енадцать детей, но в живых осталось
только двое - Андрей и Настя. Мальчик чуть постарше. Когда Анастасии
исполнилось шестнадцать, родители к своему ужасу обнаружили, что дочь
беременна. Из посторонних в доме случился только учитель музыки Елизар
Земцов, на него и погрешили, выгнав мужика из дома без жалованья. Но через
несколько месяцев, когда ненужный младенец родился на свет, у Гликерии
зародились ужасные подозрения. У новорожденного оказались темно-голубые
глаза Андрея и огромное родимое пятно между лопатками, точь-в-точь как у
"дяди".

Мать заперлась с дочерью в спальне, потом туда призвали отца. Дворня,
поняв, что происходит чтото необычное, попряталась по кухням и кладовым. Из
комнаты Насти не доносилось ни звука. Потом оттуда вышли господа, у
Гликерии был абсолютно безумный вид и мелко-мелко тряслись руки. Горничным
объявили, что родильница спит и не велела беспокоить.

Перед обедом приказали заложить бричку, сунули туда наспех собранные
вещички и отправили Андрея в Москву, к бабке по материнской линии.

- Нечего ему тут без дела болтаться, - пояснил Федор, - пусть невесту
подыскивает на ярмарке...

К ужину Настя не спустилась, за ней послали горничную. Через пять минут
женщина с криком влетела в столовую. Она обнаружила девушку в петле под
потолком возле печки, в колыбельке лежал задушенный младенец.

Отец и мать старательно изобразили сначала ужас, лотом отчаяние и вызвали
врача. Доктор только развел руками, и несчастных похоронили за оградой
семейного кладбища.

Слуги тихонько шушукались. Марфа, нашедшая Настю, сказала своей ближайшей
подруге, что Гликерия и Федор совершенно не удивились, узнав о кончине
дочери, даже вроде ждали подобного сообщения.

- Позора побоялась, - произнес отец.

- Господь ей судья, - вздохнула мать.

- Они ее сами и порешили, - плакала Марфа.

На следующий день горничной дали денег, подарили дом, корову и всяческую
утварь. Якобы за отличную службу, и отправили женщину жить в село Потапово,
расположенное в ста двадцати километрах от Горловки. Несколько дней пути на
хороших лошадях.

- Неужели родную дочь убили? - вырвалось у меня.

- Запросто, - ответил Прохор, - грех-то какой - от брата родить! Если
случалось такое у господ, так завсегда девчонку или в монастырь определяли,
или к дальним родичам сплавляли, а младенцев душили, или нянька чего в
рожок подсыпет.

- Господи, зачем?

- Кровь берегли, уродства в семье не хотели. Даже если младенец нормальный
получался, то его дети уж точно были бы дурачками.

- А дочь почему выгоняли?

- Ну так сына женить надо, девка начнет козни строить, молодую жену
смущать, не дело! И замуж ее никто не возьмет - подпорченный товар! Одно
остается - либо грехи замаливать, либо в тетушках у дальних родичей
проживать...

- Несправедливо получается, - возмутилась во мне феминистка, - женщина
страдает, а мужчине все с рук сходит. В постель-то она не одна ложилась,
вместе с братом...

- Он - продолжатель рода, - сурово объявил Прохор, - женится, фамилию
сохранит, а девка на сторону уйдет, в мужнину семью.

Андрея Корзинкина продержали несколько лет в Москве, а когда история
подзабылась, вернули в Горловку и женили на Марии Вяземской. Но настоящей
любви в этой семье не было, хотя у молодой спустя девять месяцев после
свадьбы родился сын Трофим. Недели не прошло после родин, как Андрей
загулял с соседкой-помещицей, потом завел роман с другой, третьей, короче,
вел себя как холостой мужчина. А после смерти родителей вообще потерял
всякий стыд и по ночам не приходил домой.

Мария занималась садом, без конца подрезала розы и пыталась вывести новый
сорт. Тихая, абсолютно безответная, постоянно молчавшая. Громкого слова от
нее не слышал никто. Бывало, уйдет летом на целый день в лес и только к
ужину возвращается с букетами... Полной неожиданностью для Андрея стала
вторая беременность жены. Впрочем, он все же иногда заглядывал в
супружескую спальню. Но окончательное изумление испытал муж, увидев
новорожденного. У белокожих, светло-русых и голубоглазых родителей появился
на свет темноволосый, смуглый мальчик с карими очами.

