ий мужчина хозяйским жестом захлопнул крышку.
   Пока Аркадий и его подручный перетаскивали ящики  в  котельную,  Глеб
успел хорошо рассмотреть водителя "Жигулей". Это  был  мужчина  примерно
одного с ним возраста или чуть постарше. Точнее определить  было  трудно
из-за низко надвинутой на лоб кепки,  из-под  которой  виднелись  только
поблескивавшие в лунном свете линзы очков. Одет он был в линялые  джинсы
и удлиненную кожаную куртку,  Глебу  показалось,  что  она  турецкая.  В
движениях этого человека чувствовалась непринужденная грация большого  и
сильного животного: льва или  тигра,  например,  а  сигарету  он  держал
по-солдатски, огоньком в ладонь. Сигарета была зажата  в  пальцах  левой
руки, в то время как правую мужчина на протяжении всей разгрузки  держал
за отворотом куртки.
   "Ого, - подумал Глеб, оценивающе разглядывая этого  человека.  -  Вот
это птица. Интересно, что будет, если  сейчас  высунуться  из  кустов  и
сказать ему:
   "Бу!"? Пуля между глаз, вот что будет", - ответил он на свой вопрос и
стал смотреть дальше.
   Собственно, смотреть было  уже  не  на  что.  Через  несколько  минут
Аркадий и его помощник вышли из котельной,  отряхивая  ладони,  помощник
боком влез в машину, человек в кепке сел за  руль,  и  "Жигули"  уехали.
Проводив машину взглядом, Аркадий вернулся в котельную, закрыл за  собой
дверь и не выходил из нее до самого утра.

***

   Он снова видел сон про снег.
   Во сне им владело чувство обреченности  -  не  по  поводу  того,  что
должно было вот-вот произойти с ним в этой наполненной бешено  несущимся
навстречу снегом темноте, а по поводу самого сна. Теперь он точно  знал,
что спит и видит сон, и знал также, что не избавится от  этого  кошмара,
пока не вспомнит все - каждый  день,  каждое  слово,  каждый  выстрел  и
каждый шаг. Во сне снова была  боль,  и  слепящие  удары:  в  голову,  в
корпус,  снова  в   голову,   и   его   ответные   выпады,   и   горькое
разочарование... Кто-то там, во  сне,  проделал  с  ним  грязную  штуку,
как-то обманул его и.., ну да, убил. Или почти убил,  что,  в  сущности,
одно и то  же.  Так  или  иначе,  он  перестал  существовать  в  прежнем
качестве, превратившись в истопника Федора Бесфамильного, у которого  не
было ничего своего - ни дома, ни одежды, ни памяти. Даже нижнее белье на
нем   больничное,   запачканное   расплывчатыми   черными   штампами   с
неразборчивыми надписями... Даже во сне он испытал приступ  острого,  до
тошноты, отвращения к своему нынешнему положению и  тяжело  застонал  от
обиды, не сдерживая себя, потому что знал, что спит.
   На лоб ему легла узкая прохладная ладонь, и он  легко  открыл  глаза,
словно и не спал вовсе, а притворялся, стремительным и точным  движением
поймав чужую руку за запястье  и  сдавив  ее  в  стальных  тисках  своей
ладони. Склонившийся над ним человек тихо охнул от боли. Глеб понял, что
зажатое  в  его  ладони  запястье  чересчур  тонкое  для   того,   чтобы
принадлежать наемному убийце, и проснулся окончательно.
   Над его изголовьем стояла старшая медсестра Андреевна. В комнате было
уже почти совсем светло. Он прикинул, что сейчас что-то  около  половины
шестого утра.  В  сереньком  утреннем  свете  было  видно,  что  лицо  у
Андреевны белое, а нижняя губа закушена, словно от боли.
   "Да уж, - подумал Глеб, - словно", - и разжал руку.
