емноты.  Затем  оттуда  же
раздался кашель. Мужчина трясся от кашля, чертыхался, бранился и в конце
концов ему стало легче.
   - Сейчас бы в теплую баньку!
   - Да на печку, - добавил Сиротка.
   - Да блинов со сметаной, да сто грамм, - поддержал его бомж по кличке
Чума.
   Эти двое были знакомы ни много ни мало уже три месяца. Раньше Сиротка
жил в подвале, но оттуда его выгнали. Вернее, даже не выгнали, а  просто
в один  прекрасный  момент  он  вечером  вернулся  к  своему  обиталищу,
спустился по грязной лестнице вниз, толкнул дверь. Но она не  поддалась.
Тогда Сиротка извлек  из  дырявого  кармана  коробок  спичек,  дрожащими
пальцами, долго возясь, зажег спичку, и ее  призрачный  огонек  выхватил
огромный замок, висящий на двери.
   - Сволочи! - сказал Сиротка, дергая замок, все еще надеясь, что кусок
железа поддастся и раскроется.
   Но замок был надежный, и сколько Сиротка ни усердствовал, замок так и
не открылся. Тогда Сиротке пришлось ночевать на улице. Он мог  пойти  на
вокзал, но знал, чужих там не принимают, а вид у  него  был  такой,  что
лучше на вокзал не соваться. Там сразу же могли забрать,  а  разборов  с
милицией  Сиротке  не  хотелось.  Настоящие  его  имя  и  фамилия   были
Осветинский Ипполит Андреевич.
   Правда, об этом Сиротка вспоминать не любил.
   Еще в  первые  годы  перестройки  Ипполит  Андреевич  Осветинский  из
Саратова плацкартным вагоном прибыл в Москву. И прибыл  он  сюда  не  за
колбасой и шмотками, а за тем, чтобы здесь, в столице, найти правду. Его
уволили с работы, уволили за  то,  что  он  поругался  с  начальством  и
принялся обвинять своих непосредственных начальников, а также  директора
завода в присвоении денег, в приписках и прочих  грехах.  Сиротка  тогда
составил петицию и с ней решил пойти прямо в Кремль.
   Естественно, в Кремле его не приняли. И с этого начались мытарства. А
когда деньги закончились и Ипполит Андреевич Осветинский вернулся в свой
любимый Саратов, его жена уже жила с другим. На завод,  где  он  работал
инженером по холодильным установкам, его даже  не  пустили.  Он  пытался
устроиться на другую работу, но это ему  не  удалось.  И  тогда  Ипполит
Андреевич твердо решил добиться правды.
   Он одолжил денег и вновь, только на  этот  раз  уже  не,  плацкартным
вагоном, а общим, уехал в. Москву.
   В столице все сложилось наихудшим образом, к тому же Сиротка  потерял
документы. А может быть, их у него украли.
   И  стал  этот  пятидесятилетний  образованный  мужчина   обыкновенным
бомжем, каких в столице множество. Свою кличку Сиротка Ипполит Андреевич
получил, когда  обитал  в  Замоскворечье.  Эту  кличку  дали  ему  дети,
видевшие,  как  он  ковыряется  в  мусорных  контейнерах,  а   затем   с
дерматиновой сумкой на плече идет либо в подвал, либо на чердак.
   И теперь, когда  Ипполиту  Андреевичу  надо  было  представиться,  он
коротко говорил: "Меня зовут Сиротка". И в общем-то это всех устраивало.
Ведь друзей у Ипполита Андреевича не было, а были знакомые  -  такие  же
несчастные люди, как и он сам. Из Замоскворечья  Сиротка  перебрался  на
проспект Мира. Здесь, в пятиэтажках, было много чердаков. И вот  на  них
Сиротка и обитал.
   С Чумой, или  отставным  капитаном  Советской  Армии  Машиным  Игорем
Всеволодовичем,   Сиротка    познакомился    при    довольно    странных
обстоятельствах.
