ю старость б-о-льшими деньгами. А где ж такие взять? Естественно, украсть из-под носа у их законных обладателей, для этого-то и понадобились ему наивные робингуды, которых хлебом не корми, дай только восстановить попранную справедливость, даже если она, справедливость эта, выходит за рамки уголовного кодекса. Но волею судеб случай сталкивает московского робингуда с другим эфэсбэшником, который не потерял офицерской чести и верности воинской присяге, и пусть его нынешняя деятельность тоже не вписывается в официальные рамки закона и порядка, но, будьте уверены, ни один мерзавец не уйдет от уготованной ему участи, если на него пал пристальный прищур Глеба Сиверова, по кличке Слепой.

Глава 1

     Даже самой поздней осенью порой выпадают деньки, словно специально созданные для того, чтобы радоваться жизни. Солнце в эти дни светит так, будто в него только что ввернули новую лампочку, небо сверкает почти неестественной синевой, а воздух бодрит, как содержимое кислородного баллона. В такие дни засаленные подонки, уже много лет прозябающие на обочине жизни, выползают на солнышко из своих тараканьих нор, растирают грязными ладонями небритые, испитые лица и, щурясь от яркого света, говорят друг другу: "Погодка-то, а? Так и шепчет: займи да выпей".
     День, о котором пойдет речь, увы, не относился к числу этих чудесных осенних дней. Это был денек другого сорта, из тех, в которые совершается рекордное количество самоубийств, а на серые улицы выходит победоносная армия вирусов, поднимая над собой мятые знамена несвежих носовых платков. В такие дни измученный грязью и сыростью прохожий мечтает о зиме так же, как сходящий с ума от боли больной раком мечтает о смерти, надеясь, что та избавит его от страданий.
     Было начало ноября, и в Москве третьи сутки шел дождь. Глядя в серое, как бетонная стена, казавшееся низким и похожим на ощупь на влажный матрас небо, представлялось невероятным, что где-то там, над мокрой паклей дождевых туч, в синеве сияет солнце. По мокрым тротуарам, влажно поблескивая, плыли черно-коричневые реки зонтов, среди которых то и дело яркими пятнами пестрели дамские зонтики. Их легкомысленная расцветка не спасала положения: город казался таким же серым, как и окружающий воздух. Зонты текли по узкому пространству между отсыревшими громадинами зданий и рычащим, курящимся нечистым паром и выхлопными газами потоком автомобилей, которые, сталкиваясь, закручиваясь водоворотами, скапливались у пешеходных переходов. Здесь они терпеливо ждали зеленого сигнала светофора, чтобы броситься на проезжую часть, как в атаку, и торопливо пересечь ее перед оскаленными радиаторами готовых к стремительному рывку автомобилей.
     Человек, сидевший за рулем похожего на реактивный истребитель спортивного "шевроле", замершего у стоп-линий в крайнем левом ряду, расслабился на сиденье, терпеливо пережидая поток пешеходов. Невыразительное лицо с тяжеловатыми, будто вылепленными из сырого теста чертами приобрело выражение терпеливой скуки, а тусклые серо-зеленые глаза смотрели прямо перед собой, скользя по проплывающей мимо толпе так, словно это был бетонный забор или какое-нибудь другое препятствие, неодушевленное и совершенно не представляющее интереса. Отношение водителя "шевроле" к пешеходам целиком укладывалось в одну-единственную фразу из услышанного однажды анекдота: "Для вас, козлов, подземный переход построили".
     Его сосед нервно поерзал на сиденье, роясь в карманах плебейской кожаной куртки и поблескивая линзами старомодных очков в черной пластмассовой оправе на пол-лица, извлек из недр своей одежды мятую пачку сигарет, пошуршал целлофаном, чиркнул колесиком зажигалки, закурил и откинулся на спинку сиденья, выпуская дым через ноздри.
     - Не пойму, - сказал он, порывистым жестом взъерошивая смоляную шевелюру и дергая себя за кончик длинного крючковатого носа, - откуда их столько? Ты посмотри, валят и валят... Погода - дерьмо, грязи по колено, "жигуленок" в наше время купить - как два пальца обмочить, а они все равно пешком, как, скажи ты, в каменном веке. Или это у них считается здоровым образом жизни?
