у стоявшего рядом полковника Малахова.
     - Время от времени, - ядовито проворчал Малахов. - Хочется, знаешь ли, иногда развеяться, пошуметь.
     Вот только ты, понимаешь, помешал. Если бы не ты, погуляли бы на всю катушку, по-нашему, по-русски - так, что проснулись бы уже в раю.., или в пекле.
     - Мученики попадают в рай, - обнадежил его Глеб. - Тем более что огонь, если верить святой инквизиции, очищает от скверны.
     - Хочешь сказать, что мы упустили шанс? - фыркнув, осведомился Малахов. - Нет, ты мне скажи, зачем тебя ночью во двор понесло?
     - А зачем люди ночью во двор бегают? По нужде.
     - Твой мочевой пузырь надо представить к правительственной награде, - проворчал полковник, поплотнее запахивая на груди солдатский парадный китель образца восьмидесятых. Кроме кителя, на нем были огромные полосатые брюки, вязаный свитер с прожженной дырой на животе и заскорузлые, рыжие от глины кирзовые сапоги.
     Он запустил руку в карман кителя, порылся там, брезгливо морщась, и вытащил мятую пачку "Примы".
     - Покурим, снайпер? - предложил он, протягивая Глебу открытую пачку. - От щедрот местного населения.
     Кстати, я еще не поблагодарил тебя за...
     - С вас бутылка, - быстро сказал Глеб. - И хватит об этом.
     - Что? - растерялся полковник. - Бутылка?
     - А вы посмотрите на себя, - предложил Глеб. - Ну что с вас еще возьмешь?
     Полковник хмуро покосился на него, укоризненно покачал головой, но не выдержал и улыбнулся.
     Они закурили и стали молча смотреть, как поднимается к небу серый дым.
     - Этот дом построил мой отец, - негромко сказал Малахов. - Давно, задолго до войны. В сорок первом на него упала бомба, пробила крышу, потолок и там застряла.
     Она так и не взорвалась. Говорят, пленные французы и поляки, которые работали на немецких заводах, иногда набивали бомбы песком. Мама как раз рожала меня, когда это случилось. Бомба проломила потолок как раз над ее кроватью.
     Глеб помолчал, глубоко затягиваясь вонючей "Примой" и выпуская дым через ноздри.
     - Один из них показался мне знакомым, - сказал он после паузы. - Где-то я его видел, а вот где - не припомню. И еще их главный. Наверное, я смог бы его опознать и даже составить фоторобот. У него запоминающееся лицо и такая, знаете, ранняя седина на всю голову.
     Малахов вдруг повернулся всем корпусом и уставился на него так, словно увидел морского змея. Печали и мутной ностальгической поволоки в его взгляде как не бывало - глаза смотрели остро и цепко.
     - Как это ты ухитрился его разглядеть? - спросил он. - Темно же было, как у негра в ж.., гм.., в ухе.
     - Моя кличка - Слепой, - напомнил Глеб. - Неужели в досье не было ни слова про то, что я обладаю нокталопией - вижу в темноте.
     - Ну да?! Представь себе, не было. Тогда... - Малахов на некоторое время задумался, теребя кончик носа. - Высокий? - тоном, каким, наверное, привык вести допросы, вдруг спросил он. - Голова седая, так? Глаза темные, лицо вытянутое, как у лошади или, скажем, у Александра Блока, верхняя губа длинная, шнобель... - полковник сделал энергичный жест, показывая, какой у описываемого им человека нос, - вот такой вот шнобель, капитальный... Похож?
     - В общих чертах, - сказал Глеб. - Неужели знакомый?
     - Ах ты, мразь, - словно не слыша его, процедил полковник. - С того света, значит, вернулся, чтобы меня туда отправить. Жаль, ах как жаль, что ты промазал, Глеб Петрович!
     - Я его задел, - поправил полковника Слепой.
     - "Задел" не считается, - морщась, как от боли, сказал Малахов. - Эту сволочь если бить, то прямо в глаз, как белку. Я смотрю, ты даже не спрашиваешь, о ком речь. Неинтересно?
     - А чего тут интересного? По-моему, все и так ясно.
     - Н-да, - промямлил полковник, - что ясно, то ясно... В общем, фамилия его - я имею в виду настоящую - Раскошин. Подполковник Раскошин. Псевдонимы я сейчас не припомню, да это и не важно.., так или иначе, они будут в его досье. Возьмешься?