   Этот бомж появился на территории Сиротки неожиданно. И  утром,  выйдя
на поиски пропитания, Сиротка увидел во  дворе  своего  дома  мужчину  в
замызганном военном плаще. Мужчина рылся в мусорном контейнере.
   - Ты что здесь делаешь? - бросился на него с кулаками Сиротка.
   Но получил отпор. Отставной капитан Машин драться умел. Чему-чему,  а
этому в армии его научили. Он избил Сиротку так сильно, что тот три  дня
мочился кровью и думал, что умрет. Но смерть не пришла к нему, и Сиротка
остался в живых.  Через  неделю  отставной  военный  вновь  появился  на
территории Сиротки.
   Правда, на этот раз они поговорили более любезно и без кулаков.
   У отставного капитана, или бомжа  по  кличке  Чума,  было  полбутылки
какой-то бурды. Они с Сироткой все это выпили и пришли к консенсусу, что
двоим  прокормиться  легче.  Если  Сиротка  был  в  общем-то   человеком
спокойным и не скандальным, то отставной капитан был весь из нервов. Его
рот почти не закрывался, извергая бесконечные потоки отборной матершины.
Поначалу интеллигентного Ипполита Андреевича это шокировало, но потом он
привык и уже не обращал внимания на грязную ругань  своего  приятеля  по
несчастью...
   Чума зашевелился. Поломанный диван, выброшенный кем-то из жителей  на
чердак, затрещал. Казалось, он вот-вот развалится. Чума поднялся кряхтя,
сбросил с себя газету и какую-то рвань. Он стоял в своем плаще и  глядел
в грязное чердачное окно на просыпающийся город.
   - Эй, Сиротка, дай огонька.
   - Ты осторожно  с  огоньком,  -  сказал  Ипполит  Андреевич,  подавая
полупустой коробок.
   Чума трясущимися пальцами извлек спичку,  но  она  сломалась.  Вторая
спичка тоже не загорелась.
   - Где они у тебя лежали? Мокрые.
   - Ничего не мокрые. Они лежали у меня на груди.
   - Может, ты блеванул на них, Сиротка? - судорожно кашляя,  проговорил
Чума.
   - Заткнись, - обрезал его Сиротка.
   Наконец, спичка загорелась, Чума прикурил папиросу и жадно затянулся.
   От первой же затяжки он зашелся кашлем.
   - Жрать хочется, - наконец то прокашлявшись, сказал бомж, не глядя на
Сиротку.
   - Ну так сходи, найди что-нибудь, - ответил Сиротка.
   - Я вчера принес.
   - Это было вчера, а сегодня тоже надо жрать.
   - Пошли вместе, - сказал Чума, застегивая одну-единственную  пуговицу
на своем грязном плаще.
   - Нет, я не пойду, -  сказал  Сиротка,  -  там  дождь,  холод.  Лучше
пересидеть здесь, хоть не капает.
   - Пожрать было бы хорошо.
   Чума протер ладонью пыльное стекло и поморщился. Его  рука  попала  в
голубиный помет.
   - Чертовы птицы! Чтоб они все подохли!
   - Ну, ладно тебе.
   - Что ладно? -  выходя  из  себя,  кашляя  и  извергая  потоки  мата,
закричал Чума. - Ты вечно косишь. Как жрать - так первый, а как идти  за
едой - так не хочешь.
   - Ладно, не кричи, -  сказал  Сиротка,  -  схожу.  Вот  только  дождь
перестанет.
   - Иди сейчас, пока во дворе никого  нет.  Чума  смотрел  в  пустынный
двор, где поблескивали под дождем машины.
   - Ой, что б ты сдох, - тяжело вздохнул Сиротка и  опустился  на  свой
скрипучий матрас.
   - Ты тут не устраивайся. Нечего лежать, надо добывать пищу. Иди.