     - Лохи, - лаконично ответил водитель таким тоном, словно речь шла о другом биологическом виде.
     - Лохи, - повторил очкарик, куря сигарету короткими нервными затяжками и держа ее по-солдатски, огоньком в ладонь. - Лохи... "Лохи" - это просто слово. Четыре буквы, два слога, и больше ничего. Я пытаюсь разобраться: что им всем мешает жить по-человечески? Неужели так трудно заработать каких-то три-четыре штуки и купить себе колеса? Нет, они будут ходить под дождем и давиться в метро...
     Водитель медленно перевел на пассажира взгляд и некоторое время разглядывал его через плечо, будто диковинное насекомое. На светофоре зажегся желтый, и водитель переключил передачу, терзая газ и подгоняя отставших пешеходов грозным ревом мощного двигателя. Когда шедшая последней обширная тетка в ядовито-синем кожаном плаще, семеня на высоких каблуках, проскочила мимо переднего бампера "шевроле", водитель отпустил сцепление, и автомобиль ракетой сорвался с места, взвизгнув покрышками и сразу оставив позади все остальные автомобили. Несмотря на тупое выражение своей тяжеловесной физиономии и общую заторможенность, Михаил Дынников по кличке Тыква был водителем экстра-класса и мог бы, наверное, брать призы на каких-нибудь ралли или трековых гонках. Умение водить машину было у него в крови и костном мозге, и он не помнил времени, когда этого умения не было. Он сидел за рулем с тех пор, как начал доставать до педалей, и примерно с того же времени принялся угонять всевозможные транспортные средства, поскольку знакомые автолюбители не могли удовлетворять его страсть к вождению все двадцать четыре часа в сутки. Впервые он сел за угон еще по малолетке, а всего таких посадок было три.
     Впрочем, в колонии Тыква не объявлялся уже лет пять и успел за это время основательно остепениться и даже приобрести собственную машину. Баснословно дорогой и расточительно мощный "шевроле" был словно создан для Дынникова, и внутри Садового кольца этой парочке было откровенно тесно. Пассажир Тыквы всегда испытывал сильнейшие опасения за свою жизнь, когда тот принимался играть в пятнашки со встречным и попутным транспортом, так что садиться в машину к нему рисковал далеко не каждый, да и не каждого он туда сажал, если уж на то пошло.
     - Вот смотри, - вдруг заговорил Тыква, когда его сосед уже перестал ждать ответа на свою предыдущую реплику. - Смотри, что это такое - лохи на колесах. - Он с визгом покрышек обогнул перегруженный "гольф", медленно тащившийся по разделительной линии между двумя полосами. - Видишь, что делает? Сам не едет и другим не дает. А если бы вся эта толпа села за руль и выехала на дорогу?
     - Да, - неестественно хохотнул его попутчик, стараясь не отводить взгляд от бешено несущейся навстречу мокрой, запруженной автомобилями улицы, - тогда тебе точно пришлось бы самолет покупать.
     - А я ходил в аэроклуб, - спокойно заметил Тыква, рявкая клаксоном на зазевавшийся "запорожец". - Целый год.
     - Ну?! - весело поразился пассажир. - Оно и видно.
     Что ж бросил?
     - Я не бросил, - по лицу Тыквы промелькнула смутная тень сожаления. - Я сел.
     В боковое стекло со стороны пассажира со стуком и плеском ударила волна грязной воды, и тот, вздрогнув, втянул голову в воротник кожанки. Краем глаза уловив этот жест, Дынников едва заметно приподнял левый уголок своего невыразительного, безвольно опущенного рта, что означало пренебрежительную улыбку.
     - Что-то ты нервный сегодня, - сказал он, демонстрируя небывалую словоохотливость. - Не выспался?
     - А? - слегка вздрогнув, переспросил очкарик. - Нервный? Ну, знаешь, с тобой ездить... Пересадить бы тебя на "запорожец".
     - А мне без разницы, - проскакивая перекресток на желтый свет, сказал Тыква. - Я и на "запоре" могу, и на инвалидной коляске. Я этих уродов пешком могу обогнать.
     - Верю, верю, - поспешно сказал очкарик, заметив, что скорость "шевроле" опять увеличивается. - Верю на слово, не надо доказывать.
