и батареями из семидесяти двух пушек.
За ними двигались четыре сотни торговых судов самого различного тоннажа,  но
не меньше трехсот тонн. Этот огромный  флот  сопровождало  еще  два  десятка
военных кораблей, не таких больших, как пятимачтовики, шедшие впереди.
   "Голдсборо" проскользнул  в  середину  этого  флота  с  ловкостью  зайца,
прячущегося  в  глухом   лесу.   Через   несколько   минут   между   ним   и
преследователями оказался десяток торговых кораблей. Офицеры Его  Величества
Короля Французского не могли сделать ни одного выстрела из пушки,  не  задев
честных негоциантов, вошедших во французские воды. И пришлось отказаться  от
намерения наказать дерзкого пирата, который так умело посмеялся над ними.
   Характер качки изменился, и запертые в трюме беглецы поняли, что  корабль
вышел в открытое море. Долго они прислушивались ко всем доносившимся снаружи
звукам, следя за борьбой корабля с встречным ветром. Резкий  поворот,  когда
корабль маневрировал у крепости Людовика, заставил их всех  повалиться  друг
на друга, а глухой грохот пушек предвещал, казалось, их последний час. Потом
корабль  долго  и  как  будто  неуверенно   шел   по   проливу.   Остановки,
приготовления  к  бою,  шлепанье  босых   ног,   пробегавших   над   головой
находившихся в  трюме  людей,  мучительное  ожидание...  Все  эти  часы  они
молились и молились, лишь изредка обмениваясь краткими словами, чтобы  унять
детей или прервать уж совсем невыносимую тревогу...
   И как в Ноевом ковчеге, у них не было окна и они не знали,  что  делается
снаружи.
   А потом корабль пошел ровно,  спокойно,  ритмично  покачиваясь,  и  ветер
наполнил  все  паруса,  которых  уже  не  опускали,  и  все  снасти   весело
натянулись, и корабль  понесся  вперед,  как  чистокровный  конь,  более  не
сдерживаемый рукой всадника.
   В дверях трюма появился измученный Ле-Галль с блеском победы и  тоской  в
голубых кельтских глазах.
   - Мы ушли от погони. Мы в открытом море. Мы спасены!
   И все они с разбитым сердцем, со слезами на глазах, упали на колени.
   - Прощай, Ла-Рошель! Прощай, наш город! Прощай, наше королевство! Прощай,
наш король!..
   - Землю еще видно, - сказал Рескатор, подойдя к Анжелике и упорно  сверля
ее взглядом через прорези маски. - Может быть, вы хотите  бросить  последний
взгляд на берега, которые покидаете навсегда, мадам?
   Анжелика отрицательно качнула головой.
   - Нет.
   - Маловато у вас чувства  для  женщины.  Опасно,  наверно,  вызвать  вашу
ненависть. Так вам нечего пожалеть, не о чем вспомнить, никого дорогого  вам
вы там не оставили?
   Она подумала: "Только мертвое дитя, могилку на  краю  Ниельского  леса...
Вот и все".
   - Все, что у меня есть дорогого, я увожу с собой, -  сказала  она  вслух,
прижимая к себе Онорину. - Вот мое единственное сокровище.
   И опять, как при всяком проявлении  настойчивого  любопытства  Рескатора,
затрагивавшего ее за живое, ей показалось, что за ней следят, что ей  грозит
опасность.
   Страшная усталость легла ей на плечи. Это был груз только  что  пережитых
часов и груз всей ее жизни, так мучительно ощущавшийся теперь, когда  судьба
навек запирала дверь за прошлым. Она почувствовала, как болят усталые  руки,
на которых все время держала Онорину.
   - Я устала, - сказала она еле слышно. - Ах, я так устала. Я хочу спать...
   Что происходило, после того как она выговорила эти слова и перед тем  как
проснулась  уже  на  закате,  она  не  знала.  Открыв  глаза,  она   увидела
темно-красное солнце, огромным фонарем опускавшееся на тускнеющую серебряную
поверхность неба и моря.  Оно  опустилось  до  горизонта  и  страшно  быстро
исчезло, оставив за собой лишь розовую полосу, которая скоро побледнела.
   Анжелика ощутила движение судна, ровный непрерывный ритм,  перенесший  ее
на несколько лет назад, в Средиземноморье. И  тогда,  даже  когда  она  была
пленницей  на  "Гермесе",  ее  посещали  такие  минуты,  наполнявшие  сердце
сознанием   беспредельности   мира   и   как-то   умирявшие    тревогу    ее
неудовлетворенной и страстной души. Благодаря этим минутам она вспоминала  с
сожалением и какой-то отрадой о путешествии, в котором пережила  неимоверные
муки.