   - Ox, - сказала Андреевна, растирая онемевшее  запястье,  на  котором
отчетливо белели отпечатки Глебовых пальцев, - ну и хватка. Хорошо,  что
не за горло. Рефлексы у тебя, как у черепашки-ниндзя.
   - Извиняюсь, - сказал Глеб, садясь. - Что случилось?
   - Это я извиняюсь, - покачала головой Андреевна и  снова  улыбнулась,
на этот раз немного смущенно, сразу заставив Глеба вспомнить, что на нем
нет ничего, кроме мятых сатиновых трусов принятого в армии образца. - Не
хотелось тебя будить, но у меня там такая авария...
   - Какая авария? - спросил Глеб, очумело  тряся  головой  и  натягивая
простыню повыше. Он никак не мог проснуться до конца и сообразить,  чего
от него хотят.
   - Мне так неудобно, - опять виновато улыбнувшись, сказала  Андреевна.
- Но у нас в ординаторской сорвало кран, вода хлещет,  просто  не  знаю,
что делать-.
   - Черт, - растирая ладонями щеки, сказал Глеб. - Извините, я  сейчас.
Да вы присядьте, что вы стоите...
   Андреевна присела на табурет и стала деликатно смотреть в окно,  пока
Глеб, путаясь в штанинах и  бормоча  в  их  адрес  невнятные  проклятия,
натягивал брюки.
   - Еще раз извини, - по-прежнему глядя в окно, сказала Андреевна. -  Я
хотела позвать Аркадия, но он заперся в котельной и не отвечает на стук,
только храпит.
   - Да, - согласился Глеб, - храпит он так, что иногда  отсюда  слышно.
Надо было сразу звать меня.
   А то разбудили бы кого-нибудь из больных, не все же у вас лежачие.
   - Черт возьми, - как-то совсем уже по-простецки сказала Андреевна.  -
Вот черт! Надо же, как я перепугалась. Даже не подумала  о  том,  что  у
меня там полное отделение мужиков. Курица и курица.
   - Ничего, - сказал Глеб. - Кто рано встает, тому Бог подает.  Кстати,
сколько времени?
   - Без десяти пять, - сказала  Андреевна,  бросив  быстрый  взгляд  на
часы.
   ...Авария оказалась пустяковой: головка крана просто каким-то образом
отвинтилась и выпала, открывая дорогу тугой струе холодной воды, которая
била в потолок, орошая попутно  все  на  свете.  Глеб  перекрыл  воду  и
завинтил головку на место. На все про все у него ушло  минуты  две.  Как
мог, он затянул  резьбу  пальцами  и  открыл  воду.  Кран,  кажется,  не
протекал, на месте соединения выступило две капли, и это было все.
   - Ну вот, - сказал он, вытирая пальцы о свои  рабочие  штаны,  -  без
инструмента лучше не сделаешь.
   - Спасибо, - просто сказала Андреевна, - выручил.
   Она стояла на пороге, и у ног ее плескалась вода.
   - Надо бы здесь прибраться, - нерешительно озираясь, сказал Глеб.
   - Ну, это уж совсем не твоя забота, - решительно отрезала  Андреевна.
- Санитаркам за это деньги платят. Батюшки, да ты  промок  с  головы  до
пяток. Пойдем, примешь двадцать капель для профилактики.
   - Да не стоит, Андреевна, - сказал Глеб.
   - Пошли, пошли, не ломайся. И потом, какая я  тебе  Андреевна?  Мы  с
тобой, наверное, одногодки.
   Ты с какого года?
   - Не помню, - честно ответил Слепой, осторожно ступая по воде.
   - Ах да, - спохватилась медсестра, -  действительно.  Но  все  равно,
вряд ли я старше тебя. Я Мария, Маша, понял? А никакая не Андреевна.
   - Хорошо, Мария, - пристыженно сказал Глеб.
