крушительную   симфонию
тотального уничтожения... Потом свет померк, а вместе с ним исчезла боль,  и
Глеб принял это с благодарностью.

Глава 16

   Он открыл  глаза  и  немедленно  зажмурил  их  снова,  потому  что  яркий
солнечный свет,  голубизна  неба,  зелень  начавшей  распускаться  листвы  и
расчерченная на четкие квадраты белизна облицованной кафелем  стены  ударили
по зрачкам, как шипастая перчатка уличного хулигана. Это было почти  больно,
но распростертый на спине человек с бледным, казавшимся изможденным лицом, с
которого  совсем  недавно  сошли  последние  синяки  и  ссадины,   улыбнулся
солнечному свету, который окрашивал темноту под сомкнутыми веками в глубокий
красный цвет и ощутимо пригревал  его  впалые  щеки  сквозь  двойное  стекло
большого, почти во всю стену, квадратного окна.
   Не открывая глаз, он протянул в сторону правую руку и нащупал лежавшие на
тумбочке очки с дымчатыми стеклами. Очки были  новые,  в  дорогой  золоченой
оправе,  которая  очень  ему  не  нравилась  и  вдобавок  ощутимо   натирала
переносицу. Надев очки, он привычно подумал, что позже надо будет как-нибудь
незаметно сменить оправу, сказав, что очки опять разбились.
   Теперь можно было открыть глаза, не боясь  ослепнуть.  Он  знал,  что  не
увидит вокруг ничего нового, и все-таки поднял веки с удовольствием.  Прошло
уже довольно много времени с тех пор, как  он  оказался  в  этом  выложенном
кафелем, как общественный туалет, помещении с белоснежным потолком и желтыми
шелковыми шторами на окнах, но каждое пробуждение доставляло ему ни с чем не
сравнимое удовольствие, особенно с тех пор, как небо за окном стало голубым,
а почки на ветвях деревьев наконец лопнули, в  одну  ночь  выбросив  клейкие
зеленые  флажки  молодой  листвы,  словно  вся  растительность   в   городе,
сговорившись, объявила ?священную войну? - джихад - ослабевшей зиме.
   В этот раз просыпаться было особенно приятно, потому что,  еще  не  успев
открыть глаза, он сразу вспомнил, что сегодня ему  клятвенно  обещали  снять
гипс и с ребер, и с ноги. Правда, это обещание было вырвано почти  насильно,
под угрозой побега через окно второго этажа, но это уже детали.
   Он сел на  кровати,  кряхтя,  как  дряхлый  старец.  Кряхтеть  тоже  было
приятно, тем более что он чувствовал, что  отпущенное  ему  на  это  занятие
время вот-вот истечет. Сейчас же тело блаженно впитывало в себя  покой,  как
сухая губка впитывает воду, аккумулируя силы где-то глубоко внутри,  и  Глеб
Сиверов позволял телу делать все, что тому заблагорассудится.  Когда  снимут
гипс, будет время на то, чтобы привести расслабленные мускулы в  порядок,  а
пока Слепой отдыхал. Омрачала  его  безоблачное  растительное  существование
только санитарка Василиса Гавриловна, которая как раз в этот момент вошла  в
палату, громыхая ведром и с неприятным влажным шорохом волоча  за  собой  по
полу длинную швабру с намотанным на нее куском  мокрой  мешковины,  игравшим
роль половой тряпки.
   - Доброе утро, - приветливо  сказал  Глеб,  и  Василиса  Гавриловна,  как
всегда, угрюмо  проворчала  что-то  неразборчивое  в  том  смысле,  что  для
бездельников все утра хороши, а вот иным-прочим приходится с  утра  пораньше
дерьмо разгребать.
