ется. Захочется выпить - тут  же  друг  с
бутылкой заявится, которого года два  не  видел.  Деньги  кончатся  -  заказ
подвернется с хорошим авансом. Так произошло и на этот  раз.  Он  подошел  к
заброшенному хутору и принялся громко кричать:
   - Э-ге-гей! Володька! Володька! Кондаков! Выходи, это я, Семага!
   Съемочная группа, оставшаяся рядом  с  микроавтобусом,  прислушивалась  к
крикам журналиста.
   - И что, ты думаешь, он выйдет? - спросил Валерий у Хворостецкого.
   - А черт его знает! Может, выйдет, а может, и нет,  Я  бы  на  его  месте
вышел.
   Володька отлеживался на чердаке. Забраться к нему можно было только через
люк, но лестницу Кондаков втащил наверх, а люк закрыл на палку.  Он  услышал
крики и вздрогнул. Но голос показался ему знакомым. Он припал к  щели  между
досками и увидел человека, стоящего шагах  в  ста  от  хутора.  Человека  он
когда-то уже видел. И еще минуту-другую поразмыслив, Кондаков вспомнил: "Ха,
да это же Виталик! Пьяница Виталик, мой кореш. Ну и морда же у него, опухла,
точно пчелы покусали". Он открыл люк, который пронзительно скрипнул, и, чуть
не свалившись вниз, закричал::
   - Э-ге-гей! Виталик! Э-ге-гей! - и стал опускать лестницу.
   Виталий, услышав голос Кондакова, бросился к хутору так, словно умирал от
жажды, а там ему могли дать родниковой, холодной  как  лед  воды.  Семага  и
Кондаков обнялись.
   - Брат, ну ты и даешь! - Семага пританцовывал от радости. - А я-то думал,
уж не найду тебя.
   - Мог бы и не найти, - философски заметил Володька, -  я  здесь  появился
только вчера.
   - А мы вчера были далеко. Мы тут кино снимаем про вашу зону.
   - Кино снимаете? - удивился и одновременно обрадовался Кондаков.
   - Да, документальный фильм, для немцев.  Хочешь  сняться?  -  про  немцев
Володьке можно было и проболтаться: денег он никогда не просил.
   Володька наморщил лоб и принялся потирать щеку, а затем ковырять в носу.
   - Вообще-то можно, ведь я артист.
   - Ну вот и класс. А выпить хочешь?
   - Не-а! - отрезал Кондаков. - Ты же знаешь, что я пью  очень  редко,  как
лекарство.
   - И  мы  тут  пьем,  как  лекарство.  Ну  ладно,  ладно,  пошли,  я  тебя
познакомлю.
   Кондаков забеспокоился:
   - С кем это?
   - Да ты не бойся, нет ни милиции, никого. Все тут свои, даже немцы.
   - А, тогда можно. А я лежал, читал книгу...
   - А что читаешь?
   - Как это что историю читаю. Ты что, не помнишь - я  же  тогда  тебе  эту
книгу показывал?
   - Может, и показывал. Историю, говоришь?
   - О турках-сельджуках.
   - О чем? - изумился Виталий.
   - Об Османской империи, о том, как она образовалась и как распалась.
   - И что, интересно?
   - Интересно, - с чувством собственного достоинства сказал Кондаков.
   - А как тут вообще? Как жизнь?
   - Как всегда, - пожал плечами Володька, - гоняют иногда, облавы делают. А
так ничего.
   - А жрешь что?
   - Еды сейчас хватает. Рыбы в реке - прорва. Уху  варю,  на  прутике  рыбу
жарю, а иногда на сковородке.
   - А хлеб у тебя есть?
   - А зачем мне хлеб? Ягод много, скоро яблоки пойдут.
   - Понятно, понятно.  Ну  вот  обо  всем  этом  и  расскажешь.  Камеры  не
боишься?
   - Камеры?
   - Той, которой снимают фильмы.
   - А, этой. Так о чем я должен рассказывать?
