йор Колышев: мягко, бесшумно, словно  не  шел,  а  скользил  по
полу, как гладкий камешек по льду или как дождевая капля по стеклу.
   Ряса задиралась все выше, и уже виден был  кончик  щегольской  желтой
кобуры, но Силаев все никак  не  мог  до  конца  поверить  в  реальность
происходящего. Кто? Поп и  богомаз!  И  кого?  Его,  лейтенанта  милиции
Силаева, любимца духов земли и неба и лично Александра Волкова, и где  -
в церкви, в двух шагах от алтаря, на который они, по идее, молятся...
   Отец Алексий вынул из желтой кобуры большой  черный  пистолет,  а  из
кармана длинный глушитель и  принялся  неторопливо  навинчивать  его  на
дуло.
   Силаев наконец справился  с  застежкой,  одним  четким,  отработанным
движением, как техасский рейнджер, выхватил свой "Макаров"  и  сразу  же
навел его на попа, поддерживая для надежности  далеко  вытянутую  вперед
правую руку левой.
   - Не двигаться! - прокаркал он, пружиня полусогнутыми ногами и  снова
начиная ощущать себя хозяином положения.
   Поп продолжал навинчивать глушитель на свой страховидный  обшарпанный
"люгер", словно не видя направленного на него пистолета.
   - С предохранителя сними,  -  посоветовал  он,  не  поднимая  головы.
Что-то у него там не заладилось, глушитель никак не желал навинчиваться,
и он терпеливо сражался с неподатливой  резьбой,  почти  не  обращая  на
лейтенанта внимания.
   Силаев заскрипел зубами и нажал на  спуск.  Он  напрягся  в  ожидании
грохота, который здесь, под каменными  сводами,  должен  был  прозвучать
просто оглушительно, но ничего не произошло - пистолет действительно был
на предохранителе. Он нащупал большим пальцем кнопку предохранителя,  но
тут сбоку подошел Карл Маркс, выдернул у него из потной руки пистолет, а
свободной рукой наподдал лейтенанту по шее.
   - Вовремя все надо делать, понял? -  сказал  он,  убирая  пистолет  в
карман комбинезона.
   - Ты что делаешь,  козел?!  -  плачущим  голосом  закричал  лейтенант
Силаев. - Это же табельное оружие! А ну, отдай!
   - Слушай, - глядя мимо лейтенанта, обратился богомаз к  попу,  -  мне
говорили, что этот парень идиот, но не сказали какой.
   - Блаженны нищие  духом,  -  заметил  в  ответ  батюшка.  Он  наконец
справился с глушителем, с  металлическим  щелчком  передернул  затвор  и
навел пистолет на  Силаева.  -  Полезай  в  яму,  сын  мой,  -  буднично
предложил он.
   - Не имеете права, - мертвеющими губами прошептал  Силаев.  -  Я  при
исполнении...
   - И все-то ты врешь, - добродушно сказал отец Алексий.  -  При  каком
ты, к дьяволу, исполнении?
   Кто тебя сюда послал? Начальник? Или, может быть, Волков?  Что  ж  ты
врешь-то в Божьем храме, говноед?
   Прости меня, Господи, - добавил он, покосившись в  сторону  алтаря  и
криво перекрестившись левой рукой: в правой у него был зажат  наведенный
на Силаева "люгер". - Ну давай, не тяни, полезай в яму.
   Тон его был таким повелительным, что привыкший повиноваться  каждому,
в чьем голосе звучали командные  нотки,  лейтенант  покорно  двинулся  в
сторону ямы, едва переставляя непослушные ноги, в знакомом только трусам
состоянии полного ступора, вряд ли сознавая, что плачет.
   - Смотри, - сказал попу Карл Маркс, указывая на протянувшуюся по полу
за лейтенантом мокрую дорожку, - обмочился, сволочь.
