м казармы со всеми  ее  прелестями,  и  Глеб
незаметно  вздохнул.  Единственным  украшением  комнаты  служил  большой
настенный календарь трехлетней давности, с  которого  зазывно  улыбалась
грудастая блондинка в микроскопических трусиках и с  большой  сигарой  в
руке.  Позади  блондинки   сверкал   хромированными   деталями   тяжелый
"харлей-дэвидсон".
   Еще в помещении имелись три железных  двери,  не  считая  той,  через
которую Костя ввел Глеба. За одной из них  мерцали  экраны  компьютерных
мониторов и играла приглушенная музыка. Глеб с изумлением узнал  Шопена.
Весельчак Костя обошел Сиверова и присоединился  к  сидевшим  за  столом
людям. Вместе с Костей Глеб  насчитал  шестерых,  один  из  которых  был
чернокожим.
   Седьмой  сидел  на  краю  стола,  покачивая  ногой  в  начищенном  до
зеркального блеска  ботинке,  и  с  нехорошим  любопытством  разглядывал
Глеба.  Морда  у  него  была  совершенно   волчья,   вдоль   и   поперек
исполосованная глубокими, не правильно  зажившими  шрамами,  и  даже  на
бритом черепе багровел след страшного ожога. Глядя на него,  было  легко
понять, почему он не оставляет свидетелей: мало приятного, когда  кто-то
вдруг начнет расписывать следователю твои  особые  приметы,  если  кроме
особых примет у тебя на физиономии ничего нет.
   - Капитан Молчанов, -  без  вопросительной  интонации  произнес  этот
жутковатый персонаж.
   - Так точно, - придавая лицу деревянное выражение,  сказал  Глеб.  За
столом  кто-то,  не  сдержавшись,  ржанул,  и  покрытая  шрамами   маска
стремительно обернулась в ту сторону. Смех оборвался, словно  обрезанный
ножом.
   - Забудь про "так точно", капитан, - по-прежнему без выражения сказал
Батя. - Здесь у нас действует только одна статья устава: командир всегда
прав. Что ты об этом думаешь?
   - Я думаю, - спокойно ответил Глеб, - что если выжать  устав  досуха,
удалив из него всю воду, от него останется только эта фраза.
   - Хорошо сказано, - кивнул Батя. -  Командир  здесь  я.  Меня  обычно
называют Батей, так и в платежной ведомости пишут. У тебя есть кличка?
   - Кличка? - поднял брови Глеб.
   - Прозвище, - пояснил Батя. - Псевдоним.
   - Слепой, - коротко представился Сиверов.
   Майор Сердюк не выразил по поводу этого странного имени ни удивления,
ни удовлетворения. Вместо этого он взял из-за спины  лежавший  на  столе
длинноствольный "магнум", зачем-то крутанул барабан и вдруг швырнул  его
в Глеба - не бросил, а именно швырнул, целясь в лицо.  Сиверов  спокойно
взял револьвер из воздуха и остался невозмутимо стоять, держа  оружие  в
опущенной руке.
   - Отличная реакция, - похвалил Батя, - и железные нервы.  Сверчок,  -
сказал он, - встать.
   На ближнем  к  Слепому  конце  стола  поднялся  невысокий  остроносый
субъект, и вправду чем-то неуловимо похожий на сверчка. Глеб никогда  не
видел сверчков, но этот парень удивительно подходил к своей кличке.
   - Это старший лейтенант Малышев по кличке  Сверчок,  -  сказал  майор
Сердюк. - Убей его.
   Не медля ни секунды, Глеб вскинул  тяжелый  "магнум",  навел  его  на
переносицу Сверчка и спустил курок. Он видел,  что  револьвер  разряжен,
еще тогда, когда Батя взял его со стола.  Курок  сухо  щелкнул,  Сверчок
расплылся в улыбке, а Батя  открыл  было  рот,  чтобы  изречь  очередную
похвалу, но Слепой, бросив бесполезный "магнум",  левой  рукой  выхватил
из-за воротника пропущенный Костей при обыске плоский "браунинг" и взвел
курок, целясь Сверчку в лоб.
   - Отставить!!! - рявкнул Батя так, что в углах комнаты зазвенело эхо.
   Глеб спокойно  поставил  браунинг  на  предохранитель  и  неторопливо
положил его в карман. Подняв с цементного пола "магнум", он отдал оружие
Бате, сверлившему его бешеным взглядом. Бледный, как  простыня,  Сверчок
медленно опустился на стул.
   - Костя, - каким-то скрипучим голосом произнес майор Сердюк, - ты его
обыскивал?
