, я слушаю, говори, Глеб.
   - Мне кажется, а по правде сказать, я даже уверен,  что  Барби  знает
какой-то секрет, который нам не известен, который не  известен  Решетову
и, может быть, он не известен даже самому Черных. И именно знание  этого
секрета дает ей неплохие шансы.
   - Я не совсем понимаю тебя, Глеб. Что ты имеешь в виду?
   - Как вам сказать, Федор Филиппович... В жизни каждого человека  есть
что-то такое... Какая-то тайна...
   Нехитрая, но о ней никто не знает.
   - Говори толком, Глеб Петрович, ты  никак  не  можешь  сформулировать
свою мысль.
   - Сейчас сформулирую. Допустим, у Степаныча есть любовница...
   - Не допустим. Решетов бы знал.
   - Хорошо, допустим, назначена некая тайная  встреча,  которую  он  не
может пропустить... Или визит к врачу самого деликатного свойства.  Или,
в конце концов, он любит инкогнито ходить в  зоопарк  и  кормить  белого
медведя... Это, конечно, из области фантастики. Но  есть  у  него,  есть
что-то глубоко сокровенное, о чем знает только он  и  о  чем  неведомыми
путями прознала Барби. И это ее  козырь:  когда  объект  пойдет  кормить
медведя, она и нанесет свой удар.
   - Теперь я понял, - генерал с  ожесточением  потер  виски.  -  Понял,
понял, о чем ты говоришь. А может ли это иметь отношение к тому,  о  чем
говорил Решетов? Об этой форточке, которую себе Черных сделал на завтра?
   - Запросто. Правда, может быть и  другое:  на  это  время  он  просто
запланировал полежать в  комнате  отдыха  на  диванчике  или  чтобы  ему
помассировали спину.
   - Тоже запросто. Но для этого, Глеб,  совсем  не  обязательно  делать
форточку и передвигать важные встречи.
   - Да, да, да, Федор Филиппович!  Неужели  генерал  Решетов  не  может
спросить у хозяина напрямую, для чего тот высвободил время?
   - Наверное, не может. Ладно, сейчас я позвоню Решетову.
   Потапчук выудил из своего неизменного  портфеля  "мотороллу",  набрал
номер.
   - Андрей Николаевич, ты где, в машине?
   - В ней, в ней.
   -  Слушай,  все-таки  обязательно  надо  узнать  у  Черных,  где   он
собирается провести этот час.
   - Какой час?
   - Ну форточку, форточку!
   - А-а. Как же я это, по-твоему, узнаю, Федор Филиппович?
   -  Твои  трудности,  Андрей   Николаевич,   ты   отвечаешь   за   его
безопасность, а не я.
   - Еще какие трудности. К нему вообще лучше с подобными  вопросами  не
подходить, он сразу же начинает злиться, орать, чтоб не лезли в душу.
   - Плюнь на это, Андрей Николаевич! Скажи, что его жизнь в опасности.
   - Тогда он мне скажет, что это проблемы службы безопасности, а не его
личные.
   - Так ты ему и объясни, что выполняешь служебные обязанности и потому
предупреждаешь.
   - Ну ладно, не учи меня, Федор Филиппович, я постараюсь.  Тем  более,
через полчаса я его увижу.
   - Вот и давай, действуй.
   - А ты мне не приказывай, не начальник.
   - Помню, помню, извини.
   Полчаса Глеб и генерал Потапчук пили кофе, курили и не произнесли  ни
единого слова. Молчанка уже становилась невыносимой пыткой.  Глеб  то  и
дело поглядывал на часы, то и дело на часы поглядывал и Потапчук.
   - Хуже нет, - прервал молчание генерал,  -  чего-то  ждать.  Особенно
когда не знаешь, чего ждешь.
   - Да, это противно, Федор Филиппович, я с вами согласен.
   Развить эту глубокую мысль не дал телефонный звонок.
   - Слушаю! - сказал Потапчук. - Ты...
   - Я выяснил. Правда, стоило мне все это...
   - Ну ладно, Андрей Николаевич, не торгуйся, говори, что выяснил.
   - Завтра в это время Степаныч собирается посетить кладбище.
   - Какое кладбище? Чего он там забыл?
   - Завтра десятая годовщина со дня смерти его матери.
   - Десятая? И где она похоронена?
   - На Ваганькове.
   - Черт подери, так это же в городе!
   - Вот я тебе и говорю, - хмыкнул Решетов.
   - Ладно, я тебе перезвоню. Спасибо за информацию. Между  прочим,  что
он тебе сказал?
   - Он сказал, что мы  его  лишили  всякой  личной  жизни  и  чтобы  на
кладбище никого из нас не было.
