,  предусмотрительно  взявшись  за
цепочку, чтобы, упаси бог, ненароком не выдернуть из гранаты чеку.
   - Дровишек подкинь, Сашок, - сказал  ему  Гуняев,  который  в  это  время
сноровисто вскрывал банку с тушенкой при помощи штык-ножа.
   Лыков тяжело опустился на корточки перед печкой, в которой  ровно  гудело
пламя, и нехотя перебрал прислоненные  к  ее  горячему  боку  выломанные  из
забора доски, выбирая те, которые уже успели более или менее просохнуть. Для
растопки они пользовались мебелью, но, когда огонь разгорался, в печку можно
было совать что попало, потому что  хозяйственный  Гуня  в  первый  же  день
прочистил дымоход, и теперь печка тянула как зверь.
   Вооружившись  длинной  треугольной  щепкой,  Лыков  со   скрипом   открыл
раскаленную дверцу топки, поворошил дрова самодельной кочергой  и  бросил  в
огонь  пару  сломанных  расщепленных  досок.   Ровный   гул   пламени   стал
прерывистым, сырые доски зашипели, распространяя вонь. Лыков  протолкнул  их
подальше с помощью кочерги и со стуком захлопнул дверцу.
   Гуняев протянул ему вскрытую банку тушенки, и он пристроил  ее  на  плиту
рядом со второй банкой, которая уже успела  разогреться  и  теперь  источала
восхитительный мясной дух, от  которого,  впрочем,  все  они  уже  понемногу
начали воротить носы: все на свете рано  или  поздно  надоедает,  и  тушенка
здесь не исключение. Правда, есть вещи, которые надоедают медленнее, чем все
остальное, и одна из  таких  вещей  стояла  сейчас  посреди  стола  рядом  с
наполненным водой солдатским котелком.  Это  была  трехлитровая  алюминиевая
емкость с очищенным медицинским спиртом, и, снимая с плиты разогретую  банку
тушенки, Лыков сглотнул набежавшую слюну..  Он  был  доволен  тем,  как  ему
удалось пристроиться здесь, в Чечне.  Конечно,  это  было  далеко  не  самое
приятное и безопасное место, но, по крайней мере, ему не нужно  было  каждый
божий день  лезть  под  пули  и  бегать  по  горам,  обвешавшись  тяжеленной
амуницией. Возиться со жмуриками, которые порой  уже  успевали  основательно
разложиться, прежде чем их находили, было  неприятно,  но  в  остальном  все
складывалось  наилучшим  образом.  Хозяйство  Славина  стояло  особняком   и
представляло собой отдельный уютный мирок  наподобие  тех  теплых  местечек,
которыми всегда изобиловала армия: каптерок, складов, подсобных  хозяйств  и
хлеборезок.
   Где-то совсем недалеко коротко простучал автомат,  к  нему  присоединился
еще один, и почти сразу же в ответ отрывисто и гулко залаял крупнокалиберный
пулемет.  ?Духи?  начали  ночной  концерт,  давно  ставший  привычным,   как
стрекотание сверчка за печкой или  приглушенное  бормотание  радиоточки.  На
секунду Лыков представил себя  сидящим  в  ненадежном  укрытии  блокпоста  и
палящим в темноту из ручного пулемета. По  голове  у  него  пробежала  волна
озноба, заставив  шевельнуться  коротко  остриженные  светлые  волосы.  Боже
сохрани...  Так  ведь  и  пулю  схлопотать  можно!  Ильич,  конечно,   мужик
раздражительный, и рука у него, надо сказать, тяжелая,  но  за  ним  как  за
каменной стеной. И подзаработать дает, не скупится. И,  опять  же,  спиртягу
где-то достает. Он правильно говорит: на нашей работе не пить нельзя.  Когда
почти каждый день жмуриков перетаскиваешь, дезинфекция - первое дело.
   Лыков брякнул на стол горячую  банку  и  облизал  жирные  пальцы.  Гуняев
закончил кромсать штык-ножом хлеб, ладонью смел  со  стола  крошки  и  одним
резким движением отправил их в рот. Стол был хороший, с полированной дубовой
крышкой, но ему уже основательно досталось:  блестящая  светлая  поверхность
была  вдоль  и  поперек  исцарапана,  на  ней  чернели   прожженные   круги,
оставленные донышками горячих  котелков  и  консервных  банок,  и  следы  от
затушенных сигарет. Гуня, которому нравилось корчить из себя крутого  вояку,
с громким стуком воткнул тяжелый штык-нож в многострадальную крышку стола  и
откинулся назад, привалившись спиной к оклеенной выгоревшими  обоями  стене.
