.  Они  женились  на  дочерях  вождя.
Родились дети - четверо,  пятеро,  потом  десять,  двенадцать.  Все  смелые,
сильные, упрямые. Очень скоро отцы оставили свои серпы, несмотря  на  упреки
мессира де Мезоннева, и отправились скупать меха у индейцев, каждый раз  все
дальше, каждый раз  все  глубже  на  Запад.  Они  открыли  громадные  озера,
водопады, истоки неизвестных рек, много разных племен. Они тоже  утверждали,
что никакого "Катайского моря" нет и что материк не кончается за озерами,  и
спорили с этим одержимым Кавелье де Ла Салем, сидя  перед  бутылкой  доброго
сидра из урожая собственных нормандских яблонь,  которые  благодаря  усилиям
женщин все же принесли плоды  на  канадской  земле.  Из  своих  походов  они
привозили меха, горы мехов, мягких, великолепных мехов, и гладили их  своими
изуродованными пытками ирокезов пальцами. Теперь уже и сыновья  сопровождают
их в странствиях по водным дорогам нагорий. А дочери наряжаются в кружева  и
атлас, словно  парижские  буржуа.  И  эти  семьи  делают  богатые  вклады  в
церковь...
   Граф де Ломени в свою очередь начал  вспоминать  о  том,  как  зарождался
Монреаль, как ирокезы по  ночам  забирались  в  сады  и,  прячась  в  густых
зарослях горчицы, прислушивались к голосам белых людей. И горе было бы  тому
или той, кто отважился бы выйти в такие ночи из  дому...  Потому  что  тогда
Виль-Мари-де-Монреаль не имел еще вокруг ни  земляного  вала,  ни  палисада,
которые защищали бы его жителей. Его основатель хотел, чтобы  индейцы  могли
приходить к ним беспрепятственно, как к братьям. И индейцы  не  пренебрегали
этим. Сколько раз монахини матери-настоятельницы Бургуа, погруженные в  свои
молитвы, подняв глаза, видели  прилипшие  к  окнам  ужасные  лица  ирокезов,
которые смотрели на них...
   Отец  Массера  вспоминал  свои  первые  миссии,  Элуа  Маколле   -   свои
странствия, Кавелье - Миссисипи, ад'Арребу - первые дни Квебека.
   И  настолько  велика  была  власть  этих   воспоминаний,   сопровождаемых
потрескиванием огня в очагах и непрерывным аккомпанементом  органа  бурь  за
окном или, наоборот, гробовым молчанием, которым окутывал  природу  падавший
сплошной пеленой снег, настолько разнообразны и зримы были эти воспоминания,
словно нарисованные кистью на полотне, что  Анжелика  могла  бы  слушать  их
бесконечно...
   - Из двенадцати иезуитов, встреченных  мною  у  ирокезов,  десять  умерли
мученической смертью, - гордо сказал Маколле. - И можете мне  поверить,  это
далеко не все.
   Отец Массера вспоминал фиолетовые  скалы  бухты  Джорджиан-Бей,  звенящей
эхом слабого колокола, миссию, затерявшуюся среди высоких трав  и  деревьев,
тут и там возникающие деревянные форты - и  все  это  одинаково  пропитанное
запахом дыма, соленого мяса, мехов и водки.
   Отзвуки этой бурной деятельности докатывались даже до Парижа, и  Анжелика
в свое время слышала в Версале и парижских салонах рассказы о подвижничестве
иезуитов в  Канаде  и  призывы  к  спасению  Канады.  Они  вызывали  горячее
сочувствие. Дамы опускали перстни и серьги в страшные, изуродованные пытками
руки иезуитов, которые после невероятных приключений приплывали  во  Францию
из Нового Света.
   Многие знатные дамы покровительствовали далекой Канаде.  Некоторые  даже,
рискуя собственной жизнью, приехали в Америку: госпожа  де  Гермон,  госпожа
д'Ороль и самая знаменитая  из  них  -  госпожа  де  Пажери,  основательница
монастыря урсулинок в Квебеке.
   Анжелика с таким вниманием смотрела на отца  иезуита,  что  он,  пожалуй,
рассказывал только ей одной. Впрочем, кто бы  ни  предавался  воспоминаниям,
рассказ несомненно вызывал у нее неизменный интерес.