   Он и в самом деле чувствовал себя слегка пристыженным: в самом  деле,
кто так разговаривает с женщинами? Андреевна... Типичный истопник. -  Вы
не обижайтесь, это я просто по инерции. Как все, так и я.
   - Нет, - решительно сказала медсестра, - так не пойдет. А ну, пошли.
   - Куда пошли? - спросил Глеб.
   - Ко мне, в сестринскую. Брудершафт пить. Что это такое, в самом деле
- выкает, как первоклассник. У нас, дружок, так не проживешь.
   Она  круто  развернулась  на  своих  непомерно  высоких  каблуках  и,
решительно цокая ими по  кафельному  полу  коридора,  пошла  вперед,  не
оглядываясь на Глеба, который, пожав плечами, двинулся за ней.
   Брудершафт так брудершафт, думал он, идя вслед за Андреевной и  снова
невольно  разглядывая  ее  обтянутые  нейлоном  сильные  икры,   выгодно
оттененные краем белоснежного крахмального халата. Что  я,  брудершафтов
не пил? Пил, наверное, и не раз... Тем более сегодня есть за что выпить.
Укараулил-таки! Осталось только выяснить, что именно я укараулил. Только
с чего это она вдруг развоевалась? Брудершафт...  Она  же,  кажется,  из
этих.., сестра Аркадия по вере. Они же,  кажется,  не  пьют,  в  рот  не
берут. Или брудершафт  им  разрешается?  В  виде  исключения,  в  особых
случаях. А?..
   Андреевна между тем вынула из кармана халата связку ключей, позвенела
ей и, выбрав нужный, отперла им расположенную в конце длинного  коридора
дверь с табличкой "Старшая медсестра".
   Кабинет был как кабинет: какие-то стеллажи, дара застекленных  шкафов
с разными склянками и устрашающим набором  никелированных  инструментов,
словно нарочно созданных для того, чтобы мучить и  без  того  измученную
человеческую  плоть,  стол,  два  стула,  окно,  до  половины   закрытое
крахмальными занавесками, такая же, как в каморке у Глеба,  кушетка  под
белой простыней, и на всем печать тщательно поддерживаемой чистоты, едва
ли не стерильности.
   - Гм, - сказал Глеб. - Я такой септический."
   - Ничего, - присаживаясь на корточки и копаясь на нижней полке шкафа,
откликнулась Андреевна. - Сейчас мы тебя продезинфицируем.
   Халат сдвинулся кверху, обнажив ее отлично вылепленные  колени.  Глеб
отвернулся, разглядывая плакат, посвященный вечно волнующей теме СПИДа.
   "Читай, читай, - иронически посоветовал он себе, - это  как  раз  для
таких, как ты, писано."
   -  Не  стой  столбом,  -  сказала  Андреевна.  -  Садись   к   столу,
располагайся. Куртку свою сними, мокрая же, замерзнешь.
   Глеб снял куртку и, повесив ее на спинку стула, уселся. На столе  уже
стояла емкость со спиртом, графин с водой и две мензурки.
   - Давай, кавалер, хозяйничай,  -  скомандовала  Андреевна,  продолжая
копошиться в шкафу. - Ты есть будешь что-нибудь?
   - Да нет, спасибо, - ответил Глеб. - Честно говоря, и  пить  в  такую
рань не стоило бы.
   - Значит, есть ты не  будешь,  -  констатировала  медсестра,  начисто
проигнорировав его последнее замечание. - Тогда и я тоже не буду.
   Она закрыла шкаф и подсела к столу, положив  ногу  на  ногу  и  почти
касаясь его коленями. Глеб снова с  усилием  отвел  взгляд  от  ее  ног,
сосредоточившись на смешивании выпивки. Определенно, в этой женщине было
что-то волнующее, и он удивлялся, что не замечал  этого  раньше.  То  ли
вместе с памятью к нему понемногу возвращалось кое-что еще, то ли просто
сказывалась весна,  но  чувствовал  он  себя  сейчас  в  высшей  степени
неспокойно... Пожалуй, решил он, лучше всего было бы прямо сейчас встать
и уйти во избежание возможных недоразумений.  Он  бы  непременно  так  и
поступил, если бы  не  четкое  осознание  того,  что  со  стороны  такой
поступок выглядел бы обыкновенным  хамством  и  мог  быть  расценен  как
продуманное оскорбление.