   Глеб почесал согнутым  пальцем  левую  бровь  и  с  привычным  удивлением
уставился на санитарку, которая, громыхая и шаркая, тяжело передвигалась  по
палате, размазывая по полу грязноватую  воду,  издававшую  неприятный  запах
лизола. Он  никак  не  мог  понять,  было  ли  постоянное  хамство  Василисы
Гавриловны природной чертой ее характера или проявлялось только тогда, когда
ей  поневоле  приходилось  общаться  с  пациентом  из  шестнадцатого  бокса.
?Шалишь, - подумал он, подстрекаемый поселившимся в его душе  сегодня  утром
веселым бесом, - я тебя разговорю, старая перечница."
   - Василиса Гавриловна, - дурашливо взмолился он, - милая, за что вы  меня
так не любите?
   - Я тебе не милая, - проворчала санитарка, ожесточенно  шуруя  шваброй  у
него под кроватью и даже не подняв головы, - и любить мне тебя  не  за  что.
Тебя другие любят, а я тебе ни к чему. Пол вот помою, говно за тобой  вынесу
и уйду. На что  тебе  моя  любовь?  Тебе  и  так  хорошо.  Развели  здесь..,
родственнички, - совсем уже непонятно  закончила  она,  подхватила  ведро  и
вышла, тяжело ступая тумбообразными ногами.
   Глеб пожал плечами и, воровато покосившись на дверь, вынул из-под матраса
пачку  сигарет.  Красно-белая  картонная  пачка  ?Мальборо?,   полежав   под
больничным   тюфяком,   приобрела    совершенно    непрезентабельный    вид,
расплющившись так, словно по ней проехались асфальтовым катком. Глеб откинул
сломанную крышечку, с трудом выцарапал из пачки  плоскую,  покрытую  мелкими
морщинками  сигарету,  щелкнул  голубенькой  одноразовой  зажигалкой   и   с
удовольствием закурил. Василиса Гавриловна дежурила в  среднем  два  раза  в
неделю, и ее странное отношение можно было с грехом  пополам  пережить.  Вот
только что она имела в виду, говоря о родственниках?
   Глеб открыл тумбочку, вынул оттуда  позапрошлогодний  номер  ?Зарубежного
военного обозрения?, забытый здесь кем-то из его  предшественников,  раскрыл
его на статье о новой модели израильского легкого танка, оторвал от страницы
уголок и свернул его кулечком, получив таким образом одноразовую  пепельницу
наподобие тех слепленных  из  хлебного  мякиша  чернильниц,  которыми,  если
верить  некоторым  биографам,  пользовался,  сидя  в  Петропавловке,   вождь
мирового пролетариата. Он писал молоком между страниц переданных ему с  воли
книг, а когда в камеру заглядывал надзиратель, просто съедал свой письменный
прибор. Съесть наполненный сигаретным пеплом бумажный фунтик  было,  конечно
же, нельзя, но зато в случае неожиданного обхода он легко прятался в кулаке.
Стряхивая пепел в бумажку, Глеб  между  делом  позавидовал  вождю:  судя  по
всему, в крепости тому сиделось недурно. Книги, молоко  и  такое  количество
хлеба, что он мог себе позволить лепить из него чернильницы... Его бы в нашу
зону, с усмешкой подумал Глеб и стыдливо  спрятал  изуродованный  журнал,  в
котором недоставало уже доброй трети страниц, на нижнюю полку тумбочки.
   Он дотянулся до висевшего в изголовье кровати старенького репродуктора  и
покрутил  регулятор  громкости  в  смутной  надежде  услышать   какой-нибудь
классический  концерт  или,  на  худой  конец,   свежий   выпуск   новостей.