   - Обыскивал, - упавшим голосом сказал разом погрустневший Костя.
   - Трое суток карцера, - объявил Батя. - А в следующий раз  шлепну  на
месте, чтоб другим неповадно было. Выполнять.
   - Ну, ты козел, - негромко сказал Костя  Глебу,  выходя  из  комнаты.
Слепой улыбнулся уголком рта - Костя слишком  много  говорил  и  слишком
любил   собственный   голос,   чтобы   когда-нибудь   стать    настоящим
профессионалом.
   - Красиво, - сказал Батя. - А, Рубероид?
   Негр сверкнул белозубой улыбкой, на мгновение сделавшись  похожим  на
концертный рояль и очень чисто, без акцента сказал:
   - Я уже похоронил нашего Сверчка.
   - А тебе понравилось? - обернулся майор к  Сверчку,  у  которого  уже
перестали дрожать руки.
   - Дурак ты, боцман, и шутки у тебя дурацкие, - не  то  Глебу,  не  то
Бате сказал Сверчок.
   -  Ну-ну,  -  не  повышая  голоса,  прикрикнул  на  него  Сердюк.   -
Демократия, знаешь ли, тоже не безгранична.
   - Я заметил, - сказал Сверчок, но  быстро  увял  -  для  того,  чтобы
спорить с Батей, он был явно жидковат.
   - Садись, Слепой, - предложил Батя. - Будем считать, что проверку  на
вшивость ты успешно выдержал. Остальное покажет  дело.  Тебе  объяснили,
чем мы занимаемся?
   Глеб молча кивнул, устраиваясь на свободном стуле -  здесь,  судя  по
всему, когда-то сидел его предшественник, так неловко  подставивший  лоб
под выстрел охотничьего ружья.
   - И как ты к этому относишься? - спросил Батя.
   - Я здесь, - просто ответил Глеб.
   Ему было скучно. У майора Сердюка были замашки  главаря  гангстерской
шайки, да и  остальные,  как  понял  Слепой  из  досье,  переданных  ему
генералом  Потапчуком,  были  из  того  же  теста,  разве  что  помельче
калибром. Все они в свое время расстались с местами своей службы  отнюдь
не  по  собственной  воле.  Формулировки  звучали  по-разному,  но  суть
оставалась неизменной: все это были подонки спецподразделений, уволенные
кто за мордобой, кто за пьянство, а кое-кто и за то, что  слишком  любил
стрельбу  по  живым  мишеням  -  слишком  сильно  даже  для  тех  весьма
специфических частей, в которых  они  служили  до  того,  как  попали  в
"Святой Георгий".
   Настоящим профессионалом был  здесь,  пожалуй,  один  Батя.  Не  имея
специальной подготовки, держать в повиновении эту банду было  бы  просто
невозможно.
   Он единственный здесь представлял собой  серьезную  опасность.  Глебу
очень не нравилось выражение его  глаз.  Майор  Сердюк  явно  никому  не
верил, и прежде всего он не верил своему новобранцу, с ходу  проявившему
недюжинные способности и фантастическую резвость.
   Глеб немного жалел, что не нажал на  курок,  когда  дуло  "браунинга"
смотрело в лоб Сверчку - это был  очень  удобный  случай  открыть  счет,
списав все на случайность и дисциплинированность. В конце  концов,  ведь
это Батя отдал приказ стрелять. "Магнум" дал осечку, ну, и...
   Это было слишком просто. Сердюк непременно насторожился бы, и  задача
Слепого, и без того почти невыполнимая, усложнилась бы безмерно.
   Глеб обвел взглядом сидящих за огромным столом людей, которых  ему  в
ближайшем будущем предстояло убить. То, что они  в  данный  момент  были
живы, говорили, двигались, смеялись, курили и ели,  не  имело  для  него
ровным счетом никакого значения - это были живые трупы, фанерные мишени.
Слепого так и подмывало выхватить браунинг и перестрелять их  одного  за
другим, как в тире, а  потом  спалить  это  змеиное  гнездо  к  чертовой
матери, но этим он поставил бы под удар генерала  Потапчука,  который  и
без того ходил  по  краю,  через  подставных  лиц  проталкивая  Глеба  в
компанию "вольных стрелков". Кроме того, Батя уже закончил заряжать свою
гаубицу и  теперь  сидел,  рассеянно  поигрывая  тяжелым  револьвером  и
испытующе разглядывая Глеба. В том, что майор Сердюк умеет обращаться  с
этой игрушкой, сомневаться не приходилось.