   - Ай-яй-яй, - укоризненно качая головой, сказал батюшка. -  В  Божьем
храме... Это ж богохульство!
   Или нет? - неуверенно спросил он у богомаза.
   - Богохульство, богохульство, - подтвердил тот. -  Да  пошевеливайся,
что ты как дохлый! - прикрикнул он на Силаева.
   Лейтенант покорно ускорился - настолько,  насколько  мог  сейчас  это
сделать. Совсем по-детски всхлипывая и глотая слезы, он неловко съехал в
яму  и  оттуда  поднял  к  своим  мучителям  мучнисто-бледное,  усеянное
красными точками прыщей лицо. Отец Алексий подошел поближе и остановился
у края ямы, опустив "люгер" дулом вниз.
   - Ну что, сын мой, - спросил он, - умирать-то неохота?
   Силаев, сделав над собой гигантское усилие, отвел полные слез собачьи
глаза от  пистолета  и  взглянул  в  лицо  лжесвященнику.  Отец  Алексий
улыбался - искренне и открыто, почти радостно, словно только что отмочил
или, наоборот, собирался  вот-вот  отмочить  отличную  шутку.  Лейтенант
медленно, истово опустился в яме  на  колени  и  еще  больше  запрокинул
кверху лицо. Говорить он не мог, из груди вырывалось только тонкое, едва
слышное поскуливание.
   - Вижу, что неохота, -  сказал  батюшка.  -  Ну  а  как  ты  мыслишь:
Колышеву охота было помирать?
   Ну давай, ложись поудобнее. Лежать! - выкрикнул он, видя, что  Силаев
продолжает неподвижно стоять на коленях.
   Лейтенант  улегся  лицом  вверх,  слегка  подогнув  ноги:  яма   была
коротковата. Он посмотрел вверх  и  увидел  черный  зрачок  пистолетного
дула. Он зарыдал в голос,  не  смея  даже  прикрыть  лицо  руками,  хотя
бояться ему, по сути дела, было  уже  нечего.  По  ногам  снова  потекла
горячая струйка,  лейтенант  зажмурил  глаза  и  сжался  в  комок,  а  в
следующее мгновение захлопали выстрелы. Они звучали один за другим, пока
в обойме "люгера" не кончились патроны, но лейтенант Силаев  их  уже  не
слышал.
   - Иди с миром, - сказал "батюшка", свинчивая с пистолета глушитель. -
Экая все-таки мразь!
   Он убрал пистолет и глушитель, выудил откуда-то  из-под  рясы  трубку
сотового телефона, нажал кнопку вызова и сказал:
   - Ты, Волк? Все в ажуре.
   Потом он набрал другой номер и сообщил то же самое полковнику Лесных.
Его похожий на  Карла  Маркса  коллега  в  это  время,  натужно  кряхтя,
приволок откуда-то из-за лесов большую канистру  из  нержавеющей  стали.
Нес он ее слегка на отлете, словно боялся запачкаться, хотя  поверхность
канистры была сухой и чистой.
   - Не знаю, - недовольно сказал он, ставя канистру  возле  ямы,  -  за
каким хреном тебе каждый раз этот цирк?
   - Почему цирк? - выуживая из-под  рясы  пачку  "Парламента",  немного
обиженно удивился отец Алексий. - Ты сам подумай: что такое смерть?  Это
же самое важное событие в человеческой жизни!
   Подведение, можно сказать, итогов... Жениться  можно  хоть  сто  раз,
детей нарожать кучу, а умираешь-то только однажды! Такое событие  должно
запоминаться. А тебе бы все, как в шашках, - раз, и нету...
   Нельзя так легкомысленно к этому относиться, - назидательно  закончил
он, прикуривая сигарету и длинно сплевывая в яму.
   - Тоже мне, бюро добрых услуг, - криво усмехнулся  богомаз,  извлекая
из заднего кармана комбинезона две пары  толстых  резиновых  перчаток  и
протягивая одну "попу". - Давай кончать эту бодягу, с души уже  воротит,
да и жрать охота.