     - А я ничего не доказываю, - небрежно ответил Тыква. - Я еду. Хочу попасть под "зеленую волну".
     "Шевроле" пулей пронесся по Новому Арбату, все время держась в крайнем левом ряду, и вылетел на Кутузовский.
     Здесь Дынников сбросил скорость почти до разрешенной и перестроился в правый ряд, действуя с четкостью тщательно отлаженного и запрограммированного механизма.
     Очкарик вздохнул с облегчением человека, чудом уцелевшего там, где уцелеть было практически невозможно. Поездка по городу в автомобиле, за рулем которого сидел Тыква, по остроте ощущений была сравнима с "тарзанкой" - к этому можно притерпеться, но не привыкнуть.
     Скорость продолжала падать. Очкарик первым разглядел шагнувшего к обочине человека в черной матерчатой куртке и указал на него. Тыква остановил машину вплотную к бордюру, очкарик вышел под дождь и откинул спинку кресла, освобождая доступ к заднему сиденью. Человек в куртке сделал неопределенное движение бровями, и очкарик, словно спохватившись, поспешно юркнул назад. Тыква снова едва заметно улыбнулся: очкарика он не жаловал и никогда не давал себе труда скрывать это обстоятельство.
     Человек в черной куртке сел на переднее сиденье и кивнул Дынникову: трогай. Спортивный "шевроле" оторвался от бровки тротуара и влился в транспортный поток на Кутузовском, почти сразу перестроившись в крайний левый ряд и набрав прежнюю самоубийственную скорость.
     Вновь прибывший вынул из кармана пачку сигарет, откинул крышечку и закурил, не снимая тонких кожаных перчаток и не предлагая своим попутчикам угоститься.
     У него было тонкое нервное лицо с гладко выбритыми щеками и немного застенчивой улыбкой, которая открывала неровные передние зубы. Из-под куртки, плечи которой намокли от дождя, кокетливо и вместе с тем солидно выглядывал белоснежный воротник крахмальной сорочки, туго стянутый узлом строгого черного галстука.
     Прическа у него была аккуратная, не имевшая ничего общего ни с бандитским "ежиком", ни с неформальными патлами - ни дать ни взять банковский служащий средней руки, дорожащий своей работой и активно делающий карьеру. Курил он неторопливыми глубокими затяжками - так, словно год в глаза не видел сигарет и теперь смаковал каждый кубический миллиметр дыма.
     Он всегда курил именно так, и, глядя на него, все присутствующие неизменно начинали испытывать острое желание составить ему компанию. Это относилось не только к курению: он был прирожденным лидером и делал со вкусом буквально все - от употребления кофе до взлома замков.
     Очкарик некоторое время боролся с искушением, но в конце концов сдался и тоже закурил. Он полагал себя человеком тонкой душевной организации, во многом превосходящим тот сброд, с которым ему приходилось общаться, и потому всякий раз искренне огорчался, поддавшись обаянию человека с переднего сиденья. Чтобы как-то компенсировать моральный ущерб, он перебросил сигарету в угол рта и насмешливо спросил, щурясь от попадавшего в глаз дыма:
     - Слышь, Активист, а ты что же, перчатки и перед сном не снимаешь?
     Тот, кого он назвал Активистом, покосился на него через плечо. В этом взгляде не было ничего, кроме пытливого интереса.
     - Снимаю, - спокойно ответил он. - Дома я хожу без перчаток, если это тебя интересует. А что, тебя это волнует?
     - Да все нормально, - немного сник очкарик. - Просто не пойму, зачем они тебе. Ходишь, как трахнутый злодей из кино...
     - Мне не нравится слово "трахнутый", - заметил Активист.
     - Извини, - еще больше стушевался зарвавшийся очкарик.
     - А перчатки я ношу потому, что мне это нравится, - продолжал Активист так, словно его не перебивали, - и еще потому, что не имею дурной привычки оставлять свои пальчики где попало. Представь себе, что через час твое тело найдут в этой самой машине. Здесь нет ничего, что указывало бы на меня, а Миша никому не скажет. Правда, Мишук?
     Тыква совершенно серьезно кивнул. С чувством юмора у него было туговато, зато он умел молчать и готов был пойти за Активистом в огонь. Очкарику это было отлично известно, и он испуганно поджался на заднем сиденье: Дынников шутить просто не умел, а с Активистом вечно невозможно было понять, шутит он или говорит всерьез.