   Вторым после Бати здесь был, несомненно, Рубероид.  Сын  лимитчицы  с
АЗЛК и студента из Ганы, он был талантливым самоучкой. В школу КГБ  его,
конечно, никто не принял бы, да он и не пытался туда поступать. Во время
московской Олимпиады в восьмидесятом году  какая-то  светлая  голова  из
Комитета додумалась  привлечь  чернокожего  недоросля  к  наблюдению  за
постояльцами олимпийской деревни. Одуревший  от  безделья  и  отсутствия
перспектив молодой человек с  русским  именем  Володя  охотно  пошел  на
сотрудничество с органами и  проявил  себя  на  этом  поприще  настолько
хорошо, что принес  своему  куратору  кучу  благодарностей  в  послужной
список и был, в свою очередь, обласкан и привлечен к дальнейшей  работе.
Постепенно задания усложнялись, и в один прекрасный день куратор  обучил
Володю, уже тогда  получившего  кличку  Рубероид,  приемам  обращения  с
пистолетом.
   Это  была  уже  настоящая  работа,  без  дураков.  Согласитесь,  что,
встретив на улице  молодого,  скромно  одетого  негра,  вы  менее  всего
станете ожидать, что, поравнявшись с вами, он вдруг  достанет  из  сумки
"вальтер" и проделает в  вас  несколько  отверстий  девятимиллиметрового
диаметра. Очень многим  пришлось  горько  пожалеть  об  укоренившихся  в
сознании советского человека пережитках оголтелого  интернационализма  -
естественно, это касается тех, кто умер не сразу.
   В один прекрасный день, однако, Володя-Рубероид, не  поделив  чего-то
со своим куратором, решил посмотреть, что у того внутри, и  удовлетворил
свое любопытство с помощью все того же "вальтера".  Ничего  неожиданного
внутри у капитана ФСБ Зайцева не оказалось. Огорченный Рубероид  подался
в бега, был изловлен - попробуйте-ка лечь на дно в российской глубинке с
таким цветом лица! - допрошен с пристрастием и, выздоровев  после  этого
допроса, зачислен  в  отряд  майора  Сердюка.  Короче  говоря,  это  был
обыкновенный подонок, которому нравилось убивать из любви  к  искусству.
Пистолетом он владел прекрасно и был хитер, как черно-бурый лис.
   Все остальные - Сверчок, Костя-Ботало, молчаливый  старлей  Толик  по
кличке Молоток, Шалтай-Болтай с фигурой, как у несгораемого шкафа,  весь
какой-то   разболтанный,   словно   скрепленный   проволочками   скелет,
говоривший с блатным пришепетыванием Сапер, - были простыми нажимателями
курков. С ними проблем не предвиделось, так же  как  и  с  тем  лопухом,
которого  завалил  из  древней  двустволки   журналист   Зернов.   Этого
убиенного, как удалось выяснить Глебу, звали Дятлом. "Что ж,  -  подумал
по этому поводу Сиверов, - дятел - он и есть дятел." Перезнакомившись  с
новыми коллегами, Глеб, следуя общему примеру,  взял  из  стоявшего  под
столом  распотрошенного  ящика  замасленную  банку  тушенки,  вскрыл  ее
протянутым кем-то штык-ножом и стал прямо  с  лезвия  есть  смешанное  с
тонкими пластинками застывшего жира мясо, с хрустом  заедая  его  черным
армейским сухарем и внимательно слушая Батю, с набитым ртом  излагающего
план предстоящей операции.
   Старательно пережевывая  волокнистое,  чересчур  соленое  мясо,  Глеб
поймал  себя  на  странном  ощущении.  Он   сосредоточился,   придирчиво
инспектируя себя изнутри, и с удивлением убедился в том, что им  владеет
блаженное  чувство  покоя,  словно  после  долгого,  полного  невзгод  и
опасностей пути он, наконец-то, вернулся домой.
 
Глава 9 
 
   Генерала Потапчука не  оставляло  неприятное  чувство  раздвоенности.
Хуже  всего  было  то,  что  в  последнее  время  это  странное  чувство
появлялось у него все чаще: с каждым прожить(tm) днем генерал видел  все
меньше смысла в том, чем ему приходилось  заниматься.  Вокруг  творилась
настоящая вакханалия, огромную страну  разворовывали  прямо  на  глазах,
крупные акулы вели глухую, подспудную, но от этого не менее ожесточенную
борьбу за сферы влияния, с серьезными  лицами  излагая  абсурдные  планы
вывода страны из кризиса, в то время как миллионы  долларов  непрерывным
потоком текли на их номерные счета в швейцарских  банках;  уровнем  ниже
остервенело грызлись хищники поменьше,  подхватывая  то,  что  ненароком
вываливалось из пастей вышестоящих.