   Чума подошел и толкнул Сиротку ногой в спину. Тот упал.
   - Ну, зачем драться, Игорь Всеволодович? Я и так согласен,  -  подняв
обе руки, сказал Сиротка и, порывшись в куче хлама,  нашел  дерматиновую
сумку, закинул ее на плечо и направился к выходу.
   - Только осторожнее, - бросил вслед Чума и закашлялся.
   - А ты не кашляй, а то придут  жильцы,  и  тогда  мы  лишимся  такого
убежища.
   - Какое к черту убежище! Здесь холодно, как в морге!
   - А ты что, был когда-нибудь в морге? - поинтересовался Сиротка.
   - Конечно, был. И не один раз. Знаешь, сколько  солдат  стреляется  в
армии, травится, вешается? Их же всех везут в  морг,  а  потом  я  ездил
забирать их оттуда. Ну и вонища же там! Как вспомню, так рвать тянет.
   - Не порти аппетит, - ласково сказал Сиротка,  и  Чума  услышал,  как
заскрипел чердачный люк.
   "Может, что-нибудь и принесет. Тогда пожрем". Все интересы этих  двух
выброшенных из жизни людей сводились к одному - найти  пищу  и  выпивку.
Они воровали, побирались, рылись в мусорках, и с  этого  жили.  Они  уже
забыли о том, что можно  по  утрам  принимать  душ,  пить  кофе,  читать
газеты, а затем спешить на работу, ехать в троллейбусе,  автобусе,  даже
на такси. Все это было в прошлой жизни, так  далеко,  что  ни  Чума,  ни
Сиротка не верили, что это было на самом деле.
   Чума сел на свой диван, нашел кусок брезента, натянул его  на  плечи.
Его знобило, от табака драло в горле. Чувствовал он себя отвратительно.
   Но точно так же чувствовал себя Чума каждый день. И этот день не  был
исключением. Отставной капитан привык к такому состоянию и не обращал на
него внимания. Когда-то  у  него  была  квартира  здесь  же,  в  Москве,
двухкомнатная, в кирпичном  доме.  Были  жена  и  сын,  была  и  дача  в
шестидесяти километрах от Москвы, если ехать с Павелецкого вокзала. Дачу
Чума спалил после того, как развелся с женой. А затем скрылся.
   Время от времени он приходил к своему дому,  смотрел  на  окна  своей
квартиры. Иногда видел на балконе жену, видел сына с гантелями.  Но  эти
картинки не радовали Чуму. Он ненавидел жену, ненавидел сына и считал их
виновниками всех своих злоключений и несчастий. Именно из-за жены он был
вынужден воровать, на воровстве попался,  и  его  выгнали  из  армии.  В
отличие от Сиротки, Чума не стал искать правду, понимая, что  она  будет
не на его стороне. А на работу он никогда не мог устроиться. Да  и  кому
нужен офицер, который ничего не умеет делать, кроме как грязно  ругаться
и драться, кричать, приказывать. В общем,  он  оказался  выброшенным  из
жизни, и в свои сорок пять Чума выглядел  на  все  семьдесят.  Небритый,
грязный, опустившийся тип. От него шарахались на улице, боясь  ненароком
прикоснуться. И не удивительно: от этого бомжа по кличке  Чума  исходило
зловоние, ведь он месяцами не мылся.
   А когда его  ловила  милиция,  Игорь  Всеволодович  Машин  принимался
колотить себя в грудь, выкрикивать команды, пытался приказывать. За  это
его люто били и, подержав какое-то время в милиции, выпускали...
   Чума порылся в карманах, нашел засохший кусок хлеба. Своими  большими
зубами Чума принялся грызть этот кусок с таким хрустом, будто не человек
грызет хлеб, а крыса. Из уголков рта текла слюна, руки дрожали. Хлеб был
твердым, как камень. Чума ругался и грыз.