- Весь в прадедушку, - заявила Мария, улыбаясь.

Дворня вновь зашушукалась. Чем старше становился Николай, тем яснее было
видно, что они с Трофимом из разного гнезда. В конце концов различие стало
настолько бросаться в глаза, что младшего отправили учиться в Москву. Между
братьями никогда не существовало близких отношений. Старший частенько бил
Николая и шепотком обзывал "приблудой". Как-то раз словечко услыхала Мария,
и Трофима в первый и последний раз высекли розгами. С тех пор он стал
любезно улыбаться брату и прекратил с ним всяческое общение.

- Ничего, - вздыхала мать, - подрастут, женятся, разделим деревеньки,
начнут хозяйствовать, все и уладится. Дед мой был вылитый цыган, вот
правнук весь в него, а Троша просто ревнует, с возрастом это пройдет.

В декабре 1917 года в Горловку пришли красноармейцы с бумагой, барский дом
предписывалось освободить.

- Тута теперь станут раненых лечить, сваливайте, господа хорошие, будя,
пожировали, - сообщил чуть пьяноватый парень в шинели.

Мария кинулась собирать столовое серебро.

- А вот этого не надо, гражданочка, - нехорошо ухмыльнулся командир, - все
конфискуется в пользу победившей революции.

Мария растерянно посмотрела на мужа. Тот вежливо предложил:

- Может, солдаты желают выпить и закусить? Распорядись, дорогая!

Тут же накрыли огромный стол. Молоденькие горничные с ужасом наблюдали, как
солдаты немытыми руками рвут на части ароматную курятину. Из подвалов
таскали элитные вина и коньяки. Вскоре "конфискаторы" запели песни, а потом
заснули мертвецким сном. Для пущего эффекта в выпивку им подсунули
снотворное.

Пока красноармейцы, распространяя удушливый запах нестираных портянок,
спали, слуги вместе с господами метались по комнатам, собирая самое ценное.
Кое-что зарыли во дворе, часть прихватили с собой.

- Ненадолго расстаемся, братцы, - плакал Андрей, прощаясь с дворней, -
скоро хамов погонят, опять прежняя жизнь пойдет.

Одолжив у ключницы и повара одежду, барин и барыня пошли по дороге в
деревню. Трофим, надевший наряд конюха, нес чемоданчик с вещами и
ценностями.

В Горловке заночевали. Утром Андрея и Марию нашли проспавшиеся солдаты,
вывели во двор и расстреляли.

- Уж как их староста ни прятал, - вздыхал Прохор, - а отыскали... Прямо за
избой и порешили...

Потом, ближе к вечеру, верные слуги сколотили гробы и похоронили господ на
кладбище.

- А Трофим?

Прохор принялся кашлять и наконец произнес:

- Да чего уж там, коммунистов проклятых давно нет. Спасся парень.

У Евлампии дочь Авдотья в жару лежала, лихорадка ее ломала, так Трошу рядом
положили, солдаты даже в избу побоялись зайти. А наши все про барчука
смолчали, так и выжил...

Вскоре из города прибыл Николай и долго рыдал на родительской могиле.
Помирился он с братом, юноши кинулись друг другу в объятия и решили вместе
эмигрировать. Но в ночь перед отъездом Трофима свалила лихорадка. Очевидно,
он все же подцепил болезнь от Авдотьи. Вместе с ним заболел еще один парень
- Лешка Никитин.

- Беги, сынок, один, пока жив, - велела Николаю Евлампия, - горе, конечно,
но, похоже, Троша не жилец.

Заливаясь слезами, прижимая к себе собачку Фоку, Коля уехал. А Трофим
неожиданно выздоровел, скончался Лешка Никитин. Умная Евлампия велела
похоронить несчастного в могилу к господам а на кресте добавить имя -
Трофим. Барский сынок получил документы Лешки и пошел по жизни крестьянским
сыном, старательно скрывая дворянское происхождение. Никто из крестьян не
выдал тайны даже когда стало понятно, что Советская власть установилась
всерьез и надолго.

Я вытащила паспорт Корзинкина и подсунула деду:

- Приезжал ли сюда этот мужчина?

Прохор принялся напряженно всматриваться в фото, потом начал сморкаться.

- Вылитый Коленька, господи, выжил, значит хозяин мой, услышал спаситель
молитвы!

- Так не было тут Базиля?

Прохор, однако, почти не обращал на меня внимания.