Репродуктор  разразился  хриплым  треском,  как  будто  прочищая  горло,   и
запел, ?Ты бросил меня, ты бросил меня?, - пронзительно запричитал  динамик,
и Глеб  поспешно  вывернул  регулятор  громкости  влево  до  упора,  обрывая
коллективную девичью жалобу. В палате стало тихо, но Глеб,  не  удержавшись,
опасливо покосился на окно, как будто ожидая, что в него вот-вот, с  треском
и звоном проломив  двойную  раму,  влетит  подарочек  от  российских  ВВС  -
управляемая ракета класса ?воздух-воздух?. Популярная песня, которую  сейчас
можно было услышать на каждом углу, для Глеба Сиверова теперь навсегда  была
связана  с  массированной  бомбардировкой  неразрушимыми   стальными   узами
условного рефлекса. Немного утешало только  то,  что  этому  хиту  наверняка
осталось звучать максимум полгода. ?В рубашке родился?, -  помнится,  сказал
ему тогда один рыжий разгильдяй, а он, с  трудом  разлепив  спекшиеся  губы,
проскрипел в ответ: ?В бушлате. В деревянном, мать его..."
   ...Тараканов шмыгнул носом,  растер  грязной  ладонью  по  грязному  лицу
очередную порцию пота и копоти и возобновил  раскопки,  осторожно  снимая  с
груди Слепого бесформенные куски намертво  скрепленных  цементным  раствором
кирпичных обломков и со скрежещущим стуком отбрасывая их в сторону.
   - Слушай, рыжий, -  сказал  ему  Глеб.  Говорить  приходилось  осторожно,
потому что при каждом вдохе концы сломанных ребер терлись друг  о  друга,  и
это было чертовски больно. Вокруг ничего  не  было,  кроме  густого  черного
дыма, медленно оседавших облаков известковой пыли и нагромождений  горелого,
битого-перебитого, превращенного в щебень кирпича.  Глеб  пожалел,  что  так
много грешил  при  жизни  и  редко  посещал  церковь:  здесь,  в  аду,  было
препаршиво. К тому же то  обстоятельство,  что  сломанные  при  жизни  ребра
продолжали болеть и после смерти, показалось ему  ужасно  несправедливым.  -
Слушай, рыжий, - - для разгона повторил он, - а ты как здесь очутился?  Тоже
небось в Бога не верил? Так тебе и  надо,  разгильдяю.  Я  же  говорил:  иди
осторожно, а то шлепнут. Девчонка-то хоть жива?
   - Да тут она, куда  ей  деваться,  -  пробормотал  Тараканов,  с  натугой
откатывая в сторону здоровенный обломок стены. - Ты молчи, командир.  Вредно
тебе разговаривать.
   - Мне теперь ничего не вредно, - заявил Глеб. -  Не  сберег  ты,  значит,
девчонку... Жаль.
   Тараканов перестал ворочать камни и уставился на Глеба с явным испугом. В
такой позе он немного напоминал рыжего ободранного Сизифа, и  Глеб  как  раз
хотел спросить его, за что его так жестоко наказали, но тут Тараканов,  пару
раз по-рыбьи хватанув воздух ртом, заговорил сам.
   - Ты чего, командир? - ошарашенно спросил он. - Тебе по  башке  досталось
или ты просто еще не очухался?
   Глеб поморгал глазами, пытаясь избавиться от запорошившей их пыли.  Очков
на носу почему-то не было. В голове у него  мало-помалу  прояснилось,  и  он
почувствовал неловкость.
   - Черт, - сказал он, - вот так штука... А я, представь себе,  решил,  что
это мы с тобой на том свете беседуем. Вот идиот... Погоди, тогда  тем  более
непонятно, откуда ты здесь взялся. Ты  же  сейчас  должен  был  во-о-он  где
быть...
   Он закашлялся и тут же намертво стиснул зубы, чтобы не застонать.