   Главными врагами бомжей, живущих на чердаке, была не милиция, а дети,
которые издевались  над  бомжами,  время  от  времени  совершая  на  них
нападения.
   Подростки избивали люто - так,  как  даже  не  бьют  в  милиции.  Они
появлялись неожиданно, поздним вечером. Вспыхивали  фонарики,  и  бомжи,
как крысы, пытались зашиться в  самые  дальние  углы.  Но  подростки  их
находили. Правда, в этом доме во дворах проспекта Мира, ни  Сиротку,  ни
Чуму пока еще никто  не  трогал.  И  бомжи  радовались  этому  так,  как
нормальный человек радуется хорошей погоде, славному настроению и всяким
мелким удачам.
   Понемногу светало. Мутный свет проникал на чердак. Чума нашел  газету
и, подойдя к грязному окну, где было посветлее, принялся читать. Правда,
в текст он не  вникал.  Он  просто  шевелил  губами,  прочитывая  темные
заголовки, и ему было все равно, свежая это газета или двух-,  трех-,  а
может быть, пятилетней давности. Новости его абсолютно не интересовали.
   А вот Сиротка любил, не в пример Чуме,  порассуждать  о  политике,  о
Президенте, о том, что происходит в верхнем  эшелоне  власти.  Чуму  это
смешило,  и  он  смотрел  на  своего  приятеля  по  несчастью   как   на
умалишенного.
   А Сиротка, возбуждаясь от прочитанного, размахивал руками и кричал:
   - Коррупция! Коррупция! Вокруг коррупция! Все продажны, любого  можно
купить. Вот, смотри, Чума, слушай, что пишут...
   И,  захлебываясь,   брызжа   слюной.   Сиротка   читал   какую-нибудь
разоблачительную статью и радовался, хлопал  в  ладоши,  подскакивал.  А
Чума смотрел на него и молчал. Только время от времени говорил:
   - Ну и козел же ты, Сиротка!  Ты  грязь,  даже  хуже,  чем  грязь,  а
берешься рассуждать о том, чего абсолютно не понимаешь.
   - Надо идти на выборы, - кричал Сиротка, - надо защищать демократию!
   - Какие выборы, мать твою!.. - говорил Чума. ? Ведь у  тебя  никакого
документа нет.
   - Надо звать народ на баррикады.
   Сиротка вообще, в отличие от Чумы, был настроен революционно. Он даже
пошел защищать Белый дом, когда в город въехали танки. Правда, пользы от
спившегося и полуживого бомжа  было  мало,  но  Сиротка  гордился  актом
своего гражданского мужества. И когда был  пьян,  всегда  рассказывал  о
том, как горели костры у Белого дома,  как  он  с  гражданами  свободной
России строил баррикады, ел кашу  и  курил  сигареты,  которыми  угощали
всех. Это были светлые воспоминания бомжа по кличке Сиротка.
   А вот Чума во время путча сидел в подвале. И ему было плевать,  танки
в городе или самолеты над городом, ввели войска или нет. У него  страшно
болел желудок, его рвало, и он думал, что отдаст концы  и  сдохнет,  как
помоечный кот, в подвале дома...
   - Скорее бы он приперся! - глядя во двор, бурчал Чума.
   Он сидел на диване, который когда-то  принадлежал  одному  известному
кинорежиссеру. Когда режиссер.  умер  от  старости  и  тысячи  болезней,
родственники выбросили диван. Правда, они решили не тащить его  вниз,  а
отнести на чердак в надежде, что, может быть, потом они отвезут  его  на
дачу.  Таким  образом,  у  Чумы  появилось  лежбище  диван,  на  котором
кинорежиссер  обдумывал  свои  фильмы.  Чума,  разумеется,  не  знал  ни
фамилии, ни имени того режиссера, да и диван ему  не  нравился.  Он  был
старый, разбитый, пружины больно кололи бока и спину. Но все равно диван
лучше, чем ничего, даже лучше, чем матрас, на котором спал Сиротка.