   В такие вечера перед Анжеликой открывался совершенно неведомый ей мир,  и
перед лицом  этой  новой  жизни,  перед  стремлением  этих  людей  приступом
завоевать пока  еще  враждебную  им  землю  все:  и  далекая  Франция  с  ее
гонениями, с ее несчастьями, и тяжесть прошлого, которая неотвратимо  давила
на нее, и Версаль со своими жалкими интригами, - все казалось ей  бесконечно
далеким. Свобода!
   Эти люди воочию  убеждали  ее,  что  они  стали  "избранными"  и  многого
достигли в жизни, что они из другой породы, плененные, сами  того  не  зная,
прелестью свободы. И когда она расспрашивала их о  чем-нибудь  или  хохотала
над какиминибудь трагикомическими эпизодами, которых в каждой  истории  было
предостаточно, д'Арребу и Ломени смотрели на нее, не отдавая себе  отчета  в
том, какое чувство просвечивает на их суровых лицах.
   "О, если бы ее видели в Квебеке, - думали они, - рядом с теми  сварливыми
женщинами, которые только и знают, что клянут свою судьбу... весь город  был
бы у ее ног... О Боже, к чему эти мысли, к чему  эти  мысли..."  И  тут  они
неожиданно перехватывали насмешливый взгляд отца Массера.
   Но  отцу  иезуиту  и  в  голову  не  приходило,  что  Анжелика,   отчасти
безотчетно, отчасти потому,  что  она  угадывала  в  них  возможных  врагов,
опасность, решила использовать свое обаяние. Почему бы заранее  не  полонить
их? Незаметные для других жесты, взгляды, улыбка ничего не обещают, но своей
дружеской   простотой   завоевывают   привязанность   мужчин.   Анжелика   в
совершенстве  владела  этой  наукой,  которая  была  заложена  в  ней  самой
природой.
   Все это не ускользнуло от внимания Жоффрея  де  Пейрака,  но  он  молчал.
Лукавство Анжелики, ее женские плутни, все то бесконечно женское, что было в
ней, завораживало его, и он любовался ею, как если бы созерцал  произведение
искусства, восхищался ее поразительным  умением  добиваться  успеха.  И  ему
случалось откровенно забавляться, потому что каждый вечер он видел, как  все
явственнее становилось поражение двух знатных канадских французов, графа  де
Ломени и барона д'Арребу, да и не только их, но даже  самого  отца  иезуита,
который, между прочим, считал себя очень стойким мужчиной.
   В другое время Пейрак скрежетал бы зубами от ревности. Игра казалась  ему
опасной, и он был достаточно  проницателен,  чтобы  заметить,  что  граф  де
Ломени внушает его жене искреннюю симпатию. Кто знает, может  быть,  в  один
прекрасный день между ними возникнет  чувство  более  глубокое,  чем  просто
симпатия. Но он не вмешивался, понимая, что ничто в  поведении  Анжелики  не
должно вызвать гнева миролюбивого супруга, сознающего к тому же, что попытка
изменить, принудить такую пылкую,  непосредственную  натуру,  как  Анжелика,
обольстительницу по природе своей, была бы не только бессмысленна,  но  даже
почти преступна. В ней было то  властное  и  неотразимое  очарование,  какое
присуще обычно тем, кто создан стоять выше других, ибо дар  обольщения  дает
человеку власть почти такую же, как королевская.

Глава 6

   Как хозяйка, которая хорошо знает свои обязанности, Анжелика в первые  же
дни приказала выгородить для отца Массера небольшой закуток, где бы  он  мог
ежедневно служить свои мессы.
   Иезуит всем своим видом показал, что он бесконечно благодарен  ей,  хотя,
как он объяснил, устав ордена Святого Игнаса освобождает  своих  адептов  от
непременной ежедневной мессы.  Они  могут  ограничиться  двумя  молитвами  в
неделю, притом даже в уединении.
   Не входило в их функции выслушивание исповедей и другие обряды, даже если
верующие обращались к ним с такой просьбой. Единственное, в чем они не имели
права отказать - это в соборовании ближнего  своего  перед  лицом  случайной
смерти.
   Что же касается их личных обязанностей перед Господом Богом,  то  общение
молитвой могло быть заменено духовным общением.  Солдаты  передовых  отрядов
войска Христова пользовались свободой первооткрывателей, они сами руководили
своими действиями, и слишком суровая и  непреклонная  дисциплина  не  должна
была спутывать их по рукам и ногам.