     - Расслабься, Телескоп, - сказал Активист, заметив, как вытянулось и побледнело синеватое от проступавшей сквозь кожу щетины лицо очкарика. - Это был просто пример. Помнишь, как в школьных учебниках по русскому языку писали: "Например: зима - зимний, мокруха - мокрый...".
     - Тьфу, - сказал Телескоп и раздраженно раздавил сигарету в пепельнице. Курить ему расхотелось напрочь.
     Тыква снова перестроился и свернул на 1812 года улицу, направляясь к Филям. Активист докурил сигарету и потушил окурок в стальной карманной пепельнице. Защелкнув круглую крышечку, он убрал пепельницу в карман и, поймав в зеркале заднего вида взгляд Телескопа, подмигнул ему.
     - Не оставляй следов, - назидательно повторил он.
     Вскоре Тыква остановил машину напротив голого сквера с мокро поблескивающими под дождем зябкими липами и лоснящейся от влаги чугунной витой оградкой. Подняв воротники, все трое выбрались под дождь и, перепрыгивая лужи, двинулись по тротуару. Активист широко и целеустремленно шагал впереди, глубоко засунув руки в карманы. Было самое начало четвертого, но из-за низких туч казалось, что уже наступил вечер. В густых темных волосах Активиста поблескивали дождевые капли, Телескоп ежился и вертел шеей, когда дождинки падали за воротник его турецкой кожанки, то и дело принимаясь протирать стекла очков, а Тыква сердито тряс головой и время от времени проводил короткопалой ладонью по коротко остриженным волосам. На плече у него висела серая спортивная сумка, и из всех троих именно он походил на бандита.
     На углу возле гастронома их поджидал какой-то скукоженный субъект под сломанным коричневым зонтом, один край которого бессильно обвис книзу, как перебитое крыло летучей мыши. Субъект зябко переступал ногами в огромных, лопнувших по швам и совершенно раскисших от воды грязно-белых кроссовках и дымил сигаретой без фильтра, распространявшей тяжелый, удушливый смрад.
     Увидев Активиста, он бросил бычок в лужу и подался вперед, но Активист прошел мимо него, как мимо пустого места, и обронил, не разжимая губ:
     - Во двор.
     Двор был старый, густо заросший корявой сиренью и старыми вполобхвата кленами. По случаю нелетной погоды скамейки перед подъездами пустовали, как и почерневшая от времени и непогоды беседка в глубине двора.
     - Он дома? - спросил Активист у скукоженного субъекта.
     - Дома, дома, - лязгая зубами не то от холода, не то от волнения, подтвердил тот.
     Активист, едва заметно морщась, окинул взглядом небритую, испитую физиономию, сине-белую болоньевую курточку и замызганные, сильно обтрепанные джинсы, поправил рукой в перчатке узел галстука и спросил:
     - Сколько, говоришь, он тебе должен?
     - Четыре тысячи, - снова начиная неловко переминаться, ответил скукоженный. - Иди, говорит, на хер, не брал я у тебя никаких денег...
     - Ша, - оборвал его Активист. - Это я уже слышал.
     Спрашиваю в последний раз: деньги он брал? Если узнаю, что ты пошутил, это будет твоя последняя шутка.
     - Да брал, брал, - зачастил скукоженный, истово прикладывая к впалой груди грязноватый кулак. - Выручай, говорит, зарез мне полный...
     - Я же просил: не надо художественной литературы. Условия знаешь? Мы работаем из двадцати пяти процентов.
     - Нормальные люди берут половину, - негромко проворчал Телескоп, но Активист даже не оглянулся.
     Скукоженный кивнул, все еще прижимая к груди кулак.
     - Дом мамашин продал, - невнятно пробубнил он. - Хороший дом, пятистенок, и от Москвы всего ничего - двести верст...
     Активист его уже не слышал - он нырнул в воняющую кошками темную пасть подъезда. Телескоп сдержанно вздохнул и шагнул следом. Тыква отодвинул скукоженного с дороги и вошел последним.
     - Погуляй, - сказал он скукоженному, и тот, уныло кивнув, побрел на свое место у гастронома.