   - Ну, давай на "ты",  -  сказала  Андреевна,  беря  свою  мензурку  и
вставая.
   Глеб тоже встал.  Они  переплели  руки  и  выпили  до  дна.  Опасаясь
перелить воды, утративший сноровку Глеб, конечно же,  недолил,  и  питье
получилось излишне крепким. Он с шумом втянул в себя воздух, ощущая, как
по телу разливается мягкое дурманящее тепло, и увидел вблизи своего лица
полуоткрытые, ждущие губы. Он наклонился  и  легко  коснулся  их  своими
губами, но медсестра сразу же перехватила инициативу. У нее был теплый и
мягкий, умудренный богатым опытом рот, требовательный и сильный,  он  не
отпускал, приглашая зайти чуть-чуть дальше и  посмотреть,  что  там,  за
поворотом, и суля небо в алмазах, и Глеб, не  прерывая  поцелуя,  слегка
отодвинулся от нее, чтобы она не почувствовала его возбуждения,  но  она
немедленно придвинулась снова, прижалась всем телом, крепким  и  горячим
под тонкой  тканью  халата,  и  Глеб,  проведя  рукой  по  ее  податливо
выгнувшейся спине, почувствовал, что там, под халатом, ничего нет, кроме
этого гладкого сильного тела.
   "Да пропади все пропадом, - подумал Слепой, глядя через ее  плечо  на
устрашающий антиспидовский плакат, -  что  я,  не  человек?"  Рука  сама
нащупала у нее на спине завязки халата, и пальцы,  действуя  помимо  его
воли, осторожно потянули за тесемку.
   Она первая прервала поцелуй и некоторое время просто стояла, переводя
дыхание и тесно прижимаясь к нему всем телом.
   - Запри дверь, - попросила она, и Глеб с сожалением,  почти  с  болью
оторвался от нее и повернул вправо барашек замка, заметив при этом,  как
дрожит рука. "Надо же, как тебя разбирает, - подумал он, оборачиваясь. -
В самом деле, как первоклассника."
   Она уже развязывала пояс халата, глядя на  него  потемневшими,  вдруг
сделавшимися очень глубокими и  какими-то  затуманенными  глазами.  Глеб
шагнул к ней и положил ладони ей на бедра, снова притягивая ее  к  себе,
прижимая изо всех сил, и она издала короткий полувздох-полустон, уступая
его рукам, мягко подаваясь, сливаясь с его  телом,  оказавшись  волнующе
опытной и неожиданно очень нежной,  и,  когда  он,  подхватив  на  руки,
осторожно положил ее на кушетку, уронив на  пол  негнущийся  крахмальный
халат, она открыла глаза и сказала, слегка задыхаясь и пьяно  растягивая
слова:
   - Да... Только не надо так же торопиться, как с починкой крана.
   Он закрыл ей рот поцелуем, и она ничего  не  имела  против,  а  через
некоторое  время  мир  взорвался  ослепительным  фейерверком,   и   Глеб
удивился, когда, открыв глаза  спустя  несколько  минут,  обнаружил  его
целым и невредимым.

Глава 10

   - Выпьешь? - спросила она, вставая с кушетки и подходя к столу.  Тело
у нее было уже не  молодое,  но  отлично  сохранившееся,  и  Глеб  снова
залюбовался тем, как легко и непринужденно  она  двигается,  перешагивая
через брошенный на пол халат, нагибаясь, поднимая его и  небрежно  вешая
на спинку свободного стула. Теперь он смотрел на нее  спокойно,  но  она
все равно была хороша... И потом, Глеб был уверен,  что  она  умеет  еще
многое, чего просто не успела ему продемонстрировать, - такое, во всяком
случае, у него сложилось впечатление.