   И однако радость иезуита была велика, ибо он получил возможность общаться
с Богом в Вапассу, а это для миссионера, оторванного от своих привычных дел,
служило источником утешения. У него с собой было все для того, чтобы он  мог
молиться: в скромном деревянном сундучке, обитом черной  кожей,  на  которой
выделялись шляпки гвоздей, хранились потир,  дискос,  дароносица,  различные
покрывала,  требник  и  Евангелие.  Все  это  было  подарено  отцу   Массера
благотворительницей герцогиней Эгийон.
   Никола  Перро,  испанцы  и  Жан  Ле  Куеннек  во  время   молитвы   часто
проскальзывали в его уголок, явно удовлетворенные тем, что  могут  исполнять
свой религиозный долг.
   А отец Массера не приходил от этого в восторг.  Такой  услужливый,  когда
дело  касалось  жизни  их  маленького  общества,  он  отнюдь  не   собирался
превратиться здесь в приходского  священника.  Он  приехал  в  Америку  ради
индейцев. Белые его не интересовали.
   Мало  того,  замечательный  теолог,  человек  просвещенный,  зачарованный
сиянием Бога, которому в каждом из своих  размышлений  он  поведывал  что-то
новое, святой отец  Массера  приходил  в  раздражение  от  тупой  набожности
смиренного и  невежественного  человека,  осмеливающегося  вмешаться  в  его
беседу с создателем.  Это  вызывало  у  него  такое  недовольство,  что  еще
немного, и он стал бы сетовать на то, что сам Господь Бог направил его сюда.
   Как и многие его  собратья,  он  предпочитал  одиночество,  любил  побыть
наедине с Богом. И он всегда хмурил брови, когда видел, как вслед за  ним  в
слабом свете двух свечей появлялись по обеим сторонам его  походного  алтаря
то кто-либо из испанских солдат, то бретонец Жан Ле Куеннек, а  иногда  даже
канадец Перро - прислонившись своим массивным плечом к притолоке  двери,  он
стоял там, скрестив руки и  благочестиво  склонив  голову  с  густой  шапкой
косматых, нечесаных волос.
   Но нельзя забывать, что святой Игнас был испанцем!.. И отец  Массера  изо
всех сил старался быть терпеливым к соотечественникам основателя  ордена,  к
коему он принадлежал. А Жан Ле Куеннек  набожно  прислуживал  ему  во  время
мессы. И отец Массера, смирившись, раздавал  святое  причастие  -  маленькие
белые облатки - этим  верным  Богу  людям,  что  толпились  в  полутьме  его
клетушки.
   Отец Массера всегда помнил и о том, что всего в нескольких шагах от  него
находятся еретики, которых один только вид распятия повергает  в  судорожный
припадок, и что в эту минуту они предаются своим преступным молитвам.
   Ранним утром в его клетушку доносились все звуки дома.
   Слышно было, как в зале у очагов начинают возню женщины:  колют  на  щепу
поленья, стучат огнивом.
   Слышно было,  как  потрескивают  дрова  в  очагах,  как  гремят  котлами,
подвешивая их на крючья, как с шумом льется в котлы вода.
   Слышно было, как, пробуждаясь, зевают мужчины.
   Иногда раздавался детский  голосок,  звонкий,  словно  бубенчик,  который
прорывался, чтобы умолкнуть вдруг на самой  высокой  ноте  -  видно,  малышу
делали знак замолчать.
   Немного позже из мастерской начинали доноситься звуки более грубые:  стук
инструментов, брошенных на верстак, пришептывание мехов, которыми  раздували
горн, и - сквозь них - неясный гул низких степенных голосов: похоже,  и  там
наскоро бормотали молитвы.
   По звукам можно было догадаться, что там дробили  камни  и  куски  горной
породы,  просеивали  землю,   оттуда   проистекал   запах   горячих   углей,
раскаленного железа.
   А эти люди: огромный жизнерадостный мавр, такой образованный, что  с  ним
чувствуешь  себя  смущенным,  фанатик-метис,  еще  один   фанатик   -   дитя
Средиземного моря, который досконально познал  его  глубины,  бледный  немой
англичанин, грубый кузнец-овернец, юноши, прекрасные, как архангелы...
   Отец Массера слушал, думал и говорил себе:  ему  будет  что  порассказать
интересного, когда он вернется в Квебек.

Глава 7

   Как-то поутру Анжелика решила осмотреть оружие -  нужно  было  убедиться,
что оно в полном порядке, почистить его, чтобы блестело  как  зеркало.  Этой
работе она предавалась с радостью, выполняла с такой кропотливостью, с такой
тщательностью, с таким мастерством, не хуже какого-нибудь  старого  солдата,
малость помешанного  на  оружии,  что  самые  ревностные  владельцы  его  со
спокойной душой доверяли ей свои ружья и пистолеты. У них вошло  в  привычку
обращаться к ней с просьбой  "посмотреть"  их  сокровище,  словно  она  была
оружейных дел мастером, и  даже  Кловис  вверял  ей  свой  старый  кремневый
арбалет браконьера, с которым никогда не расставался.