   Отец Алексий без сожаления бросил недокуренную и до половины сигарету
в  яму,  носком  кроссовка  посталкивал  туда  же  выброшенные  отсечкой
пистолета гильзы, натянул перчатки и, крякнув,  взялся  одной  рукой  за
ручку канистры, а второй за дно.
   - Давай, - скомандовал он.
   Вдвоем они перевернули канистру и осторожно, чтобы,  упаси  боже,  не
забрызгаться, вылили ее содержимое в яму. По всей церкви распространился
нестерпимый запах тухлых яиц, в яме зашипело, и  оттуда  повалил  легкий
дымок. Богомаз заглянул в яму, и его передернуло.
   - Вот дерьмо, - перехваченным голосом выговорил он.
   - Если будешь блевать, то,  пожалуйста,  в  яму,  -  деловито  сказал
"батюшка", извлекая  из-за  кучи  земли  лопату.  -  Что-то  ты  сегодня
лирически настроен, - добавил он, начиная засыпать яму.
   - А у меня проблемный день, - ответил богомаз, берясь за ручку второй
лопаты.
   Вдвоем они быстро засыпали могилу лейтенанта  Силаева  и  утрамбовали
землю заранее припасенной трамбовкой  -  круглым  поленом  с  поперечной
ручкой наверху. После этого они завалили яму булыжниками, бросили поверх
них  несколько  арматурных  прутьев  и,  работая  со  сноровкой  бывалых
шабашников, опорожнили туда же корыто с цементным раствором.  Затем  они
разровняли раствор и аккуратно уложили на место плиты пола. Затерев  швы
и тщательно убрав мусор, они наконец разогнули вспотевшие спины,  озирая
дело рук своих.
   -  Уф,  -  сказал  богомаз,  -  уморил  мент  поганый.  Лейтенант,  а
похоронили, блин, как царя, - в церкви.
   - Ага, - согласился "поп". - Только таблички не хватает: здесь,  мол,
лежит лейтенант милиции Силаев, мусор и полное говно.
   - И еще сектант, - добавил Карл Маркс.
   - Точно, - согласился "батюшка".
   Некоторое время он, наморщив лоб, рассматривал только что  положенный
участок пола, а потом со вздохом сказал:
   - Просядет.
   - Сколько-то времени постоит, - пожал плечами Карл Маркс. - Ты же  не
собираешься застрять здесь на всю жизнь.
   - Боже сохрани, - ответил  "батюшка",  продолжая  разглядывать  плиты
пола. - А, - махнув рукавом запачканной землей и цементом рясы,  сказал,
наконец, он, - сойдет для сельской  местности!  И  так  полдня  с  одним
мусоришкой провозились.
   Они побросали лопаты и трамбовку в корыто и  со  скрежетом  поволокли
его на улицу. Некоторое  время  под  сводами  храма  Святой  Троицы  еще
шарахалось пугливое эхо, но вскоре стихло и оно.

Глава 16

   Глеб  Сиверов  проснулся,  но  некоторое  время  продолжал  лежать  с
закрытыми глазами. В глаза светило утреннее солнце, и  под  зажмуренными
веками клубился красноватый полумрак. Спать больше  не  хотелось,  но  и
вставать тоже. Во всем теле было блаженное  ощущение  расслабленности  и
опустошенности, и спешить было абсолютно некуда.
   Впереди ждал еще один длинный, ничем не заполненный день.
   "Санаторий, - подумал Глеб. - Все  это  похоже  на  правительственный
санаторий: отличная кормежка, роскошная обстановка,  обслуга  на  уровне
высших мировых стандартов и полное безделье. Возможно,  конечно,  что  в
правительственных  санаториях  поменьше  всех  этих  сексуальных  игрищ,
все-таки возраст у отдыхающих не тот, но кто их знает, этих  кремлевских
старцев.., да они теперь, в большинстве своем,  далеко  не  старцы,  так
что..."