   Отставной капитан нашел еще один приличный окурок,  раскурил  его  и,
откинувшись на спинку дивана, принялся жадно курить.  Если  смотреть  на
него со стороны, то Чума, в этом призрачном утреннем свете, был похож на
приличного человека, отдыхающего после тяжелого рабочего дня.  Казалось,
он вот только что вошел с улицы и, не раздеваясь, присел в угол  дивана,
чтобы перевести дух и немного расслабиться. Но  это  если  не  брать  во
внимание, что диван стоит на чердаке и, что он и его теперешний владелец
выброшены из жизни, выброшены на свалку как ненужные...

***

   Григорий Синеглазов  проснулся  рано.  Он  потряс  головой,  прогоняя
кошмарно-сладкие сновидения, в которых он видел себя  хирургом,  лечащим
детей.
   Всю ночь во сне  он  резал  и  резал  теплую  плоть,  вскрывал  тела,
проводил операции. А потом во сне его благодарили за проделанную работу,
жали руки, целовали в щеку. Синеглазов раскланивался, как артист.
   - Хорошая ночь, хорошие сны, - пробормотал  Синеглазов,  вскакивая  с
постели и нащупывая ногами тапки.
   Он включил музыку и направился в ванную. Напустил полную ванну  воды,
сделал пену  и,  сбросив  пурпурный  махровый  халат  с  монограммой  на
нагрудном кармане, погрузился в теплую воду. Его ничуть не беспокоило, а
даже наоборот, приносило неописуемое удовольствие, то, что  еще  на  так
давно в этой ванне лежали трупы, что она вся была залита кровью. Лежа  в
теплой воде, он воображал, что лежит в густой липкой крови. Он тер лицо,
стопы ног, он наслаждался жизнью.
   И даже когда зазвонил телефон - а Синеглазов слышал это отчетливо,  -
он не вылез  из  ванны,  а  остался  лежать  с  полуприкрытыми  глазами,
находясь в состоянии блаженства. Он принимал ванну долго, почти час.  Он
даже взял вчерашнюю газету и просмотрел ее.  Но  ничего  любопытного  не
нашел. Было несколько статей  о  Чечне,  о  валютных  проститутках  и  о
китайских браконьерах, которых расстреляли российские пограничники.
   Синеглазов бросил газету на пол, а сам прикрыл глаза, и, покусывая от
восторга мокрые губы, стал в подробностях  вспоминать,  как  мучилась  и
стонала одна из его последних жертв.
   - Я так люблю детей, - шептал Синеглазов,  -  так  люблю...  Особенно
девочек, маленьких девочек,  лет  восьми-десяти.  Они  куда  красивее  и
притягательнее женщин. Они такие нежные, такие ласковые,  такие  чистые.
Они даже пахнут не так, как взрослые самки. От них исходит запах  фиалок
и чистых трусиков. Они прекрасны, как цветы...
   Синеглазов вытащил пробку,  и  вода,  с  хлюпаньем,  начала  медленно
исчезать. Синеглазов лежал на дне  ванны  и  рассматривал  свое  тело  в
хлопьях белой пены. Затем он поднялся,  встал  во  весь  рост  и  принял
холодный  душ.  Он  фыркал,  урчал,  как   большое   сильное   животное,
разбрызгивал воду, хохотал. Он чувствовал себя прекрасно,  ему  хотелось
маленькую девочку. Все его тело содрогалось.
   Чтобы хоть как-то унять это безумное возбуждение, он набросил на себя
халат, выбрался из ванной и, шлепая мокрыми босыми  ногами  по  паркету,
забежал в большую комнату, извлек из  секретера  папку  с  фотоснимками,
разложил их на ковре и стал рассматривать.
   - О, какие вы замечательные! Вы прелестны! Как визжала, как  таращила
глаза! Какой у тебя был нежный и мягкий зад!