Он закурил и хотел было  что-то  сказать,  но  тут  заменявший  дверь  кусок
брезентового автомобильного тента с шорохом откинулся в сторону  и  в  кухню
протиснулась туша старшего прапорщика Славина.
   - Смир-р-рна-а! - дурачась, выкрикнул  Гуняев  и  действительно  вскочил,
щелкнув каблуками и выпучив глаза. Губы он при этом сложил  куриной  гузкой,
из самой середины которой торчала дымящаяся сигарета.
   - Клоун, - проворчал Славин, расстегивая  портупею  и  стаскивая  с  себя
бушлат. - Ну как есть клоун. В агитбригаду тебя, что ли, отдать.  -  Погода,
сука, портится, - сообщил он, вешая бушлат на гвоздь в  стене  и  подходя  к
печке, чтобы погреть руки. - Опять тучи и холод  собачий.  Снова,  наверное,
дождь пойдет, а то и снег, чего доброго.
   - Вот дерьмо-то, - усаживаясь на  место  и  небрежно  стряхивая  пепел  с
сигареты себе под ноги, сказал Гуняев. - Ильич, как там  насчет  бани  -  не
слыхать?
   - В пятницу, - ответил Славин, вынимая из кармана мятый носовой платок  и
вытирая им свой знаменитый нос.
   - Ни хрена себе, - недовольно проворчал Гуняев. - В пятницу...
   - А сегодня, мать его, понедельник!
   - А кто тебе виноват,  что  ты  прошлый  банный  день  бухой  провалялся?
Воин-освободитель, едрена  вошь...  Ладно,  поговорю  с  Остапчуком,  может,
организуем. При нашей работе гигиена - первое дело.
   - Второе, - вмешался в разговор  немногословный  Лыков,  снимая  с  плиты
вторую консервную банку и вслед за Славиным подсаживаясь к столу.
   - Чего? - не понял Славин.
   - Гигиена - дело второе, - пояснил Лыков, поспешно брякая банку на стол и
дуя на обожженные пальцы. - Первое дело  -  дезинфекция.  Ты,  Ильич,  очень
хорошо это все нам растолковал. Про бациллы всякие.
   - Сам ты бацилла,  -  проворчал  Славин,  придвигая  к  себе  емкость  со
спиртом. - Сейчас мы тебя того.., продезинфицируем.
   - Так я ж не против! - обрадовался Лыков и потянулся за кружкой.
   - Еще бы ты был против, - ухмыльнулся Гуняев, тоже вооружаясь алюминиевой
кружкой и не сводя глаз с фляги.
   Спирт, аппетитно булькая, полился  в  кружки  прозрачной  струей.  Славин
поставил емкость на стол, по-хозяйски завинтил крышку и поднял кружку.
   - Ну, мужики, - сказал он, - давайте дернем по маленькой за все  хорошее.
Вечер у нас сегодня свободный, день прошел...
   - День  прошел,  и  хрен  с  ним,  -  вставил  Гуняев  старое  солдатское
присловье, застрявшее у него в голове еще с тех пор, как он тянул срочную.
   -  Вот  именно,  -  сказал  Славин,  недовольно  покосившись  на   своего
подчиненного: он не любил, когда его перебивали. -  День  прошел  нормально.
Завтра будет работа.
   - Опять? - скривился Лыков. - Ох и не  люблю  я  это  дело...  Все  время
кажется, что вот-вот застукают. Чего хоть в них, в этих гробах, а, Ильич?
   - Не твое собачье дело, - не утруждая себя дипломатией, отрезал Славин. -
Не любит он... А бабки ты любишь?
   - Бабки люблю, - покладисто согласился Лыков. - Да я ж  ничего...  Мне-то
что? Я только говорю, что стремно. А что, если и вправду застукают?
   - Да  кому  ты  нужен?  -  снова  вмешался  Гуняев.  -  Кто  тебя  станет
останавливать? От нашей труповозки все шарахаются, как от долбаного Летучего
Голландца. А много ящиков, Ильич? - заинтересованно спросил он, повернувшись
к Славину.
   - Два, - ответил Славин, не сводя тяжелого взгляда  с  Лыкова.  -  А  ты,
Сашок, - продолжал он, обращаясь непосредственно к Лыкову, -  запомни  одно:
меньше знаешь - лучше спишь. И, опять же, кто много знает, тот  мало  живет.
Я, к примеру, про эти гробы ни хрена не знаю и знать не хочу. Знание, Сашок,
это не всегда сила. Иногда это не сила, а могила, понял?
   - Чего ж тут не понять, - смущенно пробормотал  Лыков.  -  Я  просто  так
спросил, для интереса. Для разговору, в общем.