   Когда мессиры д'Арребу, де Ломени, Кавелье де Ла Саль, а с  ними  и  отец
Массера увидели ее рано утром  среди  этого  арсенала,  она  была  настолько
поглощена  своим  занятием,  что  даже  не  ответила  на   их   приветствие.
Заинтригованные, они смотрели, как ее тонкие, маленькие женские руки  держат
грубое ложе или проводят пальцем вдоль  шершавого  ствола,  смотрели  на  ее
лицо, склоненное к стоящему на огне тазику, с каким-то таинственным варевом,
издающим неприятный запах. Она разглядывала содержимое  тазика  с  вниманием
матери, которая любуется своим новорожденным младенцем.
   Анжелика жалела, что сейчас с  ней  нет  Онорины,  но  малютка  еще  была
больна, хотя уже начинала поправляться.  А  обычно  стоило  только  Анжелике
заняться чисткой оружия, как Онорина была тут как тут. Она крутилась  подле,
и ее пальчики, повторяя движения рук матери,  осторожно  и  в  то  же  время
непринужденно касались оружия.
   На столе перед Анжеликой лежали всевозможные крючки, стержни, шила, воск,
стояло очищенное масло, которое она сама процеживала, - в общем, все то, чем
она одна умела пользоваться. И знатные господа из Квебека  стали  поодаль  и
наблюдали  за  ней,  наблюдали,  как  она  работает:   подчищает,   шлифует,
рассматривает, хмуря брови и что-то бормоча себе под нос.  Они  пребывали  в
полном недоумении.  Наконец  она  подняла  голову,  заметила  их  и  одарила
рассеянной улыбкой.
   - Доброе утро. Вы позавтракали? Как вы себя чувствуете? Мессир де Ломени,
ну скажите, вы когда-нибудь  видели  что-либо  более  прекрасное,  чем  этот
саксонский мушкет?
   Вошел Флоримон и, поздоровавшись со всеми, сказал:
   - Моя мать  -  лучший  стрелок  среди  всех  колонистов  Америки.  Хотите
убедиться?
   После нескольких дней пурги погода установилась  хорошая,  ясная,  и  они
гурьбой прошли на стрельбище под скалой. Флоримон нес два кремневых мушкета,
один фитильный и два пистолета. Он хотел,  чтобы  его  мать  в  полной  мере
продемонстрировала свои таланты, а так как Анжелика все  равно  намеревалась
проверить оружие, она с готовностью согласилась на его предложение, хотя она
не раз держала в руках эти мушкеты, знала тяжесть каждого и  потому  заранее
догадывалась, какой синяк появится у нее на плече от отдачи при выстреле.
   - Женщине это не поднять! - сказал барон д'Арребу, увидев, что она  берет
в руки саксонский мушкет. Однако она подняла его без  видимого  усилия.  Она
прицелилась, склонив голову и выставив вперед левую ногу, потом сказала, что
ружье и впрямь тяжело и, чтобы  выстрелить,  она  прислонится  к  брустверу,
специально сделанному для тренировок. Она  немного  присела,  склонившись  к
мушкету с сосредоточенностью, которую выражала вся ее фигура. И все же в ней
не  чувствовалось  никакого  напряжения  -  просто   глубокое   спокойствие,
абсолютное спокойствие. Она умела вдруг переходить из  состояния  деятельной
активности к состоянию, близкому ко сну,  когда  сердце  почти  замирало,  а
дыхание становилось едва уловимым. И в пронзительном свете  зимнего  дня,  в
ослепительном сиянии снега  вокруг,  ее  порозовевшая  на  морозе  щека,  на
которую полуприкрытые ресницы отбрасывали  длинную  тень,  казалось,  как-то
беспомощно приникла к ложу мушкета. Прогремел выстрел.
   От конца ствола медленно, по-змеиному выкручиваясь, тянулся белый  дымок.
Перо, которое они установили в ста шагах, исчезло.
   - Ну, что вы на это скажете?  -  воскликнул  Флоримон.  Они  пробормотали
что-то одобрительное.
   - Вы завидуете! Я вас прекрасно понимаю, - по-своему объяснил их  реакцию
юноша.