   - Мало ли что он сказал! Ну спасибо тебе еще раз.
   Если появится еще что-нибудь - звони.
   - Хорошо.
   Решетов отключил телефон.
   Федор Филиппович пересказал Глебу то, что  узнал  от  Решетова.  Глеб
торжествующе воскликнул:
   - Я же вам говорил, Федор Филиппович!
   - Что ты мне говорил?
   - Я говорил вам, что Барби знает какой-то секрет.
   Вот он, тот секрет!
   - Как она о нем могла узнать?
   - Какая разница, - Глеб улыбался. Его настроение сразу же улучшилось.
Вот это всегда было  ему  по  душе  -  определенность,  когда  получаешь
возможность  действовать  с  открытыми  глазами.   -   Здорово!   Просто
замечательно!
   - Я тебя не совсем понимаю.
   - А что тут понимать, Федор Филиппович?  Это  как  дважды  два.  Ведь
давным-давно  всем  известно,  вернее  тем,   кто   интересуется   нашим
нефтяником, что завтра, то есть шестнадцатого января, исполняется десять
лет со дня смерти его матери. Он никогда не пропускал этой даты и каждый
раз непременно приходит на могилу. Во  г  вам  разгадка,  и  Барби  надо
искать именно там.
   Так что запускаем наш вариант. Конечно же, он  рискован,  но  тем  не
менее. А сейчас, извините, Федор Филиппович, я хочу поехать на кладбище.
А вы еще раз свяжитесь с генералом  Решетовым  и  скажите  ему,  что  мы
воспользуемся второй машиной Черных и двумя джипами с охраной. Мы должны
попасть на кладбище хотя бы на полчаса раньше, чем там появится Черных.
   - Да, гениально ты придумал, Глеб!
   - Я за это получаю деньги,  генерал.  И  к  тому  же  мне  это  очень
нравится - придумывать. Неплохо бы еще реализовывать задуманное.
   - Тогда за дело! - у генерала Потапчука тоже поднялось настроение,  и
его уже охватил охотничий азарт.
   Он чувствовал, что добыча близка, что еще один день - и Барби будет у
них в руках.
   - Но, Глеб, надеюсь, ты понимаешь, что ее надо взять живой?
   - Думаю, генерал, это ничего не изменит - живой  ли  мы  ее  возьмем,
или...
   - Почему же не изменит?
   - Она все равно ничего не скажет.
   - Вот это уж предоставь моим людям. Думаю, она выложит все.
   - Сомневаюсь.
   - И все-таки надо попробовать взять ее живой.
   Глеб сунул за брючный ремень свой армейский кольт.  Генерал  хмыкнул,
увидев оружие в руках Глеба.
   - Да, генерал, теперь я его буду носить с собой.
   - Пожалуйста, пожалуйста. Я уверен, что  ты  не  станешь  стрелять  в
голубей.
   - Я тоже в этом уверен.
   С этими словами генерал Потапчук и  Сиверов  покинули  конспиративную
квартиру. На лифте спустились вниз, Глеб сел в свой автомобиль,  генерал
устроился на переднем сиденье и попросил подкинуть его  до  перекрестка,
где стояла черная "волга" с двумя антеннами и за рулем  дремал  водитель
генерала.
 
Глава 23 
 
   Пятнадцатого января, когда Москва еще  тонула  в  утренних  сумерках,
когда люди спешили на работу, Марина села  в  свой  "ниссан",  запустила
двигатель и, обогревая выстуженный за ночь салон,  включила  печку.  Она
медленно отъехала от гостиницы "Украина". Ее путь лежал на Ваганьковское
кладбище. Она собиралась попасть туда еще раз до того,  как  все  должно
решиться.
   Нужно  было  наметить  окончательный  план  действий  и   подготовить
надежные пути отхода.
   На  этом  старом  знаменитом  московском  кладбище   была   небольшая
церквушка с колокольней. Могила, которая  интересовала  Барби,  по  идее
должна была неплохо просматриваться с церковной колокольни.
   Марина брела  по  аллее,  прислушиваясь  к  поскрипыванию  снега  под
ногами. Она была спокойна и уверена в себе.
   У церкви толпились люди, и Марина, сама не ведая  зачем,  направилась
сперва туда. Она не имела привычки посещать храмы, не была  религиозной,
но какая-то сила подталкивала сейчас Марину к церкви.
   Тяжелая дверь скрипнула, и на Марину дохнуло запахом горячего  воска.
Это был давно забытый ею запах, древний, как сама жизнь.