     - А если не возьмусь?
     - Тогда придется идти убеждать начальство, что мертвые иногда воскресают. И я подозреваю, что возобновление дела ничего не даст: у него были сильные покровители, так что вряд ли собранные нами улики до сих пор лежат в архиве.
     - И вы так спокойно об этом говорите?
     - А как мне об этом говорить? Что мне - землю грызть, голову пеплом посыпать? Поймаю кого-нибудь за руку - оторву эту руку к чертовой матери и не посмотрю, сколько там генеральских звезд на погонах, из-под которых она растет. А какой смысл потрясать кулаками наедине с собой или с тобой? Что от этого изменится?
     - Привозите ваше досье, - сказал Глеб. - Есть у меня кое-какие соображения на этот счет. Мнится мне, что недаром он материальчик на самых крутых авторитетов в свой компьютер загонял. Узнать бы, на кого работали те двое, которых я подвалил. Их куда повезли?
     - На Кудыкину гору, - проворчал полковник. - Оживлять электрошоком и вежливо спрашивать, на кого они работали при жизни.
     Вдали послышался шум приближавшегося автомобиля.
     Глеб прислушался и вздохнул.
     - Это за вами, - сказал он. - Ирину подвезете?
     - Дурацкий вопрос, - ответил Малахов.
     - Ну, тогда я пошел. Или вы не против, чтобы ваши ребята со мной повидались?
     - А ты?
     - Я? Я - категорически против. В общем, спасибо за веселые выходные.
     - Ну, Глеб Петрович, - Малахов развел руками, - кто же мог знать?
     - Да я серьезно, - сказал Глеб. - Все действительно было здорово, пока не пришли эти отморозки. Так ведь отморозки - это специфика нашей с вами работы. Профессиональная вредность, так сказать. На них обижаться - все равно что возмущаться по поводу плохой погоды. А все-таки мясо на шашлыки я мариную лучше вас.
     - Это мы еще проверим! - крикнул Малахов в его удаляющуюся спину.
     - Проверим, проверим, - ответил Глеб и скрылся за калиткой в дальнем углу сада.

***

     Приблизительно в то же время, когда сердобольный усач Егорыч вынес полковнику Малахову свои старые штаны, Виктор Шараев остановил машину возле ветхого двухэтажного дома, который явно должен был пойти на слом в ближайшее время. Он уже выглядел нежилым, пустые оконные проемы щерились редкими клыками выбитых стекол, и оттуда тянуло плесенью и нужником.
     Задрав голову. Активист разглядел на втором этаже три застекленных, хотя и грязных почти до полной потери прозрачности окна. На одном из них даже болталось что-то вроде занавески.
     Задремавший было Тыква проснулся от толчка, схватился за обрез и очумело завертел головой во все стороны.
     - Чего это? - забормотал он. - Куда это мы приехали?
     - Станция Березай, - объявил Виктор, - кто приехал - вылезай.
     - Это чего? - повторил Дынников. - Это он здесь, что ли, живет, Веньямин этот? Во дает! Правда, отмороженный. Здесь же, наверное, не топят ни хрена! Ноябрь же на дворе, что он, совсем охренел?
     Виктор молча указал ему на жестяную трубу, торчавшую из крайнего справа застекленного окна.
     - Буржуйка, что ли? - поразился Тыква. - Вот клоун!
     - Сейчас посмотрим, какой там клоун, - сказал Виктор, подтягивая перчатки. - Только не начинай сразу палить из своей мортиры.
     - Обижаешь, - протянул Тыква. - Зачем палить?
     Мы тихо-мирно...
     Они обошли дом и, толкнув скрипучую дверь, нырнули в вонючую темную пасть подъезда. Это напоминало экскурсию в пещеру большого и очень неопрятного дракона, вот разве что идти пришлось не вниз, а вверх. Подсвечивая себе зажигалкой, чтобы ненароком не вляпаться в то, что источало тошнотворный запах, подельники поднялись на второй этаж по загаженной, замусоренной лестнице и остановились перед облезлой деревянной дверью, на которой чудом сохранилась табличка с номером пять.
     - Тут? - тихо спросил Тыква, плавным движением вынимая из-под куртки обрез.
     - Кажется, да, - сказал Виктор. - Ну что, постучим?
     Тыква пожал плечами, но этот жест остался незамеченным из-за царившей на площадке темноты.