   Додумать мысль до конца ему не дали - слева прижалось к  нему  что-то
длинное и горячее, атласно-гладкое, бархатистое, и теплая умелая  ладонь
медленно прошлась от груди к низу живота.
   "Черт возьми, - подумал он, - не жизнь, а  сплошной  праздник.  Живу,
как  турецкий  султан...  или  как  боров  на  свиноферме  -  жру,  пью,
совокупляюсь и жду, когда придет мясник с ножом".
   Впрочем, насчет мясника он, пожалуй, перегнул. Резать  его  никто  не
собирался, а собирались его использовать по прямому назначению - так ему
и было сказано, когда он очухался после того памятного сеанса гипноза  с
гудящей головой и мутными глазами. Видимо, подумал Глеб, я действительно
зачем-то очень нужен Волкову, вот только узнать бы зачем.
   Скажут, решил он, перехватывая на своем животе чужую узкую  ладонь  и
поднося ее к губам. Когда придет время, мне все скажут.
   Ладонь вывернулась, выскользнула из его руки,  как  маленькая  теплая
рыбка, послышалось знакомое  шуршание,  металлический  щелчок,  потянуло
дымком, и ладонь вернулась, поднеся  к  его  губам  зажженную  сигарету.
Лафа, подумал Глеб, затягиваясь. Сигарета была из хороших, и  не  просто
из хороших, а из самых  лучших,  какие  только  можно  достать  в  наших
широтах: совсем не то дерьмо, которое он курил в больнице.
   Женщина не торопилась сама и не торопила его.
   Она была немолодой и очень  опытной,  и  торопиться,  как  совершенно
справедливо полагал Глеб, действительно было некуда. Она была на работе,
а то, что работа в последнее время  стала  доставлять  ей  удовольствие,
было только к  лучшему.  Мужчина,  лежавший  рядом  с  ней  с  закрытыми
глазами, был неплох в постели и,  судя  по  тому,  что  вытянул  из  его
больной памяти Волков, на работе он тоже  был  весьма  неплох,  так  что
теперь его следовало всемерно ублажать, развлекать и  вообще  не  давать
задумываться: его час был близок, и не следовало осложнять дело  мелкими
конфликтами.  Тем  более  что  он  был   профессионалом,   а   обиженный
профессионал может, сам того не желая, причинить массу хлопот.
   Она подносила дымящуюся сигарету поочередно то  к  его  губам,  то  к
своим, постепенно заводясь, сама того не желая, противясь этому, но не в
силах совладать с собой, да и  не  очень-то  к  этому  стремясь.  Волков
проповедовал свободу во всех отношениях, и ему ли было теперь  обижаться
и ревновать.
   Она точно знала, что этот лежащий  с  закрытыми  глазами  мужчина  не
обидит ее и не разочарует, потому что обижать и разочаровывать он просто
не умеет. Ему было проще убить, чем обидеть, - это она знала  наверняка,
чувствовала в своем партнере безошибочным женским чутьем  и  постепенно,
не отдавая себе в этом отчета, начинала ценить это его качество.
   У нее все было  готово  к  его  пробуждению:  бутылка  джина,  тоник,
серебряное ведерко со льдом, и, когда  сигарета  догорела,  она  смешала
питье и поднесла стакан к его губам. Ледяная капля сорвалась  с  донышка
запотевшего стакана и упала ему на грудь.
   Глеб вздрогнул и открыл глаза.  "Сервис,  -  подумал  он.  -  Сервис,
приличествующий наемному убийце, в котором заинтересованы".