   - Для разговору лучше выпить, -  успокаиваясь,  сказал  Славин.  -  А  то
устроили тут вечер вопросов и ответов, прямо слушать противно.
   Контрактники молча подняли кружки,  и  Гуняев  незаметно  скорчил  Лыкову
рожу: дурак, мол, ты, Лыков, и не лечишься. Сколько можно говорить об  одном
и том же? Никто не знает, что в них, в этих гробах, и прав  Славин,  говоря,
что знать это им вовсе не обязательно. Они получают за это хорошие деньги, а
в случае чего с них взятки гладки: они действовали по приказу.
   Выпить они не успели. Старший прапорщик  вдруг  замер,  на  сантиметр  не
донеся кружку до распахнутого, как ворота пожарного депо, красногубого  рта,
прислушался  к  раздавшемуся  за  занавешенной  брезентом   дверью   тихому,
какому-то очень вороватому шороху, и осторожно поставил  кружку  обратно  на
стол. Гуняев, не обративший на  шорох  никакого  внимания,  весь  похолодел,
увидев,  как  рука  Славина,  выпустив  кружку,  соскользнула  со  стола   и
потянулась к кобуре. Толстые пальцы старшего прапорщика бесшумно  отстегнули
кожаный ремешок застежки, откинули  поцарапанный  кожаный  клапан  кобуры  и
сомкнулись на рукоятке  ?Макарова?.  Гуняеву  вдруг  показалось,  что  Ильич
спятил,  не  выдержав  напряжения  военных  будней,  и   сейчас   пристрелит
любопытного Лыкова как собаку. Судьба приятеля Гуню не волновала, но  заодно
с Лыковым Славин вполне мог шлепнуть и  его,  и  поэтому  он  тоже  поставил
кружку на стол и потянулся к  автомату,  немедленно  похолодев  еще  больше,
потому что вспомнил, что в его автомате нет рожка. Днем он от нечего  делать
решил почистить автомат, и вот, поди ж ты, забыл вставить обойму...
   Тугодум Лыков,  целиком  пребывавший  во  власти  приятных  предвкушений,
вообще ничего не заметил. Внимательно глядя  в  кружку,  словно  на  ее  дне
лежали невесть  какие  сокровища,  он  бережно  поднес  посудину  ко  рту  и
проглотил ее содержимое одним богатырским глотком. Глаза его  выпучились,  и
он поспешно зашарил вокруг в поисках воды, но тут заменявший дверное полотно
брезент откинулся в сторону, образовав треугольный проем, и  в  этом  проеме
появился незнакомый человек.
   Лыков поперхнулся спиртом  и  мучительно  закашлялся,  брызгая  слюной  и
тяжело  мотая  белобрысой  головой.  Старший  прапорщик  потащил  из  кобуры
пистолет, но заколебался, вытянув его до половины, потому  что  на  вошедшем
была военная форма с капитанскими знаками  различия.  Острый  глаз  старшего
прапорщика  мгновенно  засек  в  облике  неизвестного   капитана   несколько
странностей,   которые   по   отдельности   казались   совсем   мелкими    и
незначительными, а в совокупности заставляли насторожиться.
   Во-первых, несмотря на темное время суток,  на  носу  у  капитана  сидели
слегка притененные очки в тонкой  металлической  оправе,  словно  этот  хлыщ
прогуливался  по  залитой  солнцем  набережной   какого-нибудь   приморского
курорта. Во-вторых, пестрая камуфляжная одежонка  капитана  казалась  совсем
новенькой, хотя уже успела порядком  извозиться  в  грязи.  К  левому  плечу
офицерского бушлата прицепился серый  прошлогодний  листок,  словно  капитан
бродил по ?зеленке? или сидел там в  засаде.  И  наконец,  совершенно  новая
пистолетная кобура на поясе у капитана была подозрительно плоской, наверняка
пустой, так же как и его руки. Славин удивился: кто это рискует  бродить  по
здешним местам после наступления комендантского часа, не имея при себе  даже
пистолета? Он вздрогнул,  вспомнив  о  комендантском  часе.  С  наступлением
темноты  вооруженные  ночными  прицелами  снайперы  стреляли  во  все,   что
двигалось к селению со стороны ?зеленки?, а сельские  улицы  были  наводнены
патрулями. Славин знал всех офицеров  в  своей  части,  и  этот  капитан  не
относился к их числу. Это был какой-то пришлый капитан, и оставалось  только
гадать, каким образом ему удалось просочиться через блокпосты и патрули,  не
наделав при этом шума. Славин мог поклясться, что не слышал ни  окриков,  ни
стрельбы - ничего, кроме ежевечерней перепалки возле одного из блокпостов. В
селении было тихо и темно, и появление странного  незнакомца  в  капитанских
погонах выглядело очень подозрительно.