     Виктор снова чиркнул зажигалкой, осветив номер, вздохнул и громко, уверенно постучал в дверь.
     - Откройте! - повелительно сказал он. - Милиция!
     Ему никто не ответил. Активист ударил в дверь кулаком, и она вдруг открылась, протяжно взвыв ржавыми петлями.
     - Слиняли, - почти простонал позади него Тыква. - Бля буду, слиняли, суки!
     - Тихо ты, истеричка! - шикнул на него Активист. - Пошли.
     Он боком вдвинулся в прихожую, держа в руке вдруг показавшийся смешным и бесполезным нож и каждую секунду ожидая удара или выстрела из темноты. Сделав шаг, он немедленно въехал ногой в груду пустых бутылок, которые с грохотом и звоном разлетелись в разные стороны. Ни о какой конспирации теперь не могло быть и речи, и Виктор с облегчением чиркнул колесиком зажигалки.
     Дрожащий оранжевый огонек почти ничего не осветил.
     Активист поднес зажигалку поближе к стене, поводил ею из стороны в сторону и нашел выключатель. Пощелкав клавишей, он убедился в очевидном - света не было.
     Под ногой что-то зашуршало, и, наклонившись, Виктор подобрал пыльную пожелтевшую газету. Он свернул газету в жгут и поджег этот импровизированный фитиль.
     Стало немного светлее, но газета горела слишком быстро.
     Прежде чем неровный, пляшущий огонь добрался до пальцев, Виктор успел заметить в метре справа от себя округлый блеск стекла керосиновой лампы. Он затоптал газету, на ощупь отыскал лампу, снял с нее стекло и поджег фитиль.
     Лампа оказалась вполне исправной и под завязку заправленной керосином. Виктор попытался припомнить, когда в последний раз ему встречалась керосиновая лавка, но не смог: такое заведение на московской улице выглядело бы не менее дико, чем постовой милиционер с каменным топором.
     В тусклом оранжевом свете керосиновой лампы Активист разглядел большую прихожую с почерневшими от сырости, отстающими обоями и высоким, изборожденным трещинами потолком. Штукатурка с потолка местами обвалилась, обнажив гнилую дранку. Из мебели здесь были только батарея пустых разнокалиберных бутылок, в которую сослепу врезался Виктор, да несколько вбитых в стену ржавых гвоздей, на одном из которых висел древний, сильно потертый кожаный плащ с пелериной. Виктор никогда не был экспертом в вопросах военной формы, но у него сложилось вполне определенное впечатление, что точно такие же плащи когда-то носили офицеры СС.
     - А плащик-то фрицевский, - подтвердил его догадку Тыква.
     Виктор осторожно двинулся вперед, держа лампу подальше от себя в расчете на то, что, стреляя на свет, Телескоп не заденет его. Под каблуком что-то хрустнуло. Виктор посмотрел вниз и увидел одноразовый шприц. Еще один шприц валялся в углу, а немного левее того места, где он лежал, на обоях красовалась криво выведенная углем свастика. Свастика была нарисована в каких-нибудь двадцати сантиметрах от пола. Похоже, ее рисовали сидя, а то и лежа на полу.
     - Ну и берлога, - сдавленным голосом сказал Дынников. - Пошли отсюда, Витек. Эти пидоры давно слиняли.
     - Проверим и пойдем, - ответил Шараев. - Куда ты торопишься? Твои бабки ищем, а не дядины.
     Тыква промолчал и половчее перехватил обрез.
     Они пошли по квартире, последовательно проверяя все: ванную, в которой грудами валялись какие-то затхлые тряпки, загаженный вонючий туалет, захламленную кухню, выглядевшую так, словно здесь недавно пировало стадо свиней, черную от грязи и сырости гостиную, где обои свисали клочьями, а напротив сломанного, с торчащими наружу пружинами дивана нелепо и дико стоял старинный телевизор с мизерным экраном в разбухшем и перекошенном от влаги полированном корпусе, просторную пустую спальню с окном во двор и еще одну спальню - поменьше.
     Именно здесь, судя по всему, и жил пресловутый Веньямин, давший приют своему брату Эдуарду. В углу у окна стояла на ржавом листе жести печка-буржуйка, рядом с которой громоздилась куча изломанной в щепки мебели, поодаль обнаружился накрытый грязной газетой колченогий стол с разбросанными на нем объедками. Единственный табурет валялся в метре от стола кверху ножками, а со стены над столом таращил бешеные глаза писанный маслом фюрер. Стены здесь были густо измалеваны орлами и свастиками, и Виктор с содроганием подумал, что раз уж в наше время от политического безумия никуда не денешься, то лучше все-таки иметь брата-коммуниста. Теперь он понял, что имел в виду Телескоп, так нелестно отзываясь о собственном родственнике.