   - Выпью, - сказал он. - Слушай, нас здесь не застукают?
   - Смешной ты, - не оборачиваясь, сказала она. - Кто нас застукает?  И
потом, мы же взрослые люди.
   Она вернулась с двумя мензурками и присела на край кушетки,  подобрав
под себя одну ногу. Глеб принял у нее мензурку, а свободную руку положил
на теплую и гладкую, как атлас, внутреннюю поверхность ее бедра.
   - Расскажи, как ты живешь, -  попросил  он,  поглаживая  ее  бедро  и
ощущая, как возвращается возбуждение -  теперь  более  спокойное,  но  и
более глубокое в то же время. Он уже знал,  чего  ждать,  и  это  знание
причиняло сладкую боль.
   - - Что рассказывать, - сказала она и зачем-то оглянулась  в  сторону
окна. Ее вытянутое, слегка лошадиное лицо  выглядело  сейчас  усталым  и
постаревшим, и даже улыбка вышла грустноватой, почти жалобной.  -  Живу,
как умею. Как все, так и я. Ты пей.
   Тебе действительно пора. Скоро мои инвалиды проснутся и начнут бегать
в сортир. Не нужно, чтобы они тебя здесь видели. Ты же знаешь - языки...
   - Знаю, - сказал он и выпил. На этот раз разведено было  именно  так,
как надо: не слишком крепко, но и не слабо. "Опыт,  -  подумал  Глеб.  -
Или, говоря другими словами, стаж".
   Это была холодная,  совершенно  трезвая  мысль,  пришедшая  в  голову
словно извне. Возбуждение  сразу  прошло,  но  он  продолжал  машинально
водить ладонью по ее коже, пытаясь разобраться в своих ощущениях. Что-то
было не так, но что именно?
   Слишком быстро, понял он. Слишком быстро и слишком просто, прямо  как
у кроликов. Конечно, лишние сложности в этом  деле  ни  к  чему,  но  до
вчерашнего вечера она ведь в мою сторону даже не  глядела,  так,  кивнет
мимоходом, в лучшем случае процедит что-нибудь сквозь зубы...  Внезапная
вспышка страсти? Ну-ну. Нет, отчего же, бывает, наверное, и такое...
   - Прости, но тебе действительно надо идти, - сказала она, вставая.
   Глеб сел на кушетке и потянулся за брюками, поставив пустую  мензурку
на сиденье стула. Мензурки были пусты, и память была  пуста,  и  в  душе
ощущалась какая-то непривычная опустошенность, казалось, стоит отпустить
тяжелые рабочие брюки, и он  взлетит  к  потолку  и  повиснет  там,  как
наполненный водородом мужской вариант "резиновой Зины".
   Она уже деловито надевала халат.
   - Завяжи, - попросила она, поворачиваясь к нему спиной, и он послушно
принялся завязывать тесемки, шесть  штук,  начиная  от  покрытой  легким
темным пушком шеи с выступающими бугорками позвонков и кончая чуть  выше
колен, снова испытав  при  этом  прилив  мальчишеского  возбуждения.  Он
провел пальцем по выемке под коленом.
   - Не хулигань, - не оборачиваясь, сказала она. - Если хочешь, приходи
послезавтра. Я буду дежурить в ночь.
   - Есть, сэр, - ответил он, вставая и натягивая брюки.  -  Непременно,
сэр.
   - Чудак, - сказала она, отходя к окну и беря с подоконника  сигареты.
- Это не приказ и не просьба, это просто.., ну, скажем, разрешение.