   Анжелика только рассмеялась.
   Ей так нравилось это ощущение силы, которую  она  испытывала  всем  своим
существом, чувствуя, как послушное оружие словно бы сливается с ней воедино.
Казалось, это даровано ей свыше. Да,  это  дар!  И  она  могла  бы  даже  не
подозревать о нем, если бы сама жизнь не вложила оружие ей в руки. Во  время
кавалерийских атак в лесах Ньеля она открыла некое сродство,  существовавшее
между нею и этим жестоким оружием, сработанным  из  металла  и  дерева.  Она
забывала, что оно создано для того, чтобы  убивать,  что  оно  убивает.  Она
забывала, что в конце траектории полета пули всегда  находится  либо  жизнь,
либо смерть. И хотя это было  странно,  она  думала  иногда,  что  внимание,
которое она проявляла к этому искусству,  спокойствие  и  сосредоточенность,
которых оно требовало от нее, упорство, с каким она стремилась стать  метким
стрелком, во многом помогли ей мужественно  перенести  обрушившиеся  на  нее
несчастья и не сойти при этом с ума. Оружие защитило ее от всего.
   "Оружие - это нечто священное и потому прекрасное,  -  думала  она.  -  В
мире, где нет твердых устоев, нет совести, слабым нужно оружие". Она  любила
оружие.
   Она поговорила еще немного со своими спутниками, все  пытаясь  разгадать,
какие мысли будоражат их, какие чувства  придают  красивому  лицу  графа  де
Ломени-Шамбора почти горестное выражение. Наконец она попрощалась с ними и в
сопровождении  сына,  который  нес  мушкеты,  удалилась.  Канадцы  с   живым
интересом смотрели им вслед.
   Потом граф де Ломени и барон д'Арребу переглянулись. Отец  Массера  отвел
взгляд и достал из  кармана  своей  сутаны  молитвенник.  Кавелье  неотрывно
смотрел на них, потирая замерзшие руки - он забыл надеть перчатки. На  губах
его блуждала едва заметная усмешка.
   - Итак, достоверно одно - эта женщина стреляет, как колдунья... А  может,
как демон.
   Он  засунул  руки  в  карманы  своего  короткого  плаща  и  с   напускным
равнодушием зашагал прочь.
   Ему почти доставляло удовольствие видеть  этих  добродетельных  господ  в
затруднении. Больше, чем кто-либо другой,  он  догадывался,  в  какого  рода
сомнения теологического и мистического характера он их поверг. Уж он-то имел
опыт в вопросах совести. Он сам в течение десяти лет был иезуитом.
   - Вот так-то! - сказал барон д'Арребу. - Ведь  именно  ради  этого  мы  и
пришли сюда. Демон она или нет? Опасный дух или нет? Вот главная наша  цель.
А просьба к графу де Пейраку поддержать экспедицию на Миссисипи - всего лишь
предлог!.. До сих пор мы знали только ваше мнение, Ломени, поскольку вы один
встречались с ними раньше. Его необходимо было подкрепить нашим мнением. Так
вот, у меня оно уже есть. У отца  Массера,  по-видимому,  тоже.  По  совести
говоря... и я не могу скрывать этого от вас, мой дорогой Ломени... я начинаю
думать, уж не дали ли вы ввести себя в заблуждение, обмануть... Что  же  нам
теперь делать?
   Барон д'Арребу откашлялся. Он смотрел попеременно то на обманчиво-нежное,
голубое, словно цветок льна, небо, то на укутанные  снегом  и  упрятанные  в
скалы деревянные постройки форта, находящегося в нескольких шагах от них, то
на белую гладь озера. Видя, что отец Массера словно бы и не слышит  его,  он
продолжал, обращаясь только к графу де Ломени.
   - Да, здесь  стоило  побывать...  Вот  мы  пришли,  увидели.  Увидели,  -
повторил он вполголоса, как бы вдумываясь в это слово. - Ну, а что скажет об
этом отец Массера, посланец общины иезуитов?.. Отец Массера делает вид,  что
он не слышит. И знаете почему, мой дорогой шевалье?.. Потому  что  это  выше
его понимания. Да,  потому  что  лично  он  уже  решил.  Пока  мы  немели  в
обманчивом блаженстве, он  уже  подвел  черту.  Он  больше  не  задает  себе
вопроса, который всех нас терзает сегодня и который  кажется  нам  безумным:
кто она? Демон? Просто обольстительница? Колдунья? Безобидна она? Враждебна?
Он абсолютно с