   Сейчас она узнавала то море. В стеклянном оконце позади вспыхнул  краткий
костер сумерек, потом наступила пора таинственного полумрака,  предвещающего
ночь.
   Она слышала, как взлетающие брызги волн ударяются о стенки  корабля,  как
сухо пощелкивают снасти, как ветер поет в вантах.
   Она приподнялась на восточном диване, куда ее уложили, оперлась о руку  и
так сидела с пустой головой, ни о  чем  не  думая,  но  с  острым  сознанием
охватившего ее счастья. Она свободна!
   Рядом спала Онорина, широко раскинувшись, с румянцем  на  пухлых  щечках.
Анжелика склонилась к ней с бесконечной нежностью.
   - Я увезла тебя, мое сокровище. Плоть от  моей  плоти,  сердце  от  моего
сердца.
   Беспредельная радость  стала  почти  мучительной.  Наконец  осуществилась
мечта всей ее жизни. Она достигнет свободы,  переплыв  через  море.  Соленый
воздух наполнил ей грудь, глаза  закрылись,  голова  склонилась  в  странном
хмелю, губы приоткрылись в блаженной улыбке.
   Одна, в угасающем свете дня, Анжелика повернула к  океану,  как  к  вновь
обретенному любовнику, бодрое и счастливое лицо влюбленной женщины.




   Анна ГОЛОН и Серж ГОЛОН
   ТРИУМФ АНЖЕЛИКИ




          ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ЩЕПЕТИЛЬНОСТЬ, СОМНЕНИЯ И МУКИ ШЕВАЛЬЕ


                                    1

     Он знал, что она думала об Онорине, его сильная  рука  лежала  на  ее
плечах и крепко прижимала к нему; только это  могло  немного  развеять  ее
печаль. В тишине  они  неторопливо  прохаживались  вдоль  палубы,  немного
убаюканные тихим покачиванием корабля на приколе. Летний туман, теплый, но
не менее плотный, чем зимой, служил ширмой в  их  прогулке,  смягчая  шум,
доносящийся с берега.
     Жоффрей де Пейрак отмечал  про  себя,  что  даже  в  досаде  Анжелика
выглядит изумительно.
     Это ему нравилось.
     Она была такой, как была.
     Король ожидал ее. В своем дворце в Версале король мечтал о ней.
     Осыпаемый   почестями,    окруженный    блестящей    свитой,    самый
могущественный монарх  Вселенной  не  оставлял  тайного,  но  настойчивого
намерения добиться - терпеливо ожидая или величественно приказав  -  чтобы
Анжелика  однажды  оставила  мрачные  и  холодные  края  Америки  и  вновь
заблистала при его дворе.
     Здесь же, недалеко от Сагенэ, на  северных  границах  дикой  природы,
вождь ирокезов Уттакевата, в традиционном уборе из перьев и  разукрашенный
яркими индейскими узорами, часто беседовал с Жоффреем  де  Пейраком.  Этот
непримиримый враг Новой Франции посвящал свободные от битв часы  рассказам
о той, кого звал Кава, немеркнущая  звезда,  и  призывал  своих  воинов  в
свидетели в  том,  что  эта  женщина  выходила  и  излечила  его  от  ран,
полученных в Катарунке, после  того  как  спасла  его  от  ножа  абенакиса
Пиксаретта, смертельного врага.
     Самое важное - заключение  перемирия  с  губернатором  Фронтенаком  -
казалось уже было достигнуто, а возле костров из  рук  в  руки  переходили
трубки мира и звучали  длинные  повествования,  в  которых  Анжелика,  эта
грациозная и очаровательная, но опечаленная  женщина,  что  шагала  сейчас
рука об руку с ним, выступала, как легендарная личность.
     А между этими противоположными полюсами - королем Франции  в  далекой
Европе и индейским вождем, поклявшимся истребить  всех  французов  Канады,
Жоффрей де Пейрак мог бы поместить  огромное  число  мужчин  -  принцев  и
бедняков, одержимых и послушных, покорных и отчаявшихся; все они, хоть раз
встретившие на пути Анжелику, сохранили о ней  память  как  о  ярком  огне
надежды, вспыхнувшем в  их  безрадостной  жизни.  Ее  красота,  музыка  ее
голоса, само ее присутствие изменяли судьбы других людей.