   Глеб натянул на плечи подсохшую куртку и  подошел  к  зеркалу,  чтобы
пригладить волосы. Позади него чиркнула и зашипела, разгораясь,  спичка,
и потянуло табачным дымом. "Она еще и курит, - подумал он рассеянно. - А
как же вера? Впрочем, кто их  там  знает,  может  быть,  у  них  это  не
считается таким уж грехом? Да какое мне,  в  сущности,  до  всего  этого
дело?" - решил  он  наконец  и  наклонился  к  зеркалу,  которое  висело
низковато, как раз под женский рост.
   Наклонившись, он увидел в  зеркале  Марию,  которая  стояла  у  окна,
крест-накрест обхватив себя руками, и задумчиво курила, глядя прямо  ему
в спину холодным оценивающим взглядом. Свет из окна падал на ее  длинное
лицо, освещая его более чем хорошо, в выражении  этого  лица  невозможно
было ошибиться: в нем в равных пропорциях смешались  верблюжья  спесь  и
холодное ощущение собственного  превосходства.  Глаза  блестели  тусклым
оловянным блеском, и Глеб с трудом сдержал себя,  чтобы  не  вздрогнуть:
ему вдруг показалось, что он переспал с  ожившим  трупом,  сбежавшим  из
больничного морга.
   Она поймала в зеркале его взгляд  и  быстро  отвела  глаза.  Лицо  ее
переменилось, словно по волшебству, теперь это  было  просто  усталое  и
довольно некрасивое, но милое лицо сорокалетней женщины, которая провела
бессонную ночь, а под утро  до  конца  выложилась  в  постели.  В  конце
концов, то жутковатое выражение, которое он заметил в зеркале, могло ему
просто почудиться.
   Он обернулся и приблизился к ней, чтобы поцеловать на  прощание.  Она
не противилась и даже  снова  перехватила  инициативу,  затянув  поцелуй
почти на  минуту.  Это  был  мастерский,  очень  грамотный  и  призывный
поцелуй, но это была подделка: ни страсти, ни тепла в  этом  поцелуе  не
было ни на грош. Это был поцелуй утомленной высокооплачиваемой  шлюхи  с
двадцатипятилетним стажем.
   Так могла бы целоваться машина, и Глеб оторвался от нее, изо всех сил
стараясь не быть при этом грубым.  Она  не  возражала  и  против  этого,
просто осталась стоять на месте и сразу же поднесла  к  губам  дымящуюся
сигарету, которую, оказывается, все это время держала в руке, словно для
того, чтобы отбить вкус этого последнего поцелуя.
   Глеб пробормотал какие-то прощальные слова  и,  стараясь  не  шуметь,
вышел в коридор.  Отделение  еще  спало,  из-за  закрытых  дверей  палат
доносились всхрапывания, причмокивания и даже стоны. Кто-то  говорил  во
сне - невнятно, неразборчиво,  но  с  большой  убедительностью,  и  Глеб
подумал, что утро - время быстрых снов, которые снятся человеку на грани
пробуждения.
   Утренняя прохлада пробрала его до костей, и он  заторопился  к  своей
пристройке, на ходу нащупывая в кармане  сигареты.  Дурман  развеивался,
день вступал в свои права, разрушая миражи, и мысли Слепого  сами  собой
обратились к его невеселым делам.
   Интуитивно он ощущал какую-то скрытую связь между этими делами и тем,
что произошло с ним только что, но связь эта была слишком  призрачной  и
расплывчатой, и он решил пока не думать об этом.
   Это  казалось  ему   второстепенным   и   не   заслуживающим   такого
пристального внимания, как, например, выгруженные у котельной ящики.
   С ящиками, впрочем, все казалось вполне ясным.
   Если верить молоденькой библиотекарше, в статье, из-за которой,  судя
по  всему,  был  уничтожен  "Молодежный  курьер",  упоминалось  какое-то
оружие, находившееся в распоряжении секты. Убитый Аркадием корреспондент
искал  Рукавишникова.  Видимо,