула к нему, прямая,
бледная как смерть.
   Из всех обвинений, которые он ей бросил, это было самое  страшное,  самое
несправедливое. Он упрекал ее в том, что она  его  забыла,  и  это  была  не
правда. В том, что она его предала, и это - увы! - отчасти было  правдой.  В
том, что она никогда его не любила, - это было чудовищно.
   Но она не потерпит, чтобы ее называли плохой матерью,  ее,  которая  ради
сыновей подвергала себя таким опасностям, мукам и унижениям, что порой у нее
возникало чувство, будто она  отдает  за  них  самую  кровь  из  своих  жил.
Наверное, она не была очень нежной матерью,  все  свое  время  проводящей  с
детьми, но Флоримону и  Кантору  принадлежало  самое  заветное  место  в  ее
сердце. Рядом с ним... И он еще смеет ее упрекать! Столько лет проплавал  по
морям, не заботясь ни о ней, ни о  детях,  и  только  теперь  -  откуда  что
взялось - вдруг вздумал о них беспокоиться! Разве он вырвал их из нищеты,  в
которую ввергла невинных малюток его опала? Сейчас она его спросит, по  чьей
вине гордый малыш Флоримон  всегда  был  ребенком  без  имени,  без  титула,
бесправнее   любого   незаконнорожденного?   Она   расскажет,   при    каких
обстоятельствах погиб Кантор. Это случилось по его вине! Да,  по  его  вине.
Потому что это его пиратский корабль потопил французскую галеру, на  которой
находился юный пах герцога де Вивонна.
   Анжелика задыхалась от возмущения и боли. Она уже открыла рот,  собираясь
высказать ему все, - но тут судно резко накренилось,  подхваченное  особенно
высокой волной, и ей пришлось ухватиться  за  стол,  чтобы  не  упасть.  Она
держалась на ногах не так  твердо,  как  Рескатор,  который,  казалось,  был
припаян к палубе.
   И этой короткой паузы ей хватило, чтобы удержать готовые сорваться с  губ
непоправимые слова. Может ли она открыть отцу, что он виноват в смерти сына?
   Р