     Виктор повел лампой вправо и увидел продавленную, дышашую на ладан кровать, возле которой прямо на холодном замусоренном полу сидел человек. В первый момент Виктору показалось, что это Телескоп, но этот человек был повыше, не носил очков и не брился, как минимум, две недели. Голова у него была острижена наголо, что давало отличную возможность разглядеть страшную рану повыше левого виска. Вся левая половина головы у покойника была залита кровью, казавшейся черной в тусклом свете керосиновой лампы. Рядом с трупом валялась тяжелая монтировка, которой, по всей видимости, его и убили.
     - Мать твою, - хрипло выдохнул Тыква. - Вот тебе и Веньямин... Смотри, Витек, монтировка. Та самая, блин.
     - Ты уверен? - спросил Активист, опускаясь на корточки и щупая шею покойника под подбородком. Ни о каком пульсе и речи быть не могло - шея была твердая, как камень, и холодила пальцы даже сквозь перчатку.
     - Уверен? - переспросил Тыква. - Если бы тебя этой хренью по морде гвозданули, ты бы тоже был уверен.
     Не поделили, выходит, мои денежки, козлы. Одним отморозком меньше. Только где теперь второго искать?
     Активист брезгливо вытер пальцы полой куртки мертвеца и тяжело разогнулся.
     - Найдем, - глухо сказал он. - Никуда не денется. Вот так Эдя! Не ожидал, если честно. Смотри, Мишель. Смотри и запоминай, до чего люди доходят из-за жадности.
     - Линять отсюда надо, Витек, - нервно сказал Тыква. - Как бы нас тут с этим жмуриком не замели.
     Активист зажал в зубах сигарету, просунул ее кончик внутрь лампового стекла и закурил.
     - Да, - сказал он, не вынимая сигареты изо рта, - пойдем. Делать здесь нечего.
     Он шагнул к дверям и вдруг замер, держа ногу на весу и напряженно вслушиваясь. Тыква тоже прислушался, и на его невыразительном лице медленно проступило недоумение. Из прихожей доносились какие-то звуки, словно кто-то бродил по ней, оступаясь и спотыкаясь впотьмах. Наконец там загрохотали бутылки, и стало ясно, что им не почудилось. Активист поспешно задул лампу и только после этого опустил на пол занесенную для шага ногу.
     - Трах-тарарах, ну и бардак, - донесся из прихожей знакомый голос. Судя по интонации, Телескоп был навеселе. - Где эта передолбанная лампа? Венька! Эй, люди! Витек, вы что, трахаетесь там в потемках?
     - Ч-черт, - пробормотал Виктор. - Машина возле дома. Стань за дверь, Мишель.
     Он чиркнул зажигалкой и снова засветил лампу. Тыква бесшумно скользнул за дверь.
     - Совсем оборзел, отморозок, - пробормотал он.
     В его голосе слышалось беспомощное удивление перед наглостью Телескопа, рискнувшего вернуться на место преступления.
     Активист, хмурясь, поставил лампу на стол и, сдернув с кровати серую простыню, жестом фокусника набросил на труп. Он бросил взгляд на дверь, за которой прятался Дынников, спрятал нож и присел на край стола, передвинув лампу так, чтобы его спина не загораживала свет.
     - О! - донесся из прихожей довольный возглас Телескопа. - Вижу маяк! За-жи-гает свет-ля-чок свой фо-нарик мая-чок, - дурашливо пропел он и, судя по последовавшему за этим грохоту, упал.
     Пока он возился в коридоре, поднимаясь на ноги, снова падая и невнятно матерясь, Активист не спеша докурил сигарету, спрятал окурок в свою пепельницу и привел в порядок туалет, то есть в очередной раз поправил галстук, подтянул перчатки и пригладил волосы. Он продолжал хмуриться: на его памяти Телескоп ни разу не напивался до потери памяти, а его теперешнее поведение трудно было объяснить чем-либо, кроме пьяной амнезии.
     - Витек! - радостно воскликнул Телескоп, появляясь в дверях спальни. - А я гляжу - машина. Извиняться пришел? Не надо, Витек, не извиняйся. Я гордый. Сам ненавижу унижаться и не могу смотреть, как другие унижаются.