     Однако, все эти восторженные поклонники были  бы  весьма  удивлены  и
озадачены, если бы знали,  что  в  этом  гордом,  бесчуственном,  ветреном
сердце живет острая  боль  -  маленькая  одинокая  семилетняя  девочка,  в
зеленом чепце на волосах цвета меди, которая где-то далеко танцует ронду.
     Разделяя ее тоску, Жоффрей де Пейрак не думал подтрунивать  над  ней.
Один подле другого, шагая бок о бок, они думали о сердечных муках, которые
были постоянными  спутниками  в  их  бурной  жизни,  где  на  каждом  шагу
подстерегали опасности или решалось будущее.
     Они вместе, думал он. Он все время возвращался в мыслях к их  разлуке
во время кампании в Сагенэ, когда он был раздражен и подавлен.
     Как же он мог несколькими годами  раньше,  -  спрашивал  он  себя,  -
решиться оставить ее зимой одну  в  Голдсборо,  а  сам  со  своими  людьми
отправился  вглубь  неизведанных  земель?   Это   казалось   ему   сегодня
абсурдным... Возле нее его жизнь озарялась.
     Он еще крепче обнял ее.
     Они поднялись на вторую палубу. Затем взошли на полукруглый балкон на
корме "Радуги".
     Закат окрашивал туман в розовые тона, но он был по-прежнему плотным и
скрывал корабль густым облаком.
     Уже три дня  они  стояли  возле  Тадуссака,  в  ожидании  возвращения
последних отрядов солдат и  моряков  с  озера  Сен-Жан.  Они  сопровождали
мистассенов и типписингсов, которые не  осмеливались  спуститься  по  реке
самостоятельно.
     Однако, ирокезы исчезли. Они оставили Жоффрею де Пейраку  "фарфоровое
ожерелье", вампум, который означал "Мы  не  станем  поддерживать  войну  с
французами, пока они будут верны белому человеку из Вапассу,  моему  другу
Тикондероге".
     Получив это послание граф тотчас же спустился к Сен-Лорану,  горя  от
нетерпения при мысли о встрече с Анжеликой, которая должна была прибыть из
Монреаля,  где  оставила  Онорину  в  пансионе  для  светских  детей   при
конгрегации Нотр-Дам. Он, должно быть, напрасно так  усердно  расспрашивал
жену о судьбе маленькой девочки, потому что расстроил ее.
     Анжелика впала в глубокую меланхолию.
     - Монреаль слишком далеко, - сказала она и уже жалела,  что  уступила
просьбам Онорины, которая хотела стать пансионеркой, чтобы  научиться,  по
ее словам, читать и петь.
     Как бы ни были самоотвержены монахини  из  конгрегации  Нотр-Дам,  их
пансион слишком отличался от тех мест, в которых малышка выросла, она  там
будет страдать.
     - Но что все-таки заставило ее принять решение покинуть  Ваппассу?  -
вскричала вдруг Анжелика, очнувшись  от  забытья  и  устремив  на  Жоффрея
страдальческий  взгляд.  -  Она  такая  крошка,  почему  же  она  захотела
расстаться с нами? Со мной, ее матерью? С вами,  ее  отцом,  которого  она
обрела на другом конце мира? Она нас больше не любит? Разве  мы  не  стали
для нее всем?
     Он с трудом удержался, чтобы не улыбнуться.
     Здесь на палубе корабля, окутанного туманом, который вечер окрасил  в
золотистый цвет, он чувствовал себя эгоистом и был  счастлив,  потому  что
знал, что она ему безраздельно принадлежит. Он любил ее детскую наивность,
чистоту и искренность, присущую каждой матери;  рождение  ребенка  придает
женщине неповторимое очарование юности, словно прежде она и не жила.
     - Любовь моя, - сказал он после  минутного  раздумья,  -  неужели  вы
забыли о законах детской логики? Вспомните ваше  детство...  Разве  не  вы
рассказывали мне, как в возрасте десяти или двенадцати лет вам  захотелось
уехать в Америку и как вы в компании маленьких бродяг  отправились  в  это
путешествие, даже не вспомнив о  родителях,  которых  оставили,  и  об  их
печали и беспокойстве.
     - Да, правда...
     Встреча со старшим братом Жоссленом оживила ее  воспоминания.  Она  с
удовольствием возвращалась в мыслях к тем временам, когда  была  маленькой
Анжеликой де Монтелу. В ее душе ничего не изменилось. Но, взглянув глазами
взрослого человека на себя прежнюю, она поняла,  какие  хлопоты  причиняла
своей семье.