   А  вываливалось,  между  прочим,  вполне  достаточно  для  безбедного
существования. У шакалов тоже были свои номерные счета и  далеко  идущие
планы, так что шерсть летела во все  стороны,  а  лязг  зубов  временами
заглушал сводки новостей. Дикторы,  читавшие  эти  сводки,  в  последнее
время начисто перестали улыбаться, словно им запретили это  в  приказном
порядке.
   На этом фоне деятельность генерала Потапчука стала, сильно напоминать
попытки удержать  воду  в  решете:  все  расползалось  и  утекало  между
пальцев, вызывая  глухое  раздражение.  Генерал  давно  забросил  далеко
идущие проекты и внутриведомственные игры, к которым и в лучшие  времена
не питал особенной склонности, сосредоточив  все  свои  усилия  на  том,
чтобы удерживать оборону на  вверенном  ему  участке  фронта.  Пока  это
удавалось, но генерал знал, что долго так продолжаться не может: в конце
концов,  среди   его   подчиненных   не   было   ни   одного   умственно
неполноценного, а  вокруг  так  и  мелькали  бешеные  деньги,  только  и
ждавшие, чтобы кто-нибудь подставил карман, Федор Филиппович побарабанил
пальцами  по  краю  стола,  задумчиво  глядя  в  окно.  За  окном  опять
начиналась метель. Судя по началу, зима  обещала  быть  весьма  суровой.
"Вот в МЧС сейчас, наверное,  за  ушами  чешут,  -  подумал  генерал.  -
Что-что, а хорошенькое наводнение по весне им, похоже, обеспечено."
   Он включил радио и тут же выключил - передавали новости,  и,  конечно
же,  где-то  опять  упал  самолет.  Генерал   давно   заметил   странную
цикличность подобных происшествий: за месяц до наступления  нового  года
самолеты обычно начинали сыпаться с неба дождем, особенно  перегруженные
до последнего предела чартерники.
   "Старею я, что ли, - подумал Потапчук. - Что-то мне не по себе."
   Генерал слегка лукавил перед самим  собой:  он  прекрасно  знал,  что
послужило причиной дурного настроения, не  оставлявшего  его  уже  целую
неделю Федору Филипповичу  очень  не  понравилось,  как  вел  себя  Глеб
Сиверов во время их последней встречи То, как он двигался, как  смотрел,
говорил, и в особенности то, как он  молчал,  вселяло  в  душу  генерала
неясные  подозрения.  Похоже  было  на   то,   что   Слепой   становится
неуправляемым.
   Управлять им, насколько помнил генерал, всегда было непросто. Сиверов
с  самого  начала  построил  свои  отношения  с  генералом,   единолично
представлявшим для него ФСБ, таким образом, что выбор  всегда  оставался
за  ним.  Слепой  никогда  не  брался   за   задания,   казавшиеся   ему
сомнительными, и Потапчук, зная о странной щепетильности своего  агента,
старался  ему   подобных   заданий   не   предлагать.   Для   выполнения
по-настоящему грязной работы в  обширном  штате  ФСБ  всегда  находились
добровольцы-энтузиасты, зачастую и  не  подозревавшие,  что  именно  они
делают и по чьей  инициативе.  Сиверов  же  относился  к  элите,  и  его
переборчивость с лихвой искупалась тем,  что  ему  можно  было  поручить
работу любой степени сложности и  после  этого  спать  спокойно,  твердо
зная, что задание будет выполнено.
   "А  ведь,  пожалуй,  именно  переборчивость  Сиверова  является   его
наиболее привлекательным с профессиональной точки  зрения  качеством,  -
подумал вдруг генерал. - Приятно сознавать,  что  на  тебя  работает  не
тупой робот-убийца, а интеллектуал, наделенный, к тому  же,  совестью  и
даже, черт подери, патриотизмом... Хотя уж кто-кто, а Слепой  имеет  для
патриотизма гораздо меньше оснований, чем  многие  из  этих  горлопанов,
готовых мочиться на государственный флаг, кабы не мороз".