   - О чем хочешь. С тобой режиссер  начнет  разговаривать,  а  дальше  тебя
самого понесет.
   - Какой-такой режиссер? - насторожился Кондаков.
   Возможность сняться  в  кино  его  соблазняла,  но  в  то  же  время  эта
возможность и пугала.
   - Слушай, Виталик, - Кондаков остановился, - а это...
   - Что?
   - Мне ничего не будет?
   - В каком смысле?
   - Ну, если меня покажут, менты увидят, они потом меня поймают.
   - Да кто тебя поймает? Да и вообще это кино будут показывать за границей.
   - За границей?
   - На эколоптческом фестивале в Германии.
   - В Германии? - переспросил Володька.
   - Ну да.
   - У немцев, значит? - занудствовал Кондаков.
   - Да, да. Пошли, пошли! Э-эй! - громко крикнул Виталий и,  взяв  Володьку
за локоть, хотел потащить за собой.
   - Да погоди ты! Надо же в порядок себя привести, причесаться, умыться.
   - Ты еще галстук нацепи.
   - Нет у меня галстука. Раньше был...
   - Да брось ты, пошли скорее!
   Вскоре Володька Кондаков и Виталий Семага появились у микроавтобуса. Едва
увидев Кондакова, Хворостецкий чуть не  завизжал  от  восторга.  Вот  такого
сталкера он и мечтал снять. Но реальный сталкер был грандиознее самой смелой
режиссерской мечты.
   Володька Кондаков оказался словоохотлив, и речи  полились.  Хворостецкому
оставалось лишь время от времени задавать вопросы и регулировать ими монолог
Володьки Кондакова, когда он скатывался на рассуждения  о  судьбе  Османской
империи. Он имел мнение обо всем, о чем бы его ни спрашивали: о политике,  о
жизни в космосе... Затем переключался  на  жизнь  в  зоне,  освещал  вопросы
кулинарии, рассказывая о том, как однажды  зимой  умирал  от  голода  и  ему
пришлось  питаться  собачатиной.  Все   это   перемежалось   выдержками   из
всевозможных учебников, которые Володька пересказывал совершенно произвольно
и вставлял к месту и не к месту. В общем, замечательный получился  разговор,
замечательный в смысле кино. Из него можно было  сделать  все,  что  угодно.
Кондаков толковал о любви к женщине и о любви к родине. Он  говорил  о  том,
что такое Земля и что такое смерть, о гуманизме и  подлости,  о  трусости  и
терроризме. Его мысль, как синичка с ветки на ветку, бойко  и  непринужденно
перескакивала с одной темы на другую.
   Ханна Гельмгольц слушала откровения этого сталкера-мессии затаив дыхание.
   И Володька, видя, с каким вниманием к нему относятся  образованные  люди,
приехавшие снимать кино, распалялся все более и  более.  Когда  Хворостецкий
задал вопрос о мутантах, Володька незамедлительно прочел мини-лекцию о  том,
как происходят изменения в организмах всего живого, и о том,  какие  чудеса,
каких уродов он видел  собственными  глазами.  Поверить  в  его  слова  было
тяжело. Но, глядя на него  самого,  одичавшего  и  ободранного,  можно  было
согласиться  с  существованием  каких  угодно  монстров  ничего  другого  не
оставалось.
   Хворостецкий в душе ликовал.
   - Послушай, Володька, а  какие-нибудь  тайны  у  вас  в  зоне  есть?  Вот
происходит здесь что-нибудь непонятное даже тебе?
   Кондаков задумался всего на несколько мгновений и выдал:
   - Да, есть одна тайна, которая меня волнует.
   - И что же  это?  -  попытался  уточнить  Хворостецкий,  показывая  кулак
оператору, мол, если загубишь этот эпизод - убью!
   - Да знаете, военные... Они приезжают, что-то непонятное делают, стреляют
животных... В общем, я их побаиваюсь, потому что они мне непонятны.