   В маленькой церкви  было  немноголюдно.  Марина  натянула  на  голову
капюшон куртки, зная, что женщинам в храме следует покрывать голову.  Не
перекрестившись, она прошла по центральному  нефу,  свернула  направо  и
остановилась. Священник вел службу. Это был немолодой мужчина с негустой
седой  бородкой,  бледным,  морщинистым  лицом  и   большими   голубыми,
наивными, как у ребенка, глазами. Его риза поблескивала золотом, так  же
поблескивали в мерцающем свете десятков свечей оклады икон.
   Какая-то старушка, маленькая, согбенная, тронула Марину за плечо.
   - Доченька, детка, что ты убиваешься?
   - Я? - вопросительно взглянула на старуху Марина.
   - Ты, ты, родная.
   - Да нет, что вы, я не убиваюсь, у меня все хорошо.
   - Это тебе только кажется, родная. Тебе обязательно надо причаститься
и пройти исповедь.
   - Мне - исповедь?
   - Да, да, - зашептала старуха, опять тронув Марину за плечо.  -  Вот,
возьми, родная, свечку, зажги, поставь и помолись.
   Марина послушно взяла тонкую свечку из дрожащих старушечьих пальцев.
   - Пойдем, деточка, я тебе покажу, куда поставить.
   Старушка подвела Марину к одной из икон.
   - Это, деточка, Николай Чудотворец. Проси его  о  чем  угодно  -  все
сделает и от бед убережет.
   Марина подошла к иконе, наклонила свечу, зажгла и долго - это  у  нее
никак не получалось - пыталась установить в углубление.
   - А ты капни туда немного воска, - посоветовала старушка.
   Марина так и сделала. Свеча ровно застыла в подставке, трепеща тонкой
прядкой пламени, оплывая воском.
   - А теперь помолись, помолись, родная. Бог он ведь всех нас  любит  и
отпустит тебе твои грехи. - Старушка опустилась на колени.
   Марина открыла было рот сказать, что нет у  нее  никаких  грехов,  но
осеклась, сообразив - грехов за ней столько,  что  хватило  бы  на  всех
присутствующих сейчас на утренней службе. А прихожане истово крестились,
их губы шептали  слова  молитвы,  повторяя  за  седобородым  батюшкой  с
большими голубыми глазами.
   А Марина смотрела на образ Николая  Чудотворца,  и  мысли  ее  витали
очень  далеко.  Она  вспоминала  детство,  вспоминала  бабушку,  которая
несколько раз водила ее в церковь, но не здесь, не в Москве.  Они  тогда
ездили  в  Троице-Сергиеву  лавру,  и  Марина   была   просто   поражена
торжественностью  службы,  пением  хора,  сиянием  свечей,  великолепным
убранством храма. Она навсегда запомнила те посещения церкви.
   И сейчас чувство прежнего восторга и трепета могло бы вернуться, если
бы не мысли о завтрашнем дне.
   То ли священник выделил Марину, потому что в церкви  не  было  больше
молодых женщин, то ли по  какой-то  другой  причине,  но  он,  продолжая
читать молитву, медленно приблизился к Сорокиной. Старушка, которая дала
Марине свечу, поднялась с каменных плит пола и поцеловала ему руку.
   Марина отвела глаза от иконы,  посмотрела  на  священника.  Священник
улыбнулся. Его улыбка поразила Марину - простодушная и открытая,  как  у
ребенка. Он что-то произнес на старославянском, старушка перекрестилась.
   Марина склонила голову.
   "И зачем я сюда пришла? - подумала она и тут же нашла ответ:
   - Наверное, потому, что больше уже никогда мне не войти в церковь,  я
больше никогда не увижу эти иконы,  сверкание  окладов,  не  увижу  этих
набожных  старушек,  нищих  на  паперти.  Не  увижу  и  этого  кладбища,
занесенного снегом. Я уеду отсюда, вернее, убегу за тем,  чтобы  никогда
не вернуться".
   - Пути Господни неисповедимы, дочка,  -  донесся  до  ее  ушей  шепот
старушки.
   "Неисповедимы... Неисповедимы... Неисповедимы..." - эхом зазвучало  в
сознании Марины.
   "Что значит неисповедимы? - спросила она себя. -  Может,  это  значит
то, что если Богу будет угодно, он пришлет меня сюда снова? А  что  если
Богу угодно, чтобы я убивала людей? Ведь говорят и верят, что все в  его
руках и без его воли даже волос не упадет с головы.
   Может быть, я никакая и не грешница? Нет, нет, грешница!"
   Ее охватило смятение, сжалось сердце.  Воздух,  пропахший  ладаном  и
воском, сделался густым и тяжелым, Марина почувствовала, что задыхается.