     - Я думаю, - сказала она, - что я так жаждала приключений и  свободы,
что не отдавала себе  ни  малейшего  отчета  ни  в  том,  как  опасно  это
путешествие, ни в том, что это означает разлуку с семьей.
     - А от маленькой Онорины вы ждете  понимания  этого  жестокого  слова
"разлука"? Она хочет идти своим путем. Лесные цветы у тропинок  привлекают
и манят нас, собирая их мы не задумываемся о том, куда можем зайти, и  что
от этого может измениться наша жизнь. Я помню себя подростком. Я всем  был
обязан матери: жизнью, здоровьем и особенно способностью ходить,  пусть  и
прихрамывая.
     Моим  первым  решением  с  тех  пор  как  я  встал   на   ноги   было
воспользоваться свободой передвижения  и  устремиться  к  морю,  навстречу
приключениям. Я дошел до Китая. Там-то я и познакомился со святым отцом де
Мобег. Мои странствия длились по меньшей мере три года, и я думаю, что  не
особенно обременял себя в течение этого  времени  заботами  о  том,  чтобы
доставить весточку в Тулузский дворец. Я бы сильно удивился, если  бы  мне
сказали, что подобным поведением я причиняю беспокойство  и  боль  матери,
для которой я был всем. Кроме того я ничуть не сомневался в  ее  любви  ко
мне, я чувствовал незримую  связь  между  нами,  поэтому,  торжествуя  над
опасностями и пожиная самые лучшие плоды, я чувствовал,  что  ей  известно
все о моих победах. И теперь, когда я думаю о бурных и блестящих  временах
моей юности, я понимаю, что тогда мне и не приходило в голову,  что  я  ее
покинул.
     Розоватое свечение погасло. Ветер гнал облака,  обдувая  их  холодным
дыханием. Откровенный рассказ, столь нехарактерный для Жоффрея, взволновал
Анжелику, но какое-то беспокойство возникло в  ее  душе  по  ассоциации  с
мыслями, связь которых ускользнула  бы  от  ее  мужа.  Ибо  она  не  могла
отделаться от назойливой  мысли,  что  Сабина  де  Кастель-Моржа,  предмет
некоторой слабости Жоффрея во время их пребывания в Квебеке,  была  похожа
на его мать. Жена генерал-лейтенанта Новой Франции,  красивая  француженка
со строптивым характером, огненными глазами и  прекрасной  соблазнительной
грудью,  изъяснялась  на  певучем  наречии  лангедок  -  языке  гасконцев.
Анжелика  смертельно  ревновала  не  столько  из-за  того,  что  могло  бы
произойти между ними случайно, сколько  из-за  той  тяги  сына  к  матери,
которую Сабина могла вызвать в нем. Это ранило сильнее. Она удивилась, что
так легко обо всем забыла, будто сама обещала Сабине. Но  она  не  любила,
когда что-то ей об этом напоминало. И она была права,  так  как,  закончив
свое откровенное повествование, Жоффрей, следуя ее мыслям, произнес:
     - Кстати, удалось  ли  вам  навестить  чету  Кастель-Моржа  во  время
пребывания в Квебеке?
     Анжелика вздрогнула и ответила немного сухо:
     - Каким образом? Вам прекрасно  известно,  что  они  два  года  назад
вернулись во Францию.
     - Я забыл. У вас есть от них известия?
     - Нет... Уж если ничего нельзя узнать о тех, кто  остался  здесь,  то
возможно ли что-то выяснить об уехавших? Квебек опустел. Все сражаются.  Я
никого не видела в этот раз. К тому же вас не было рядом, и это было самым
ужасным.
     Он обхватил ее сильными руками. От него не скрылась  ее  нервозность,
которую он заметил сразу же после ее  прибытия.  Ее  причиной  могла  быть
только  Онорина.  Анжелику  что-то  огорчало   или   тревожило,   он   это
почувствовал в первый же вечер. Он знал, что она все расскажет, позже, как
только это будет необходимо.
     Она склонила голову на его плечо.
     - Без вас жизнь потеряла бы очарование. Я вспоминаю наше  прибытие  в
Квебек. Сейчас мне непонятен мой  страх  перед  теми  рамками,  в  которые
поставило меня положение супруги графа де Пейрак. Я  вновь  задумалась  об
этом, вспомнив о маленьком домике в Виль д'Аврэ. Почему мне так нужно было
уединиться, чувствовать себя свободной?