   - Молчи, - сказал ему Тараканов. - Вон как тебя крутит... Мало ли  где  я
должен быть! Тебе бы такого попутчика. Уперлась, как  ишак,  всеми  четырьмя
ногами. Ты что же, говорит, так  и  уйдешь?  А  он,  говорит,  как  же?  Он,
говорит, тебе жизнь спас, а ты, значит, в кусты, потому что приказ? Ну  я  и
подумал: в самом деле, а кто мне приказал-то? Ни  погон,  ни  документов,  а
камуфляж на базаре купить можно... Что, думаю, он мне за  начальник?  Пришел
какой-то штатский,  сказал:  иди,  мол,  отсюда,  сержант,  не  путайся  под
ногами... А я что же, слушаться должен? Да и не люблю я в долгу  оставаться.
Последнее это дело - долги копить. Не знаю, как тебя, а меня  мой  батя  так
учил.
   Он наконец высвободил из-под завала левую ногу Глеба. Лицо его жалостливо
сморщилось, как у деревенской старухи, и Глеб, с  трудом  приподняв  голову,
посмотрел на свою ногу. Стопа была неестественно вывернута, а посреди голени
образовалось еще одно, не предусмотренное матерью-природой,  колено.  Вокруг
этого места пыльная штанина почернела от пропитавшей ее насквозь крови.
   - Ну, чего скривился? - сердито  спросил  он.  -  Открытого  перелома  не
видел?
   Теперь, когда он своими глазами увидел, во что превратилась его нога,  та
заявила о себе в  полную  силу.  Глеб  запрокинул  голову  и  стиснул  зубы,
подумав, что Тараканов старался зря: добраться до своих  в  таком  состоянии
ему все равно не удастся.
   Повернув голову, он увидел  Марину  Шнайдер,  которая,  как  какая-нибудь
амазонка, сидела на корточках с  автоматом  на  изготовку  и  во  все  глаза
смотрела по сторонам, держа палец на спусковом  крючке.  Ее  светлые  волосы
окончательно  превратились  в   грязную   паклю,   лицо   было   разрисовано
замысловатыми разводами перемешанной с потом, а может  быть,  и  со  слезами
копоти.
   - Ясно, - сказал Глеб. - Черт бы  вас  побрал...  Того,  с  гранатой,  ты
срезал?
   - И не только его, - ответил Тараканов, с сомнением  разглядывая  грязный
обломок доски, который он, вероятно,  намеревался  приспособить  в  качестве
шины. - Тебе, конечно, не до того было, но  я  их,  козлов,  человек  десять
положил. Они, собаки, так и не поняли, что их с тыла кто-то мочит.
   - Да, - сказал Глеб, - вот  так  всегда.  Опять  из  меня  не  получилось
героя-одинонки. Только,  понимаешь,  намылишься  в  герои,  как  обязательно
придет какой-нибудь рыжий и все испортит...
   - Ты бы все-таки помолчал, - просительно сказал Тараканов. - Силы бы тебе
поберечь, командир.
   - Помолчал бы... Посмотрел бы я на тебя на моем месте, - огрызнулся Глеб.
- Тут орать во всю глотку  хочется,  а  всякие  рыжие  разгильдяи  тебе  рот
затыкают.
   Слушай, а ты случайно майора не видал? Лысоватый такой, гад...
   - Как же, - с непонятной усмешкой ответил Тараканов, - видал. Сижу это  я
за камешком, смотрю, как наши орлы тебя с кирпичами перемешивают, а тут  мне
сзади кто-то и говорит:  руки,  говорит,  вверх,  а  автомат,  наоборот,  на
землю... И как он, змеюка, меня обошел?
   - Профессионал, - сказал Глеб. - Ты уж извини, сержант, но на него одного
таких, как ты, десятка три надо, и то еще вопрос... Значит, ушел наш  майор.
Жалко.
   - Угу, - сказал Тараканов, - ушел... Далеко ушел, и даже  попрощаться  не
успел. Напрасно старушка ждет сына домой.
   Глеб  внимательно  уставился  в  грязное,  обросшее  рыжей  шерстью  лицо
сержанта.
   - Быть не может, - сказал он. - Неужели?