   Славин осторожно вытащил пистолет из кобуры, пользуясь тем, что  сидевший
справа Гуняев заслонял его от капитана.
   - Добрый вечер, - вполне дружелюбно сказал капитан. Гуняев и Лыков начали
неуверенно подниматься со своих мест,  имея  совершенно  обалдевший  вид,  и
капитан, слегка улыбнувшись, добавил:
   - Вольно. Отдыхаете?
   Он смотрел прямо на Славина, который продолжал сидеть на месте, на всякий
случай держа руку со взведенным пистолетом под столом. Ствол  пистолета  был
направлен приблизительно в  живот  капитану.  Правда,  за  точность  прицела
старший прапорщик поручиться не мог, поскольку никогда не был ни  снайпером,
ни ковбоем и не умел целиться из пистолета, которого не видел.
   - Здравия желаю, товарищ капитан, - неторопливо  ответил  Славин.  -  Так
точно, отдыхаем.
   - Пахнет вкусно, - заметил капитан, делая шаг вперед. Его левая рука была
свободно опущена вдоль тела, а вот правая почему-то пряталась  за  отворотом
пятнистого бушлата, и это очень не понравилось Олегу Ильичу. -  А  во  фляге
что? Уж не спиртик ли?
   - А вы из общества трезвости или из дисциплинарной комиссии? - не слишком
вежливо поинтересовался Славин. Здесь, на фронте,  субординация  была  чисто
функциональной: приказы, разумеется,  не  обсуждались,  но  на  формальности
никто давным-давно не обращал внимания. Попробуй-ка  козырять  под  прицелом
снайперов или шпарить строевым шагом по здешней грязи! Козырнет тебе солдат,
и в ту же секунду засевший на каком-нибудь чердаке  чеченец  влепит  в  тебя
пулю, решив, что ты генерал. Кому это надо?
   Капитан весело улыбнулся.
   - Не рычите, прапорщик, - миролюбиво сказал он. - Я  в  том  смысле,  что
основательно продрог, да и не ел ничего уже почти сутки.  Не  примете  ли  в
компанию? Тем более что у меня к вам дело.
   -  Вон  как,  -  медленно  произнес  Славин,  не   опуская   под   столом
направленного в живот капитану пистолета. Он даже немного подвигал  стволом,
стараясь поточнее прицелиться.
   Воякой он был весьма относительным, да и целиться из пистолета в офицеров
российской армии как-то не привык, так что  испытывал  сейчас  что-то  вроде
легкого головокружения, но внезапное  появление  незнакомца,  утверждавшего,
что у него дело к старшему прапорщику, было чрезвычайно подозрительным.  Это
мог быть кто угодно: от наемника, работающего на чеченцев, до  какого-нибудь
чокнутого эфэсбэшника, пронюхавшего про дела Славина и полковника  Логинова.
Олег Ильич пожалел, что так ни разу  и  не  удосужился  хоть  одним  глазком
заглянуть в гробы, которые отправлял  в  Россию  по  приказанию  полковника.
Возможно, дело было по-настоящему серьезное, и тогда этот капитан вполне мог
явиться по его душу. ?Хрен тебе, - подумал старший прапорщик. - Хрен ты меня
возьмешь, морда. Места тут дикие, никто тебя не  найдет.  И  меня  никто  не
найдет. Заведу свою труповозку, и поминай как звали. Деньги есть, на  первое
время хватит. Уйду за кордон, и пошли вы  все  в  задницу  с  вашей  войной,
вашими жмуриками и вашими гробами. Вот так вот, дорогой товарищ капитан."
   - Дело, значит? - продолжал он, исподлобья глядя на капитана. - Если дело
есть, поговорим непременно, только  желательно  было  бы  сперва  документик
увидеть. Места тут, сами понимаете, дикие, всякое может случиться. Что-то  я
вас, товарищ капитан, не припоминаю. Вы где служите? Давно у нас?
   - У вас совсем недавно, - ответил капитан. - Буквально несколько часов. А
служу я в Москве. Вот мои документы.
   Он стал вынимать правую руку из-за  пазухи.  Владевшее  Славиным  нервное
напряжение было так велико, что он едва не выпалил в  капитана,  решив,  что
тот сейчас вынет из-под бушлата пистолет. Но ничего подобного не  произошло.
В руке у незнакомца появился картонный прямоугольничек в темном коленкоровом
переплете, который он с улыбкой протянул Славину через стол.