   У женщины, лежавшей рядом с ним  в  постели,  было  длинное,  слишком
костистое и холодное, чтобы даже в минуты нежности  выглядеть  красивым,
лицо и льдисто-серые безразличные глаза. Тело у нее было  тоже  длинное,
не по возрасту гибкое и мускулистое, а поросль на лобке  лежала  густыми
завитками, напоминая овчину. В сочетании с  дрябловатой,  уже  немолодой
кожей и висловатым задом все это выглядело не слишком аппетитно, но ноги
у нее до сих пор были превыше всяческих похвал, а  ртом  она  выделывала
такие  штуки,  о  которых  можно   было   только   мечтать.   Это   была
профессионалка, и Глеб испытывал к ней ровное дружеское расположение: он
и сам был профессионалом. По крайней мере, Волков утверждал, что  прочел
это в его памяти.
   Медленно  потягивая  джин  с  тоником,  Глеб  во  всех   подробностях
вспоминал тот разговор. Это стало ежеутренним ритуалом - сигарета,  джин
с тоником, чашечка кофе, иногда  секс...  И  все  это  продолжалось  уже
вторую неделю. За это время Глеб окреп,  набрал  вес,  мускулы  налились
прежней силой, он был,  как  говорится,  готов  к  труду  и  обороне,  и
бездействие начало понемногу тяготить его.
   Тот разговор... Глеб покосился на  женщину.  Она  тоже  пила  джин  с
тоником.  Обнаженная,  горячая,  с  запотевшим  бокалом   в   руках,   с
выкрашенными перламутровым лаком  ногтями  на  ногах  -  суперконцентрат
провинциальной роскоши, местечковая Клеопатра с холодными  безразличными
глазами...
   ...В тот раз он не сумел выбраться из кресла самостоятельно,  Волкову
пришлось подставить плечо, благо мужик он был крепкий,  застоявшийся,  и
поднять обмякшее тело Слепого ему было раз плюнуть.
   "Ну  что,  -  сказал  ему  Волков,  -  ну  что,  Глеб  Петрович,  как
самочувствие?" - "Кто Глеб Петрович?
   Я? Ладно, пусть так... И что дальше?" - "Дальше - немного сложнее,  -
сказал Волков. - Видишь ли, ты оказался таким  человеком,  что  либо  ты
будешь работать на меня, либо я тебя кончу - здесь  и  сейчас,  и  никто
тебя не найдет..." - "Ой как страшно, -  сказал  Глеб.  -  А  конкретнее
можно?" - "Пожалуйста, - сказал Волков, - конкретнее так конкретнее.
   Поройся в своей памяти, и все поймешь."
   Он порылся в своей памяти  и  действительно  кое-что  обнаружил.  Это
сильно смахивало на конспект: родился, учился, сидел, освободился, снова
сидел...  К  этому  конспекту  прилагался  список  жертв:  депутат,  два
адвоката, четыре генерала, кто-то  там  еще..,  куча  народа,  в  общем.
Подробностей он не помнил, помнил только,  что  звали  его  Глебом,  что
кличка у него была Слепой  и  что  был  он  наемным  убийцей,  умелым  и
удачливым, а следовательно, дорогостоящим.
   "Это все какое-то дерьмо, - сказал он Волкову. - Ты извини, шаман, но
мне лично кажется,  что  все  было  как-то  не  так.  Очень  похоже,  но
чуть-чуть по-другому." - "Ты сам-то  понимаешь,  что  сейчас  сказал?  -
спросил Волков. - Я же  тебе  слова  не  говорил,  ты  же  сам  с  собой
разговариваешь, это твоя настоящая память с ложной спорит"  Ясное  дело,
каждому калеке хочется верить, что он в  прошлом  был  либо  олимпийским
чемпионом, либо банкиром, либо суперагентом... Но на деле-то, дружок,  -
сказал ему Волков, вертя в пальцах неприкуренную длинную сигарету, -  на
деле все было совсем не так... Байки хороши для детей и тех,  кто  сидит
на нарах, но мы-то с тобой не  дети  и  не  зеки,  у  нас  с  тобой  дел
невпроворот, так что давай-ка просыпайся, пора браться за работу. Птичка
утром прилетела и давай в окно стучать: как  тебе  не  надоело,  как  не
стыдно столько спать... Или ты думаешь, что тот майор зря по  твою  душу
приходил? Какой майор?