   Но теперь Слепой стал другим - генерал видел это по выражению глаз  и
ставшим нарочито замедленными движениям рук, словно Сиверов  старательно
сдерживал  какое-то  огромное  внутреннее  напряжение.  Потапчуку   были
знакомы эти приметы - в  конце  концов,  Глеб  был  не  первым  агентом,
работавшим на генерала. Все они рано или поздно  ломались,  не  выдержав
напряжения. Слепой был, пожалуй, самым сильным из всех, с  кем  генералу
приходилось иметь дело, но в  одночасье  рухнувшая  личная  жизнь  могла
похоронить под обломками кого угодно.
   Потапчук  не  раз   осторожно   выражал   Глебу   свои   сомнения   в
целесообразности создания семьи - при такой профессии, как у него,  даже
сколько-нибудь долговременная связь с женщиной, пусть и  не  освященная,
так сказать, брачными узами, неизбежно  становилась  ахиллесовой  пятой.
То, что произошло, как ни мерзко это  звучало,  должно  было  стать  для
Сиверова хорошим уроком или сломать ему хребет.
   "Если он это переживет, - подумал генерал,  -  цены  ему  не  будет."
Впрочем, похоже было на то, что Слепой идет на  поправку.  То,  с  каким
энтузиазмом он ухватился за дело "вольных стрелков", генерал счел добрым
знаком. Конечно, Слепой сильно изменился  за  эти  дни  -  стал  жестче,
грубее, надев на себя спасительную  броню  всепобеждающего  цинизма,  но
иначе и быть не могло. Человека пожиже смерть ребенка и разрыв с любимой
женщиной попросту смели бы с лица  земли,  превратив  в  сгусток  воющей
протоплазмы, плавающий в алкоголе. Судя по слабому, но  легко  уловимому
душку, витавшему в мансарде во время последнего визита генерала,  Слепой
тоже прошел через эту стадию, но теперь она, похоже,  была  позади.  Это
было хорошо, но сосущее чувство  неуверенности  не  проходило:  каменная
стена безграничного доверия, которое испытывал генерал Потапчук к своему
агенту, дала трещину.
   Генерал протяжно вздохнул и  взялся  за  трубку  телефона:  следовало
обеспечить Слепому прикрытие и принять меры к тому, чтобы отряд  "Святой
Георгий", который в ближайшее время должен был начать таять,  как  кусок
рафинада, опущенный в крутой кипяток, не получал пополнения. Сделать это
было непросто, но это  было  реальное  дело,  в  необходимости  которого
генерал Потапчук был убежден на сто процентов, и потому  с  предстоящими
трудностями приходилось мириться. Генерал был уверен, что справится.
   Главное, чтобы справился Слепой.
 
*** 
 
   Владимир Иванович Малахов  вовсе  не  считал  себя  злодеем.  Точнее,
подобная  мысль  просто  никогда  не   приходила   в   его   превосходно
вылепленную,  гордо  посаженную  голову  с  чеканным  профилем  римского
патриция и уложенной волосок  к  волоску  густой  пышной  шевелюрой,  на
висках уже изрядно тронутой тусклым серебром. Владимир Иванович  был  за
гранью добра и зла - у него были иные масштабы.
   Злодей - это тот, кто подкарауливает в  темном  переулке  беззащитную
жертву  или  взламывает  с  помощью  женской  шпильки   грошовый   замок
чьей-нибудь квартиры, чтобы вынести оттуда все,  что  можно  сдвинуть  с
места. Владимир Иванович никогда не  занимался  подобными  делами  и  не
собирался заниматься ими  впредь.  Он  работал  с  бумагами,  общался  с
людьми, которые все до единого были хорошо выбриты и  никогда  не  крали
кошельков, и возглавлял набирающее силу политическое движение.
   Он никогда не видел людей, которые раз  в  два  месяца  собирались  в
учебных лагерях и проводили время в напряженных занятиях по  рукопашному
бою, подрывному делу, и стрельбе с расстояния меньше пятидесяти  метров,
и, уж тем более, никогда не общался ни  с  одним  из  этих  людей,  хотя
обмундирование, вооружение и сами лагеря оплачивались в основном из  его
кармана. То, что при этом Владимир Иванович часто путал  свой  карман  с
государственным, было сущей мелочью: в конце концов,  он  старался  ради
счастливого  будущего   России,   и   за   это   прощал   себе   многое.
Государственный карман был абстракцией,  чисто  умозрительным  понятием,
так же, как голодающие врачи и учителя,  но,  в  отличие  от  последних,
приносил реальную пользу. Дэвид Копперфилд умер бы от черной зависти,  с
неделю понаблюдав за тем, как Владимир Иванович извлекает  буквально  из
ничего тугие пачки хрустящих серо-зеленых банкнот, на каждой из  которых
было не меньше двух нулей. Это не было злодей