   - Военные, говоришь? - навострил уши режиссер.
   - Да. Сутки тому я выследил их.
   - Кого?
   - Военных на большой машине. Они приехали на ферму и спрятались в ней.
   "Военные в зоне? Для заграницы - то, что надо! Там любят все, что связано
с бывшей Советской Армией".
   - Послушай, Володька, а это далеко?"
   Кондаков зачем-то посмотрел на слепящее солнце и махнул рукой на запад.
   - Да нет, недалеко. Если напрямую тропинками, то  километров  семь-восемь
будет. А если по дорогам - то все пятнадцать.
   - Так поехали съездим к ним, снимем что-нибудь!
   Володька пугливо поежился:
   - Э, нет, я не поеду!
   - Почему? .
   Камера была включена, красная лампочка индикации горела,  показывая,  что
запись продолжается.
   - Я боюсь всяких военных, они злые люди.
   - Так ты же с нами, - успокоил Хворостецкий, -  в  случае  чего  мы  тебя
защитим, тем более, у нас есть разрешения на съемки в зоне.
   - Разрешения? - уточнил бомж.
   - Да, у Виталика целая папка.
   Кондаков посмотрел на приятеля. Виталий в ответ закивал:
   - Да-да, целая папка от органов власти.
   - Ну, тогда можно и съездить.
   - Поехали, поехали, - заторопил Хворостецкий и,  положив  руку  на  плечо
оператора, тихо прошептал:
   - Этот уже отговорился. Хорош снимать, хорош садить аккумуляторы.  Сейчас
поедем снимем военных. Может, чего-нибудь толковое  получится.  Но  водитель
заупрямился и ехать отказался. Никто не  понимал  причины.  Анатолий  мотнул
головой в сторону ящика с провизией:
   - Надо бы подкрепиться. Солнце высоко, полдень, пора обедать.
   - А, да-да, - сказал Хворостецкий, - извини,  я  забыл.  Водители  должны
питаться, как космонавты, а Мы - люди творческие, можем жить на одной водке.
   - Вот и я о том, - съязвил Кошевников.
   Трапеза  была  недолгой  -  какой-нибудь  час  или  чуть  больше.   Выпив
полстакана  водки,  Володька  Кондаков  мгновенно  опьянел  и  понес   такую
околесицу, что Ханна Гельмгольц очумела вконец. Он взялся разглагольствовать
о сексе, о котором за десять лет изрядно подзабыл,  А  Хворостецкий,  слушая
бредни Кондакова, хохотал на весь автобус. Смеялись и остальные.
   - Показывай дорогу, сталкер.
   Кондакова посадили рядом с  водителем,  что  сразу  же  придало  Володьке
значимости. Он надул щеки, заросшие рыжей бородой,  и  принялся,  размахивая
грязной рукой, указывать путь:
   - Вот там направо, потом налево. А внизу осторожнее, там ручей.
   Водитель гнал микроавтобус, всех потряхивало. В одном месте они не смогли
переехать полуразвалившийся мост, и пришлось двигаться в  обратную  сторону.
Но с таким штурманом, как Кондаков, съемочная группа не  боялась  потеряться
на разбитых дорогах чернобыльской зоны. Вскоре они выбрались на ту гравийку,
по которой несколько дней назад шел тяжелый военный "КрАЗ" с тентом.
   - Туда, вперед! - махнул рукой Володька,  и  Анатолий  прибавил  газу.  -
Только осторожно, там военные застряли, - предупредил Кондаков. - А вот  там
лежит убитый лосенок, если его еще собаки  не  растащили,  -  ткнул  пальцем
Кондаков, высунув руку в окошко.
   - Какой лосенок?
   - Маленький. Был с лосихой, военные его застрелили. При мне было.
   - Зачем? - спросил Хворостецкий.
   - У них спросишь, если хочешь, - ответил  Володька,  глядя  на  петляющую
дорогу.
   Когда до  колхозной  фермы  оставалось  с  полкилометра,  Володька  вдруг
сказал:
   - Ай, ну их к черту! Может, не поедем?