     -  Я  думаю,  что  вы  боялись  сделаться  королевой  целого   народа
авантюристов, который  в  темных  лесах  и  на  страшных  речных  прогорах
требовал от вас внимания день и ночь, народ, которому вы преданы  душей  и
телом; зимой и летом вы лечили больных, перевязывали раненых, поддерживали
павших духом... Я это понимаю и склоняю голову перед вашей силой  и  вашей
слабостью. По приезде в Квебек вы могли бы  вести  более  приятную  жизнь.
Перед вами была  иная  важная  цель.  Вы  приняли  решение,  которое  было
необходимым, и о котором я бы и не подумал, будучи не  осведомлен  о  том,
что от вас требуется. Возвращение к соотечественникам значило для вас  как
вызов, так и необходимость покорить их сердца. Для этого  вам  требовалось
восстановить силы и отдохнуть. И, наконец, вас пугало, возможно,  то,  что
ревнивый супруг взвалит на вашу шейку ярмо своей жестокости.
     - Нет, я, напротив, хотела, чтобы вы принадлежали мне еще  больше,  и
чтобы  мы  оставались  наедине  не  только  среди  боев  или  политических
столкновений, как это было последнее время.
     - Вы стократ правы, и это прекрасно. Нас разделяло  столько  досадных
мелочей, к тому же мне очень не нравилось ваше стремление к  свободе,  моя
прекрасная дикая птичка. А вы с вашей тонкой натурой угадали, что  ни  вы,
ни я не из тех, кого можно заключить в рамки условностей,  существующих  в
светском обществе. Это общество посягало на нашу любовь,  его  нужно  было
покорить; и вот вы предоставляете мне свободу, тем  самым  показывая,  как
мной дорожите и испытывая мою верность.
     - А вы воспользовались данной свободой, месье?
     - Не больше чем вы, мой ангел! - ответил он с небольшой усмешкой.
     И с этими словами он наклонился и  приник  губами  к  ее  шее,  возле
самого плеча.
     Дыхание Жоффрея, его властный, нежный и  алчный  поцелуй  изгнали  из
сердца Анжелики ту горечь  обиды,  что  время  от  времени  и  без  причин
возникала между ними. После стольких лет счастья  час  правды  не  означал
более ничего. Она не могла этому сопротивляться.  Все  плохое  рушилось  и
рассыпалось в прах. Чудо желания, которое никогда не затухало, этот  божий
дар, который они хранили и который не раз спасал их от  разрыва,  еще  раз
напомнил им, что во всех бурях, которые одолевали  их,  стараясь  сбить  с
пути, оставалось лишь одно чувство. Они знали, что он без нее  и  она  без
него не смогут выжить. Для нее он был всем. Она для него была недосягаемой
звездой и предметом стремлений.
     И вот так, скрытые во мраке ночи на реке, среди тумана, поцеловавшись
лишь один раз и потерявшись  в  его  очаровании,  то  тайном,  то  жадном,
выражавшем тысячи невыразимых; необъяснимых вещей, доверительные беседы  и
крики, или любовные мольбы или  самозабвенные  признания.  Встав  на  этот
путь, более изысканный и более правдивый, чем любое  произнесенное  слово,
они покинули этот мир с  его  мелочными  интригами  и  жалкими  сражениями
гордости и уязвленной добродетели, которые привлекают скорее  побежденных,
чем победителей и наносят раны скорее неизлечимые, чем легкие.
     Так они и стояли, зная, что не нужно ничего объяснять,  и  ни  в  чем
извиняться.
     Где-то внизу на воде раздался плеск весел; это заставило их  очнуться
от задумчивости. Луч фонаря  приближался,  пронзал  мрак,  и  они  увидели
смутный силуэт лодки на шесть весел; она  то  появлялась,  то  исчезала  в
тумане.
     - Кажется, я  заметил  человека  в  монашеской  рясе.  Возможно,  это
посланцы господина де Фронтенака.
     - О Господи,  ну  почему  мы  не  подняли  парус  немного  раньше?  -
простонала она. - Хоть бы он на этот раз не позвал вас к себе  на  помощь.
Теперь, когда моя жертва  для  Онорины  совершена,  мне  хочется  поскорее
увидеть наших и наш чудесный дом в Вапассу.
     Они  слушали  и  различали  в  тумане,  который  надвигающаяся   ночь
окрашивала в голубой цвет,  отзвуки  голосов,  скрип  снастей  и  уключин.
Отсветы рождались и тотчас  же  исчезали,  словно  им  было  не  под  силу
сохраниться в этом мраке; все,  казалось,  хотело  погрузиться  в  темноту
ум