   -  Вот,  -  Тараканов  протянул  ему  книжечку  в  твердом   коленкоровом
переплете. - Документик я у него на  всякий  случай  забрал.  Вдруг,  думаю,
пригодится? На нем же не написано, как он, бедолага, помер.
   - И как же он помер? - забыв о боли, спросил Глеб. -  Поверить  не  могу,
что ты с ним справился.
   - Я-то? Я, командир, вроде тебя, уже начал речь репетировать, с которой к
святому Петру обращусь: так, мол, и так, борода, пусти в царствие  небесное,
а не хочешь, так и хрен с тобой. Пойду вниз, к ребятам, там веселее...
   - Ну?
   - Вот тебе и ну. А американка-то наша как гвозданет его своей  камерой  -
прямо по плеши, ей-богу,  как  снайпер.  Ну  с  первого-то  раза  камера  не
разбилась, японцы ее на совесть сработали, прямо как наши. А  с  третьего  -
да, не выдержала. Прямо  вдребезги.  Стеклышки  в  одну  сторону,  корпус  в
другую, а девица наша, натурально, в третью - блевать... Я за майора,  а  он
уже и не дышит. Только тогда и разобрался, что майор.  Интересно,  чего  мне
теперь за него будет?
   - Орден, - сказал Глеб, - или, на худой конец, медаль.
   - Да ну? - удивился Тараканов. - Он же наш. Тем более майор.
   - Сволочь он, а не майор, - сказал Глеб. - Молодец девчонка. Жаль только,
что наповал. Он мне живьем нужен был.
   - Надо было телеграмму послать,  -  проворчал  Тараканов,  -  чтобы  била
полегче. Потерпи маленько, сейчас шину наложим.
   Он взялся за нелепо вывернутую в сторону  стопу  Глеба,  и  раздробленная
нога взорвалась такой вспышкой боли, что Слепой  в  ту  же  секунду  потерял
сознание.
   Он ненадолго пришел в себя уже в вертолете. Впереди, в стеклянном  фонаре
кабины, хрипло орал пилот, сообщая на базу, что с земли по нему ведут огонь,
рядом, замерев в напряженной позе, сидел, глядя в окно, бледный Тараканов, а
с другой стороны в предплечье Глеба вцепилась  Марина.  Глеб  заметил  в  ее
неестественно  синих  глазах  подозрительный  блеск,  собрался  с  силами  и
заговорщицки  подмигнул,  сразу  же  отключившись  снова  и  не  успев  даже
спросить, откуда взялся вертолет.
   Позже он  узнал,  что  вертолет  за  ним  выслали  по  просьбе  Малахова.
Разумеется, просьба никому, кроме сослуживцев, не известного  генерал-майора
ФСБ вряд ли могла вслед за звеном  истребителей-бомбардировщиков  поднять  в
воздух три боевых вертолета и отправить их  в  опасный  рейд  через  набитые
стреляющим железом горы, чтобы проверить, не уцелел ли  случайно  кто-нибудь
там, где не должен был уцелеть никто. Глеб подозревал, что просьба  Малахова
была основательно подкреплена поступившим с самого верха  приказом,  но  это
уже были домыслы, которые генерал не стал ни подтверждать, ни опровергать.