Ей показалось, что стены, колонны, иконы, пылающие свечи - все это вдруг
вздрогнуло и стало надвигаться на нее зловеще и неумолимо.
   "Боже, что происходит?"
   Марину  качнуло,  она  неимоверным  усилием   воли   заставила   себя
удержаться на ногах, чтобы не рухнуть на холодные каменные плиты.
   Маринину  душу  захлестнул  смертельный  ужас.   Марина   затравленно
огляделась и встретилась взглядом с иконой Божьей  Матери,  держащей  на
руках Младенца.
   Глаза женщины, изображенной на  темном  сандаловом  дереве,  излучали
милосердие и скорбное понимание.
   Марина,  не  отводя  взгляда  от  образа,  медленно   перевела   дух.
Самообладание возвратилось к ней. Она резко развернулась и устремилась к
выходу.
   На крыльце она вдохнула холодный  морозный  воздух  и  заметила,  что
утренние  сумерки  сменились  прозрачным  солнечным   днем,   по   снегу
вытянулись голубые тени деревьев. И тонкие прутья оград на могилах  тоже
бросили ажурные тени на ослепительно-белый снег, чистый и нетронутый.
   "Завтра на этот снег прольется кровь, и она будет яркая, красная, как
рассветное солнце".
   Марина дважды обошла вокруг церкви, а затем по узкой  аллее  пошла  в
противоположную  от  кладбищенских  ворот  сторону.  Через  полчаса  она
вернулась к храму, полностью удовлетворенная своими расчетами.
   "Да, если машину поставить на  улице  с  противоположной  стороны  от
центрального входа, у маленькой калитки, то добежать до туда  от  церкви
много времени не займет, к тому же удобно, что отходить можно  будет  по
этой боковой аллейке, она достаточно  укрыта  от  глаз.  Тьфу-тьфу-тьфу,
расклад пока благоприятен. Но надо забраться на колокольню и  посмотреть
сверху на кладбище".
   Марину интересовало, будет ли оттуда  хорошо  просматриваться  могила
матери Черных. Все-таки стрелять с земли довольно сложно. А еще  сложнее
в такой ситуации остаться незамеченной.
   Марина вновь вошла в церковь.
   Служба закончилась. Марина  увидела  священника,  который  уже  успел
переодеться в мирское. Его пальто было застегнуто на все пуговицы, шапку
он держал в руках. Он оживленно разговаривал с окружающими его старухами
прихожанками.
   Марина подошла. Наклонившись к одной из старух, негромко спросила:
   - Как зовут батюшку?
   - Епифаний, деточка.
   - Отец Епифаний, - окликнула Марина  священника,  -  я  хочу  с  вами
поговорить.
   Батюшка повернулся к ней с доброй и приветливой улыбкой.
   - Что тебя волнует, дочь моя?
   - Знаете, я фотограф, снимаю  кладбища.  И  я  хотела  бы,  если  вы,
конечно, разрешите,  подняться  на  колокольню,  взглянуть  на  кладбище
сверху, а завтра произвести съемку.
   - Вы фотограф?
   - Да, и приехала сюда из Израиля. Мне  заказали  серию  репортажей  о
русских кладбищах.
   - Вы русская?
   - Да, но живу теперь там, в Иерусалиме.
   - Вы иудейка?
   - Нет, что вы, батюшка, конечно, православная!
   Меня крестила бабушка в Сергиевом Посаде.
   - Понятно, понятно.
   - Вы мне позволите, батюшка, подняться на колокольню?
   Священник замялся.
   - Но мне неловко перед вами: вы  посторонний  человек,  а  там  такой
беспорядок...  И  лестница  давно  требует  ремонта,   ходить   по   ней
небезопасно. Я даже беспокоюсь за нашего звонаря, ему  часто  приходится
подниматься.
   Марина по-своему истолковала слова священнослужителя.
   - Батюшка, я пожертвую на обустройство храма.
   Она вытащила из сумки двести  долларов  -  десять  двадцатидолларовых
банкнот.
   - Вот, возьмите, батюшка, пустите их на ремонт вашего храма.
   Отец Епифаний смутился чуть ли не до слез.
   - Простите, дочь моя, я не к тому...
   - Я тоже не к тому. Возьмите деньги, батюшка, они от чистого сердца.
   - Спасибо, дочь моя, это богоугодное дело.
   Он принял деньги и, не убирая их в карман сказал:
   - Пойдемте, - взяв Марину под локоть,  он  заспешил  в  боковой  неф,
откуда они попали в маленькое сырое помещение, заваленное всяким  хламом
- ведрами, метлами, поломанной мебелью и еще бог знает чем.