   Синеглазов рассматривал фотографии, его губы были мокрыми  от  слюны,
щеки дергались, пальцы дрожали.
   - О, мои маленькие цветочки, мои  маленькие  проказницы!  -  бормотал
маньяк, бегая рядом с фотографиями, но не наступая на них.
   Затем, когда возбуждение немного улеглось, Синеглазов аккуратно, одну
к одной, сложил фотографии и изящным бантиком завязал тесемки папки.
   - Ну все,  лежите  тихо,  не  беспокойте  меня,  -  поворачивая  ключ
секретера, прошептал Синеглазов и направился в кухню.
   Он решил плотно позавтракать и только после этого ехать на работу. Во
время завтрака Синеглазов включил приемник, пытаясь услышать  что-нибудь
о  пропавших  детях  и  о  разбойных  нападениях  маньяка.   Но   ничего
представляющего интерес радио не передало, и Синеглазов огорчился.
   - Наверное, я плохо работаю, обо мне никто не знает.  А  мне  хочется
стать известным, причем известным на весь мир. Мне хочется,  чтобы  меня
боялись, чтобы мое имя произносили с трепетом и дрожью  в  голосе.  И  я
этого добьюсь! - прихлебывая горячий кофе с молоком, шептал  Синеглазов.
- Обо мне еще узнают. Я своего добьюсь, я свой шанс не упущу!
   Закончив завтрак, Синеглазов почистил зубы и надушился.  Затем  надел
свежую  сорочку,   повязал   галстук,   затянул   брючный   ремень.   От
прикосновения к  ремню  глаза  маньяка  затуманились,  словно  в  каждый
капнули масла.
   - На работу... на работу, черт бы ее побрал! - пробормотал Синеглазов
и, надев плащ, взяв кожаную папку, вышел из квартиры.
   Вскоре он оказался в офисе. Направляясь к кабинету  шефа,  он  увидел
свою подругу и подмигнул ей. Девушка опустила голову и  не  ответила  на
приветствие коллеги. Ей все еще было не по себе. Она все еще не простила
Синеглазову его ночной визит, не простила того, как  грубо  и  нагло  он
овладел ею на полу. Но она прекрасно понимала, что никому на Синеглазова
пожаловаться не может. Ведь она сама виновата в том, что произошло.
   Рабочий день складывался как нельзя лучше. И единственным  огорчением
для Григория Синеглазова было то, что шеф отправлял  его  в  Питер,  где
необходимо было досконально проверить все документы одной из фирм.
   Ехать в Питер Синеглазову не  хотелось.  Но  когда  шеф  сказал,  что
Синеглазов едет не один, на лице Григория промелькнула улыбка.
   - Поезжай, поезжай, это дело важное. И  мы  сможем  сорвать  неплохой
куш, если все получится. Правда, операция рискованная, но у нас под  нее
есть деньги, - быстро просматривая бумаги, говорил  шеф.  -  Ты,  Гриша,
работник  толковый  и  во  всяких  таких   делах   человек   просто-таки
незаменимый. Получишь деньги и поезжай  сегодня  же  вечером.  А  завтра
позвонишь мне из Питера,  расскажешь  что  да  как.  И  если  они  вдруг
откажутся от лизинга, ты должен будешь придумать, как их прижать.
   - Я все понял, - кивнул Григорий и, взяв свою кожаную папку,  покинул
кабинет шефа.
   Больше на работе ему делать было нечего. И уже  к  одиннадцати  часам
дня Синеглазов мог вернуться в свою двухкомнатную квартиру на  проспекте
Мира. Так оно и произошло.
   Синеглазов въехал во двор, оставил машину у подъезда и, вытащив почту
из ящика, стал подниматься вверх. И вдруг услышал детский смех. Он  весь
напрягся так, как  напрягается  охотничий  пес,  услышав  свист  птичьих
крыльев.
   Синеглазов подобрался, его пальцы  сжали