- Вот радость-то, - причитал он, - сохранилась фамилия. Трошины-то детки
Никитиными записаны. Приезжали сюда двое - мужчина и женщина. Алексей
Иванович да Вера Ивановна, назвались внуками Корзинкина Трофима, все искали
по деревне, может, кто документы какие сохранил, туже купчую на дом. Только
зря. У Евлампии-покойницы, экономки господской, правда, что-то было
припрятано. Но после ее смерти Авдотья от греха все и пожгла - боялась.
Очень Трошкины внучки убивались, даже адресок женщина оставила - на всяк
случай.

- Не выкинули?

Прохор подошел к иконе и вытащил из-за божницы мятый листочек. Что ж,
похоже, больше ничего не узнать. Базиль был тут, но дедок, очевидно,
отходил куда-то, а Корзинкину и в голову не пришло, что и заброшенной
деревне есть жилец.

Я вышла из дома и пошла вправо, к машине.

- Дочка, - крикнул дед, - на дорогу лево бери.

- У меня там машина.

- Ну и ну,- удивился Прохор, - той тропкой не проехать, и мосток развален,
вперед бы подала да свернула мимо сторожки.

Я улыбнулась ему. Дед крякнул.

- Слышь, дочка, сделай милость, коли на автомобиле, съезди мне в аптеку,
тут недалеко тебе будет, а мне недопехать. Купи валокордину пузырек,
погоди, деньги дам, он теперь дорогой, зараза.

Не взявши дедовы рубли, я покатила в аптеку, потом, припомнив серые
бесформенные ломти домашней булки, завернула в местный супермаркет с гордым
названием "Победитель". У "Вольво" большой багажник, но все покупки туда не
влезли, коечто пришлось бросить на заднее сиденье. Ящики с макаронами и
подсолнечным маслом, пакеты риса, пшена, перловки и неизвестной крупы
"Артек", тридцать килограмм муки, двадцать пачек сливочного масла, горы
тушенки, а еще чай, какао, конфеты, пятьсот стеариновых свечей, лампа
"Летучая мышь", фляга с керосином, газеты, штук двадцать детективов, мыло,
шампунь... Всю предстоящую зиму Прохор будет ходить в город только за
пенсией, а возвращаться налегке. Подумав еще чуть-чуть, купила ему
транзистор и запас батареек - все веселее жить.

Когда дед увидал, как я вылезаю из похожего на передвижной магазин
"Вольво", у него на минуту пропал голос.

- Что это, зачем, не надо, - бормотал старик, пока я, отдуваясь, таскала
мешки и коробки.

- Прохор, - строго сообщила я, - продукты и веши велел передать Базиль
Корзинкин, внук Николая. Бывший хозяин помнил вас и любил, это подарки от
него. Весной приеду, привезу еще.

Дед заплакал, потом утер глаза.

- Эх, жена до радости не дожила, как звать-то тебя, дочка?

- Даша.

- Ты, Дарьюшка, назад поедешь и две дороги увидишь, обе к шоссе ведут, но
ты, детка, по хорошей не езжай, а там, где бетонка лежит, сверни на
проселок.

- Чего так?

Прохор помялся.

- Избенка стоит у оврага. Раньше в ней кузнец проживал - Никанор.
Нелюдимый, молчун, вот и построился особняком. Дом давно брошен. А сейчас в
нем сумасшедшие селятся. Поживут месяц и съедут. И сейчас один живет.
По-русски ни бум-бум. Все говорил "мсье, мсье" - француз или притворяется.
Вот я и думаю, зачем честным людям, да еще инородцам, в глушь забираться?
Может, они маньяки или убивцы? От милиции прячутся, вон в газетах какие
страсти-мордасти пишут.

Я поблагодарила деда и покатила назад. Дорога и впрямь разделялась, причем
как-то незаметно, просто вдруг в кустах мелькнули бетонные плиты, абсолютно
неприметные, когда едешь в Горловку. "Вольво" резво покатил, подскакивая на
стыках. Сердце ликовало: кажется, Базиль нашелся.

ГЛАВА 15

Кузнец и впрямь жил букой. Небольшой сруб прятался в лесу и летом,
наверное, совсем незаметен. Но сейчас, когда основная масса деревьев
потеряла листву, темные бревна резко выделялись на фоне голых стволов. На
дорогу глядели три окна, в двух - стекла, крайнее забито фанеркой. Я
подошла к сгнившему, покосившемуся крыльцу и крикнула:

- Эй, Базиль, выходи, Дарья Васильева по твою душу приехала.