   - Капитан Суворов, - вслух прочел старший прапорщик, держа  удостоверение
в левой руке. Его правая ладонь, сжимавшая под  столом  рукоятку  пистолета,
разом вспотела, сделавшись скользкой. - Федеральная служба... Не понял.
   - Что же тут непонятного,  прапорщик?  -  продолжая  улыбаться,  удивился
капитан. - Если есть  служба  безопасности,  значит,  в  ней  кто-то  должен
работать. Почему бы не я? Мне нужно кое-что у вас выяснить. Потом ч поужинаю
вместе с вами, если) вы, конечно, не возражаете, и спокойно уйду.
   - Выяснить? - переспросил Славин, тупо глядя в развернутое удостоверение.
В мозгу молотом стучала одна-единственная мысль: влип. Все-таки  влип,  черт
бы побрал Логинова с его деньгами! - Насчет чего это?
   - Насчет гробов, - все так же широко улыбаясь, заявил капитан. В  стеклах
его притененных очков плясали желтые  огоньки.  Это  было  просто  отражение
керосиновой лампы, но сейчас старшему прапорщику Славину почудилось, что  за
дымчатыми стеклами полыхает адское пламя, словно капитан на самом  деле  был
дьяволом, пришедшим по его душу. -  Насчет  гробов,  прапорщик.  Тех  самых,
которые вы отправляете  в  Москву.  Несчастные  родители  рыдают  над  этими
жестянками, думая, что внутри их убитые сыновья, а там...
   - А что там? - стараясь говорить как можно равнодушнее, спросил Славин.
   Капитан посмотрел на него с удивлением:
   - А вы не знаете? Вот странно... Если это правда,  то  мне  вас  искренне
жаль. А хотите совет? Колитесь, прапорщик.  Колитесь,  и  я  оставлю  вас  в
покое. Целее будете, честное слово.
   - Ага, - сказал старший прапорщик Славин, - понятно.
   Боковым зрением он увидел  бледное  как  мел  лицо  Гуняева  и  обреченно
сгорбленную спину Лыкова.
   "Суки дрисливые?, - подумал он и нажал  на  спусковой  крючок  пистолета,
ставя точку в этом неприятном разговоре.

***

   Глеб провел в своем укрытии весь световой день.
   Большую часть этого времени он мирно проспал, проснувшись уже  под  вечер
от промозглого холода. Поднявшийся ветер  заунывно  гудел  в  голых  ветвях,
заставляя их шуршать и постукивать. Обращенный к земле правый  бок  Сиверова
затек и был ощутимо влажным, несмотря на оборудованную Глебом  подстилку  из
веток. Он подумал,  что  боевикам  сейчас  не  позавидуешь,  и  выбрался  из
укрытия, чтобы размяться.
   Когда стемнело, он спустился в долину, все время помня о том, что подходы
к селению наверняка тщательно патрулируются  и  простреливаются  снайперами.
Сейчас, в кромешной темноте, его камуфляжная форма и капитанские погоны были
для него плохой защитой.
   Он без  приключений  добрался  до  дома,  возле  которого  утром  заметил
разгружавшийся ?Урал? с гробами. По дороге ему дважды встретился вооруженный
патруль. Глеб каждый раз замечал солдат издали  и  прятался  в  густой  тени
полуразрушенных домов и покосившихся заборов. Жителей в этом  поселке,  судя
по всему, почти не было. Лишь в  некоторых  более  или  менее  сохранившихся
домах сквозь плотные ставни и  шторы  пробивался  жиденький  оранжевый  свет
керосиновых ламп. В сыром ночном воздухе висел  неистребимый  запах  гари  и
нечистот - тоскливый дух разрушенного  жилья,  взорванного  уклада  жизни  и
рухнувших надежд,  густой  смрад  большой  беды.  От  этого  запаха  и  вида
окружавших его развалин Глебу стало не по себе. Он давно потерял счет людям,
которых собственноручно отправил на тот свет, но каждая война  прежде  всего
заставляет страдать мирных людей, никогда не бравших  в  руки  оружия  и  не
причинивших никому зла, - разумеется, если не считать мелких бытовых  склок,
которых везде хватает. Он представил себе тысячи этих  бедняг,  бредущих  по
раскисшим, разбитым гусеницами тяжелых танков дорогам, сгибаясь под тяжестью
своего жалкого скарба. Потом он подумал о тех, кто греет на всем этом  руки.
Большинство войн в наше время - это не только и не столько политика, сколько
большой бизнес, думал Глеб, тенью скользя вдоль темной улицы. Жаль, что  мое
задание  предполагает  устранение  лишь