   ...Снова с опаской покосившись на застекленную дверь бокса, Глеб  глубоко
затянулся сигаретой и подумал, что в  целом  жизнь  -  очень  уравновешенная
система, в которой все обладает огромной инерцией и в конце концов рано  или
поздно становится на  свои  места.  Рыжий  Тараканов  незаметно  растворился
где-то в горах, вернувшись в свою  часть.  Насколько  было  известно  Глебу,
сержанта действительно представили к награде. Марина Шнайдер покинула Россию
так быстро, что это очень напоминало принудительную  высылку,  хотя  Малахов
клялся и божился, что ни о какой высылке не было и речи. Она уехала, увозя с
собой ничем не подкрепленные воспоминания и видеокассету, с которой во время
их последней совместной ночевки Глеб  украдкой  стер  запись.  Сенсационного
репортажа у нее так и не получилось, но, когда Глеб видел Марину в последний
раз, та, похоже, была вполне довольна тем, что вообще осталась жива. Судья и
лысый майор погибли, удостоверение майора Глеб отдал лично в руки  Малахову,
который, раскрыв корочки и пробежав глазами по  строчкам,  скорчил  зверскую
гримасу и плотоядно ухмыльнулся. Теперь можно было расслабленно валяться  на
кровати,  курить  в  кулак,  почитывать  газеты  и  героически  сражаться  с
неиссякаемым запасом всевозможных фруктов,  йогуртов  и  домашних  пирожков,
которыми его снабжала не только Ирина,  но  и  Малахов,  всегда  приносивший
огромные авоськи, упакованные его хозяйственной супругой. Госпожа генеральша
немного знала Глеба и очень хорошо к нему относилась,  так  что  известие  о
том,  что  ее  любимец  попал  в  автомобильную  аварию,   должным   образом
поднесенное  ей  генералом,  вызвало  в  ней  мощный   всплеск   кулинарного
энтузиазма. Прикроватная  тумбочка  в  палате  Глеба  была  забита  медленно
черствеющими плодами этого  энтузиазма.  Он  не  жаловался  на  аппетит,  но
потреблять такое количество пищи был просто не в состоянии.
   Он делал последние, самые вкусные затяжки,  когда  за  стеклянной  дверью
мелькнул белый докторский колпак, а за ним еще один. Глеб поспешно  затолкал
окурок в кулек, а сам кулек  сдавил  в  кулаке,  чувствуя,  как  раскаленный
уголек жжет ладонь сквозь  бумагу  перед  тем,  как  погаснуть.  Он  помахал
ладонью перед лицом, чтобы немного разогнать дым, но  это  было  бесполезно:
подполковник медицинской службы Курлович, едва переступив порог бокса, сразу
же чутко повел длинным носом и принял  охотничью  стойку.  Стоявшая  за  его
спиной улыбчивая медсестра Аллочка, мгновенно уловив перемену  в  настроении
начальства, сделала строгое лицо, поджав  губки  и  попытавшись  сдвинуть  к
переносице выщипанные  в  ниточку  брови.  Впрочем,  подполковник  Курлович,
давным-давно ставший для Глеба просто Иваном Ивановичем, не  стал  поднимать
шум.
   - Тэк-с, - сказал он. - Неплохо устроились, юноша. Отдельное помещение  с
кондиционером, душ, собственный санузел, обслуживание,  фрукты,  пирсуки,  а
теперь вот еще и сигареты... Ей-богу, неплохо! Можно только позавидовать.  В
самом деле, чего вы там не видели?
   - Где это - там? - осторожно спросил Глеб,  украдкой  засовывая  бумажный
кулек под матрас. Он знал - где, но решил немного подыграть доктору.
   - Да дома  же,  -  задумчиво  почесывая  переносицу  под  оправой  очков,
рассеянно ответил подполковник  медицинской  службы.  -  Ступайте,  Алла,  -
добавил он, обернувшись к медсестре. - Наш пациент передумал  снимать  гипс,
так что вы нам сегодня не понадобитесь.
   - Простите, - строго сказал Глеб, - мы, кажется, так не договаривались.
   - Нет уж, это вы меня простите, - еще более строго парировал  Курлович  и
краем глаза  покосился  на  медсестру,  которая  нерешительно  топталась  на
пороге, будучи, как всегда, не в состоянии с уверенностью определить,  шутит
подполковник или говорит всерьез. - А как мы  договаривались?  Что-то  я  не
припомню в нашем договоре пункта, который разрешал бы вам курить в постели.
   - А кто сказал, что я курил в постели? - с самым невинным видом  изумился
Глеб. - Это на меня кто-то, извините, клепает.
   - Да