     Приятель скукоженного, кинувший его на четыре тысячи, жил на третьем этаже. Дом был старый, построенный со сдержанным размахом достопамятных сталинских времен, и на лестничную площадку выходило всего две квартиры. Поднимаясь по лестнице, Тыква вынул из-за пазухи и натянул на голову шерстяной спецназовский шлем-маску с прорезями для глаз. Активист и Телескоп уже были в масках. Телескоп залепил глазок в соседней двери пластилином и обрезал телефонный провод, а Активист, позвякивая связкой отмычек, возился с замками богато отделанной железной двери, тихо насвистывая сквозь зубы. В левой руке тускло поблескивал вороненой сталью старенький "вальтер". Щуплый Телескоп вынул из-под кожанки обшарпанный наган и встал позади Активиста, из-за блестевших в прорезях маски очков до жути похожий на какого-то чокнутого инопланетянина. Медлительный Тыква потянул "молнию" сумки и не спеша вынул двуствольный обрез с обмотанной красной изолентой рукоятью. Теперь вся троица была в перчатках.
     Активист потратил на оба замка в общей сложности около четырех минут и бесшумно распахнул тяжелую дверь.
     - Твою мать, - тихо сказал у него за спиной Телескоп, увидев за первой дверью вторую.
     Теперь стало слышно, что внутри квартиры работает включенный на всю катушку телевизор - там раздавалась стрельба, какие-то дикие вопли и хлесткие звуки ударов.
     - Все как у людей, - сказал Телескопу Активист и повернулся к Тыкве:
     - Мишук, может, ты откроешь? Время - деньги.
     Тыква отодвинул его в сторону, бегло осмотрел дверь, пожал плечами и коротко ударил ногой по замку. Косяк с треском вылетел, дверь распахнулась, и Тыква ворвался в квартиру, держа обрез у плеча стволами вверх. Активист стремительно и бесшумно нырнул за ним. Телескоп вошел последним, аккуратно закрыв за собой железную дверь и заперев ее на замок.
     Тыква был уже у самых дверей гостиной, когда хозяин квартиры, плотный, почти квадратный бородач в малиновом халате, выскочил ему навстречу, привлеченный шумом. Он сжимал в волосатом кулаке огромный газовый пистолет, который тут же отлетел в угол, разбив стоявшую на низком столике керамическую вазу. Бородач охнул и сел на пол, прижимая ладони к окровавленному лицу. Тыква потряс в воздухе ушибленной левой кистью и от души врезал бородачу ногой по ребрам, продолжая держать обрез стволами вверх во избежание несчастного случая.
     - Говори, где деньги, ты, дерьмо, - гнусавым голосом переводчика пиратской видеостудии проквакал в гостиной телевизор.
     - Слыхал, что умные люди говорят? - сунул хозяину под нос лоснящийся ствол нагана Телескоп. - Колись, борода, а то я сегодня нервный. За тобой должок, ты не забыл?
     - Поищи у меня в заднице, - прогнусавил телевизор.
     Активист хмыкнул, перешагнул через хозяина квартиры и вошел в гостиную. На большом плоском экране телевизора маячило залитое кровью небритое лицо. Активист легонько похлопал по телевизору обтянутой черной кожей ладонью и вдруг резким рывком сбросил телевизор с подставки. Кинескоп лопнул с похожим на пистолетный выстрел треском, зазвенело стекло, и в наступившей тишине Тыква проревел неестественно громким голосом:
     - Говори, где деньги, козел!!!
     Хозяин поднял к нему смятое и влажное, неприятно поблескивающее лицо, и тут Телескоп пнул его в подбородок.
     - Какие.., деньги? - валясь на бок, прохрипел хозяин. - У меня ничего... Возьмите вещи.., аппаратуру... Денег нет, клянусь.
     - Все на евроремонтик истратил? - с лютым весельем прошипел Телескоп.
     Тыква коротко размахнулся и треснул хозяина по шее стволами обреза. Активист брезгливо поморщился под маской и приступил к обыску, безжалостно выворачивая на пол содержимое шкафов и ящиков и обрывая обои везде, где за них можно было ухватиться. Телескоп немного постоял над хозяином, примериваясь, куда бы еще ударить, дернул плечом и присоединился к Активисту. Дынников напоследок еще разок пнул жертву в ребра, бросил обрез в сумку,