   Да тот самый, майор ФСБ Колышев, которого вы с тем  лейтенантиком  на
пару замочили..." - "Ладно, сказал Глеб - не ему сказал, не  Волкову,  а
себе, - ладно. Уголовник, значит. Значит, не поделил с братвой бабки, не
того кого-то замочил и был выведен за скобки... Ладно.  Что-то  непохоже
на правду, но.., ладно." Другой правды у него все равно не было, и  пока
что приходилось жить с  этой.  Волков  утверждал,  что  сдвинул  процесс
восстановления его памяти с мертвой точки, и Глеб не  спорил,  хотя  то,
что он теперь знал о себе, воспринималось скорее как  некий  имплантант,
чем как органичная часть личности.
   Он не спорил, потому что все-таки был профессионалом и  понимал,  что
споры не приведут ни к чему.., кроме, разумеется, безымянной могилы. Кем
бы он ни был, но профессионал  продолжал  жить  в  нем,  и  профессионал
настаивал на том, чтобы до времени сидеть и не дергаться, потому что все
было неспроста: и его новая память, которой он инстинктивно не верил,  и
эта роскошная спальня, и страстные вздохи по ночам, и утренний джин...
   В комнате стоял  магнитофон  -  мыльница,  но  из  хороших,  с  целой
коробкой кассет и компакт-дисков.
   Записи представляли собой отличную коллекцию классики, и в этом  Глеб
верил Волкову безоговорочно -  это  бесспорно  была  часть  его  прежней
личности:
   Вагнер, Чайковский, Моцарт, Брамс, Дебюсси... С ними ему было просто,
как со старыми знакомыми, и он истязал магнитофон круглые сутки,  словно
торопясь наверстать упущенное.
   Профессионал внутри него был жив, и  Глеб  не  задавал  вопросов.  Он
знал, что рано или  поздно  ему  все  объяснят..,  настолько,  насколько
сочтут нужным.
   Остальное  он  рассчитывал  понять  сам,  не  сразу,  конечно,  а  со
временем. То, как вокруг него плясали в этом странном  доме,  где  дикая
безвкусица сочеталась с не менее  диким  богатством,  не  располагало  к
вопросам: он явно был нужен хозяину. Вот  когда  хозяин  выставит  счет,
можно будет подумать, стоит ли этот счет оплачивать, а пока... Пока  что
он пользовался предоставленной ему возможностью  отдохнуть  и  набраться
сил.
   Он жил, как трава, не подозревая, что привитые  ему  когда-то  навыки
скрытого, неявного сопротивления гипнотическому  воздействию  наконец-то
пригодились, почти сведя на нет  постгипнотическое  внушение,  сделанное
Волковым,  -  почти,  но  не   совсем,   потому   что   применены   были
бессознательно.
   Волков был уверен  в  своей  полной  власти  над  Слепым,  но  Мария,
делившая с Глебом постель, смутно ощущала в искалеченном сознании своего
нового   сожителя    хорошо    замаскированный    очаг    сопротивления,
замаскированный настолько хорошо, что он и сам о нем не догадывался, а в
такие вот утренние минуты с джином и  одной  на  двоих  сигаретой  Марии
казалось, что все это - глупые женские фантазии, не  стоящие  выеденного
яйца.
   Она знала то, чего не знал Глеб: завтра, самое позднее -  послезавтра
им двоим предстояла поездка в Москву. Они должны были  нанести  короткий
деловой визит главному экологу  Московской  области  герру...  Тьфу  ты,
черт, чтоб он провалился, этот немец!
   Господину Спицыну. Волко