     Ну, поспорили, ну, вышла непонятка - с кем, мать его, не бывает? Устали все, перенервничали, вот и рычим друг на друга, как пауки в банке... Или пауки не рычат? Ну да, точно, не рычат. Они сразу - пр-р-рыг! - и жрать.
     Он поднял руки со скрюченными пальцами и показал, как прыгают друг на друга пауки. При этом его так сильно качнуло, что он едва не упал. Виктор смотрел на него с усталым удивлением. Глаза у него горели, словно их засыпали песком, и временами казалось, что пьяное кривлянье Телескопа ему только снится.
     - Все это хрень и чепуха, - восстановив равновесие, продолжал разглагольствовать Телескоп. - Милые бранятся - только тешатся. Я так и знал, что пыль уляжется и все будет тип-топ. Кстати, как ты меня нашел?
     - Случайно, - сказал Виктор. - Ты где был-то?
     - Я-то? - Телескоп пьяно ухмыльнулся. - Ну, от Тыквы заехал сюда.., брата, блин, нету, на душе погано - спасибо вам с Тыквой.., ты извини, но из песни слова не выкинешь. В общем, пошел я в кабак...
     - В "Семейный вечер"? - невинным тоном уточнил Виктор.
     - Да пропади она пропадом, эта тошниловка! - Телескоп скривился. Он либо говорил правду, либо был великим актером. - Я там горилле какие-то деньги должен, не помню сколько... В "Варшаву"! Музычка, девочки, холуи в смокингах, что твои пингвины... Потом где-то еще добавил, и - ура! - печаль рассеялась, развеялась тоска.
     Прихожу - а тут ты. Знал бы, прихватил бы пузырь на вынос, а так ошибочка вышла.
     - Да, - медленно сказал Активист, - человеку свойственно ошибаться. Иногда человек ошибается крупно.
     В остекленевшем взгляде Телескопа появилось осмысленное выражение. Он поморгал глазами за толстыми линзами очков, тряхнул головой и внимательно уставился на Виктора.
     - Это намек? - спросил он.
     - Это аксиома, - ответил Активист, - про которую некоторые постоянно забывают.
     - Вот это уже точно намек, - напряженным голосом сказал Телескоп. Его правая рука почти незаметно скользнула за спину.
     - Это не намек, мать твою, - яростно прошипел Дынников, выходя из-за двери и упирая в затылок Телескопу сдвоенные стволы обреза. - Это абзац.
     Держа обрез правой рукой, левой он ловко задрал на Телескопе куртку, выудил из-под нее наган и бросил его Активисту. Шараев поймал револьвер за рукоятку, взвел курок и направил оружие на Телескопа.
     - Скажи мне, Эдик, как можно быть таким жадным? - спросил он. - Зачем ты убил собственного брата? Из-за вшивых пятидесяти косарей?
     - Что? - Телескоп так достоверно изобразил растерянность, что Виктору на секунду стало не по себе. - Какого брата? Где Венька?!
     - Вот блин, - с отвращением сказал Тыква. - Неужто не помнишь? Или ты так много братьев перемочил, что не поймешь, про которого тебя спрашивают? Вот он, твой Венька!
     Он сдернул с трупа простыню, и Телескоп задохнулся, ловя воздух широко открытым ртом. Секунду он стоял, зевая, как выброшенная на берег рыба, а потом с каким-то жалобным, неприлично бабьим вскриком бросился к трупу. Тыква нацелился было сцапать его за шиворот, но Виктор остановил подельника отрицательным движением головы.
     Некоторое время Телескоп шарил руками по трупу, жалобно вскрикивая и причитая, потом вдруг замолчал, еще секунду посидел, низко склонив голову словно в глубокой задумчивости, и вдруг, цапнув с пола монтировку, бросился к Тыкве. Глаза у него были совершенно белые, как у вареной селедки, очки воинственно сверкали. Он был так страшен, что растерявшийся Тыква выронил обрез и беспомощно прикрыл голову скрещенными руками.
     Активист выбросил вперед свободную руку и быстрым движением выдернул монтировку из ладони Телескопа. Телескоп этого, похоже, даже не заметил, со всего маху врезав по скрещенным рукам Дынникова кулаком. Тыква заверещал от ужаса. Телескоп вцепился в горло своего бывшего товарища, но это было уже не то.