   - Как это не поедем?
   - Нет, я не хочу, - твердо заявил Кондаков и вынрыгнул из микроавтобуса.
   - Почему?
   - Они и по мне стреляли.
   Семага выбрался следом и стал его уговаривать. Выбрались и все остальные.
   Хворостецкий попросил Бархотина:
   - А ну-ка, сними общий план этой фермы.
   - Зачем тебе это?
   - Ну я тебя прошу.
   Из машины была извлечена камера, и оператор снял  план.  Все  уговаривали
Кондакова, а он ни в какую не хотел идти к ферме. Хворостецкий уступил:
   - Ну ладно, подожди нас здесь. Мы съездим быстренько, а потом вернемся за
тобой. И ты нас завезешь к церкви.
   - К какой церкви?
   - Ну, синяя такая... - объяснил Семага. -  Помнишь,  ты  в  прошлом  году
показывал?
   - А-а-а, это куда поп вернулся?
   - Ну, я не знаю, вернулся или не вернулся.
   - Вернулся, вернулся - затараторил Кондаков, - мужик  он  ничего,  вокруг
людей нет, а он один. И живет в этой церкви, и служит.
   - А кто к нему ходит?
   - Никто не ходит. Собаки прибегают, птицы прилетают, и больше никого.
   - А он нормальный? - спросил Хворостецкий.
   - Кто? Поп? Конечно, нормальный. Я иногда, правда, думаю, что он  немного
чокнутый.
   - Почему ты так думаешь, Володька? - не отставал Хворостецкий.
   - Он говорит, что Бог забыл эту землю.
   - Ну и правильно говорит.
   - Да нет, не правильно. Он о ней вспомнил.
   - Ну ладно, пошли. Подожди здесь, мы. скоро. Поговорим  с  военными  -  и
назад.
   Юрий подошел к Анатолию Кошевникову:
   - Слушай, ты поезжай, а мы пойдем  пешочком,  присмотрю  пару  точек  для
съемки.
   - Как хотите, - водитель уселся в машину.
   - А может, и я поеду? - предложила Ханна Гельмгольц,  -  Пойдем  с  нами.
Пройдешься, подышишь воздухом.
   - Но здесь же радиация! - сказала Ханна.
   - Да какая, к черту, радиация? Забудь о ней, - заулыбался Виталий Семага,
показывая свои крепкие белые зубы.
   Кошевников вспомнил:
   - Мне надо долить масло, я потом подъеду.
   - Ну давай...
   И съемочная группа направилась в сторону фермы. Уставшие за день  тяжелой
работы, они едва тащились  по  идущей  в  гору  дороге.  Душу  Хворостецкого
согревала  надежда,  что  сейчас  он  сможет  снять  что-нибудь  интересное,
какой-нибудь сногсшибательный сюжет с военными.
   "Ведь они тоже люди, - рассуждал Хворостецкий, - и если  их  разговорить,
то они расскажут что-нибудь эдакое. А глядишь, и  снять  удастся  что-нибудь
занятное. Скорее всего, приезжают сюда поохотиться,  рыбу  половить,  просто
так, из интереса".
   Семага брел, поддерживая Ханну Гельмгольц под руку, и Хворостецкий, время
от времени оборачиваясь, подмигивал то Виталику, то  Ханне.  Немка  отвечала
двусмысленной улыбкой, которая злила Хворостецкого. Но когда он  работал,  у
него  не  возникало  навязчивых  мыслей  о   женщинах.   Когда   же   работа
заканчивалась, начинало садиться солнце и он выпивал стакан водки  или  пару
стаканов вина, его плоть начинала бунтовать и требовать развлечений,  причем
немедленно.