   - Сюда, сюда, дочь моя.
   - Сейчас я без аппаратуры, я просто хочу взглянуть.  А  снимать  буду
завтра.
   - Когда вы придете завтра?
   - Пока не знаю. Если вы не возражаете, завтра я хотела бы  поработать
на колокольне часа три, может, четыре, чтобы  сделать  снимки  в  разных
световых режимах.
   - Пожалуйста, пожалуйста, родная, - священник толкнул низкую дверь. -
Вот, сюда, пожалуйста. Электричество здесь не  работает,  сейчас  я  вам
зажгу свечу, и с ней вы поднимайтесь наверх. Только будьте осторожны  на
лестнице, там все ступеньки на ладан дышат.
   Отец Епифаний принес зажженную свечу и передал ее Марине.  Она,  взяв
свечу в левую руку, стала подниматься наверх. Ступени действительно были
шаткими и нещадно  скрипучими,  но  тем  не  менее  Марина  благополучно
добралась до  самого  верха  колокольни.  На  звоннице  было  невероятно
холодно,  ветер  продувал  до  костей.  Несколько  голубей,  заполошенно
захлопав крыльями, сорвались с колокольни и понеслись над кладбищем.
   Марина минут десять тщательно осматривала открывающийся  сверху  вид.
Позиция была не из лучших.
   С колокольни могилу матери Черных заслоняли ветви деревьев. И  Марина
подосадовала: "Будь они неладны,  эти  деревья!  Обзор  загораживают  не
сильно, но если пуля коснется даже тоненькой ветки - уйдет в сторону".
   Проход к могиле просматривался плохо. Но зато  были  прекрасно  видны
центральные ворота и площадка возле них.
   "Ну что ж, вариант, конечно, не фонтан. Но выбор не богат: стрелять с
земли тоже неудобно. Попробую выстрелить  отсюда.  А  если  не  повезет,
тогда спущусь вниз и буду стрелять из-за памятника", - она наметила себе
гранитный памятник метрах в пятидесяти от могилы матери Черных.
   Марина спустилась с колокольни. Священник ждал ее внизу.
   - Батюшка, не будете ли вы так любезны сказать,  чтобы  меня  пустили
сюда завтра? Вдруг вас не застану.
   - Да, я распоряжусь прямо сейчас.
   Священник подошел к двум старухам и молодой женщине, занятым  уборкой
церкви. Он им что-то  долго  объяснял,  время  от  времени  указывая  на
Марину, стоящую у квадратной колонны.
   Затем он сказал Марине:
   - Вот, подойдете к этим женщинам, они вас  пропустят.  Хотите  утром,
хотите вечером - словом, в любое время.
   Марина распрощалась с отцом Епифанием.
 
*** 
 
   Вечером она сидела в ресторане гостиницы и с аппетитом ела  салат  из
крабов, запивая его белым вином.
   За ее столик подсел молодой, не старше двадцати, парень, смазливый  и
нагловатый, который поначалу принял Марину за иностранку, каких в Москве
сейчас  тысячи.  Он  предложил  Марине  провести  с  ним  ночь,  посулив
продемонстрировать   умопомрачительные   чудеса   своего    сексуального
мастерства. Платить за райское наслаждение  должна  была  Марина  -  сто
баксов. Марина без лишних церемоний  послала  милого  юношу  к  чертовой
матери.
   Он, нимало не обескураженный отказом, ретировался и  уже  через  пять
минут сидел за столиком немолодой,  костлявой,  с  вытянутым  бесцветным
лицом туристки - по виду не то  немки,  не  то  скандинавки.  Он  что-то
толковал иностранке на ломаном английском и  делал  всем  своим  молодым
телом такие движения, будто постельные забавы уже начались.
   Марина  еще  не  успела  закончить  ужин,  как  увидела,  что   худая
иностранка  лет  сорока  шести,  оставив  на  столике  деньги,  покидает
ресторан вместе с проституирующим парнем.
   "Ну вот ты и нашел то, что тебе нужно. А  мне  нужно  сегодня  хорошо
выспаться, чтобы завтра быть в форме и действовать наверняка. Я не  имею
права промахнуться".
 
*** 
 
   В то время, когда Марина ужинала в ресторане, Глеб  Сиверов,  генерал
Потапчук и еще двое оперативников из  управления  Потапчука  бродили  по
кладбищу.
   - Хорошо здесь! - говорил Глеб, обращаясь к генералу.
   - Чем же здесь хорошо, Глеб?
   - Тихо, спокойно.
   - А мне здесь неую