В ответ тишина. Я дернула простую железную скобу, исполнявшую роль ручки.
Дверь не шелохнулась, внутри ни звука, но видно, что в замочной скважине
торчит ключ, следовательно, внутри есть люди, просто не желают отзываться.

- Базиль, не дури, - заорала я по-французски, - Сюзи в Париже с ума сходит,
пожалей жену, старый кретин, хватит в Робинзона Крузо играть.

Замок залязгал, тяжелая дверь распахнулась, и на пороге появился высокий
худой блондин в грязных потертых джинсах и толстом свитере. Он абсолютно не
походил на Базиля. Не успела я удивиться, как странный жилец спросил на
великолепном французском:

- Бог мой, вы из Парижа?

- Да, - ответила я, - очевидно, вы тоже?

- Просто безобразие, - обозлился "дикарь", - еще три дня осталось! Как они
смели уже новых прислать, буду жаловаться в агентство! Уже второй раз
беспокоят! И в деревне человек живет!

Я совершенно ничего не понимала и на всякий случай уточнила:

- Ищу господина Базиля Корзинкина, книгоиздателя из Парижа!

"Робинзон Крузо" помягчел:

- Значит, не будете ночевать?

- Нет.

- Ладно, заходите.

Я вошла в избенку и моментально стукнулась лбом о низкую притолоку. Потирая
ушибленную голову, проследовала за хозяином в "зал". Внутри стояла железная
кровать с древней панцирной сеткой, допотопный стол, два колченогих стула и
кованый сундук, настоящий раритет. Любой сотрудник этнографического музея
онемеет, заполучив такой. Скатертью служила газета, а на кровати никаких
признаков постельного белья, лишь драное ватное одеяло и подушка в
засаленном напернике.

- Ну, - весьма нелюбезно спросил француз, - объясните теперь
по-человечески, что вам нужно?

Я решила поставить хама на место и, светски улыбаясь, прощебетала:

- Будем знакомы, баронесса Натали Макмайер.

Французы жуткие снобы, и этот не оказался исключением.

- Прошу, мадам, присаживайтесь, меня зовут Клод Рабель. Так какая проблема
привела столь очаровательную особу в эту глушь?

Отметив, что титул сразу прибавил мне очарования, я сообщила:

- Разыскиваю приятеля, Базиля Корзинкина, сказал - поедет на денек в
Горловку, и пропал.

- Как? - удивился в свою очередь Клод. - Разве вы приехали в Россию не по
линии "Альбатроса"? Вы не экстремальная туристка?

- Кто? - обозлилась я окончательно. - Да объясните, в конце концов, что все
это значит.

Рабель замялся. Видя колебания, я нагло добавила:

- Пока не пойму, что к чему, не уеду.

Клод вздохнул. Наверное, решил, что от такой хамки нелегко отделаться.
История оказалась интересной. В Париже господин Рабель работает управляющим
крупной фирмой. День-деньской крутится как белка в колесе. Раздражает все -
избалованные и глупые клиенты, тупые подчиненные. Дома поджидает
взбалмошная женушка и трое деток милого подросткового возраста. Короче,
покоя нет ни днем ни ночью.

Пару лет назад врачи обнаружили у Клода язву желудка и положили его в
больницу. Там он познакомился с весельчаком Александром. Алекс рассказал
Клоду о потрясающем отдыхе, который организует совместное
русско-французское турагентство "Альбатрос". Экстремальный туризм. Стоит
весьма и весьма недешево, зато какие ощущения! Все туры строго
индивидуальны, можно заказать, что душе угодно.

Едва выйдя из больницы, Клод побежал на улицу Роти. Алекс предупредил,
разговоры стоит вести только с дамой по имени Элен, и нужно сказать, что
адресок дал Александр. Дело-то не совсем законное.

Элен, мило улыбаясь, принялась рассказывать ошарашенному Клоду об услугах.
Можно посидеть месяц в российской тюрьме или в лагере, поехать в
заброшенную провинциальную деревню и вести там жизнь аборигена.
Предлагалось еще весьма щекочущее нервы и любимое многими приключение -
стать жертвой насильника или самому превратиться в палача. Одни выбирают
роль бомжей, другие - сутенеров, третьи просто живут в спальном районе
Москвы четыре недели, имея только триста российских рублей. Бодрит и
заключение в психиатрическую клинику...

Клод подумал, подумал и решил стать зеком. Уже через две недели его
встречали в московском отделении "Альбатроса". Красивая, статная брюнетка
по имени Лола отобрала паспорт, сказав:

- Пусть лучше хранится у меня в сейфе.

Потом Клода посадили в машину и повезли. Путь занял примерно около часа, и
в конце концов автомобиль притормозил у таблички: "Стой, режимная зона!"
Мимо высокого забора с колючей проволокой, мимо вышек с часовыми прошли в
какое-то здание, там Клоду выдали черную куртку, такие же штаны и кепку.
Конвойные втолкнули его в барак.

В небольшой комнате стояли три прикрытые застиранными одеяльцами
двухэтажные железные койки, окрашенные в синий цвет. Скоро появились и
"коллеги" - два мужика с простоватыми лицами. Как понял Клод, их звали Ваня
и Саша. Больше он ничего не разобрал, поскольку абсолютно не владел
русским. Правда, к концу "срока" выучил несколько слов - хлеб, чай, сахар
да еще матерные ругательства.

Потянулись дни на зоне, похожие один на другой, словно яйца. Побудка,
построение, проверка, работа, прогулка. Кормили три раза в день -
отвратительно и совершенно несъедобно. Охрана пару раз не слишком больно
накостыляла Рабелю по шее. Ваня и Саша не привязывались. Даже были
приветливы. Угощали сигаретами, делились печеньем и чаем, а после отбоя
учили француза блатной фене, потешаясь над его произношением.

Жизнь в лагере оказалась построена таким образом, что Клод совершенно не
пересекался с другими заключенными. Изредка он видел, как в столовую с
бодрой песней идет отряд человек эдак сто, а в мастерских, где шили
брезентовые рукавицы, каждый сидел за своей машиной, и охрана пресекала
любые разговоры.

Через две недели, скорей всего от голода, прошла язва, во всяком случае,
перестала беспокоить. Затем наладился сон. В десять вечера Клод не успевал
донести голову до подушки, как веки смыкались. Пропала тупая боль в
затылке. В последнюю неделю бытности зеком Рабель с невероятным аппетитом
уничтожал "рыбкин супчик" и перловку, сдобренную машинным маслом.

В Париж он вернулся абсолютно здоровым, веселым и великолепно отдохнувшим.

В этом году решил пожить отшельником. На сей раз его привезли в Горловку и
бросили в избе кузнеца с небольшим набором продуктов. Сначала все шло
просто чудесно. Клод собственноручно отмыл избушку, таская воду ведрами из
речки. Целыми днями хлопотал по хозяйству, готовя суп, расчищая двор от
камней. Ложился спать в восемь, вставал около шести. Именно в заброшенной
деревне управляющий вспомнил, что писал в юности стихи, и вновь принялся
слагать вирши. Ощущение полного одиночества, оторванности от мира приносило
потрясающее успокоение...

Но вскоре кайф сломался. Сначала парижанин обнаружил, что в деревне живет
старик. Прохор не мешал ему, встречались изредка, но ощущение полного
одиночества пропало. Затем явился какой-то иностранец, говорящий
по-французски.

- Корзинкин? - вырвалось у меня.

- Не знаю, фамилии не назвал.

- Темноволосый, кареглазый, со смуглым лицом?

- Да, похож.

...Гость постучался в окно ночью. Клод слегка испугался и глянул на часы

- полночь.

- Кто? - крикнул он по-французски, понимая глупость поступка. Никто не
поймет вопроса.

Неожиданно с порога донесся ответ на родном языке:

- Откройте, бога ради, нс бойтесь.

Рабель распахнул дверь и увидел вконец перемазанного мужика.

- Ехал мимо, - пояснил тот, - проколол колесо, пытался в темноте починить,
да не вышло. Пустите нас переночевать...

- Нас? - изумилась я.

- Ну да, с ним была девушка. Высокая блондинка с роскошными ногами. Еще
подумал - у этакого урода и такая красавица.

- Дальше что было? - в нетерпении подпрыгивала я на месте, как Маня. - Ну,
говорите!

- Нечего рассказывать. Они принесли из машины сумку с продуктами,
поужинали. Потом легли.

Клод уступил девушке постель, сам лег на лежанке, а мужчина кое-как
устроился на полу. Рано утром гость поменял колесо, и парочка уехала.

- И это все? - разочарованно протянула я.

- Все.

- Как звали девушку?

Клод развел руками.

- Не знаю, она