   "Ничего, этой ночью не получилось -  следующей  получится.  Вот  разожжем
костерок, выпьем как следует - и ты  будешь  моей,  стерва  немецкая,  блядь
фашистская!" - в сердцах выругался Хворостецкий, хотя Ханна ему  в  общем-то
нравилась, несмотря на то, что не отличалась  особой  привлекательностью.  А
сама Ханна льнула к Виталию. Хворостецкий с Бархотиным шли рядом, Гельмгольц
и Семага шагах - в двадцати за ними.
   Когда они уже поднялись на  холм,  Хворостецкий  увидел  двух  военных  в
камуфляже, с автоматами наперевес.
   - Ничего себе! - сказал он негромко оператору. - Включи камеру и неси  ее
в руках. Может быть, понадобится пара планов. И  вообще,  когда  я  подойду,
камеру не выключай, пускай себе пишет.
   - Да ни фига хорошего не получится! С вояками лучше не связываться.
   - Ладно, не твое дело. Ты уж постарайся, чтобы получилось. Ты же  умеешь,
- польстил оператору режиссер, - А с ними я договорюсь.
   Валерий сумрачно улыбнулся в ответ и включил камеру.
   Один  из  военных  поднял  руку,  предупреждая,  чтобы   незваные   гости
остановились и не приближались. Между военными  и  режиссером  с  оператором
оставалось шагов пятнадцать-семнадцать. Оператор опустил  камеру  и  помахал
левой рукой. Помахал вполне добродушно, приветливо: дескать, добрый день, мы
вот здесь заблудились, сбились с  дороги  и  не  подскажете  ли...  Один  из
военных быстро скрылся за углом фермы. Заскрипели  ворота,  и  перед  фермой
появилось еще трое. Все они были в камуфляже, двое - с автоматами.
   - Кто такие? Что надо? закричал один из них - это был полковник  Сазонов.
- Стоять!
   - Мы съемочная группа, кино снимаем.
   - Какое, на хрен, кино? Здесь проводятся учения. Кто вас сюда пустил?
   - У нас есть официальное разрешение. Мужики, вы чего? Мы три дня людей не
видели.
   - Дай-ка предупредительный выстрел.  Чего  они  сюда  лезут?  -  негромко
сказал полковник, и человек стоящий справа от него, поднял ствол автомата  и
трижды выстрелил.
   Грохочущее эхо полетело от пригорка вниз. Ханна и Виталий Семага  замерли
на месте. Ветер дул к ферме, и Кошевников, находившийся за пригорком, ничего
не слышал. Он запустил двигатель и погнал машину вверх по дороге.
   - Стоять! Стоять! - полковник выхватил у стоящего рядом военного автомат,
дал длинную раскатистую очередь поверх голов.
   Ее-то  водитель  расслышал  и  вообразил,  что  таким   образом   военные
приветствуют появление съемочной  группы.  Он  прибавил  газу,  микроавтобус
подбросило на колдобине, и он съехал с мостика на  гравийку.  И  в  этот  же
момент прогремел глухой тяжелый  взрыв.  Темно-синий  микроавтобус  швырнуло
передком  в  воздух,  он  вспыхнул.  А  секунд   через   тридцать   раздался
оглушительный взрыв бензобака.
   - Я же говорил! Я же предупреждал! Не двигаться!
   Оператор и Хворостецкий развернулись.  Камера  работала,  снимая  горящие
обломки автобуса и клубы черного едкого дыма,  поднимавшегося  вверх.  Ханна
прижалась к Виталию, словно надеясь за его  плечом  укрыться  от  неминуемой
беды.
   - Уходим, уходим...
   Хворостецкий попятился назад.
   - Стоять! Ни с места! - грозно крикнул тот, кто  стрелял,  и  вразвалочку
двинулся  с  пригорка  вниз.  Еще  четверо  растянулись   цепью,   охватывая
полукольцом съемочную группу.
   - Ни с места! Руки вверх!
   Оператор положил камеру на землю.
   -  Господи,  Господи,  что  такое!?  -  шептал  он,  с  ужасом  глядя  на
направленные на него стволы.
   - Мы съемочная группа, мы приехали...
   - Молчать! - приказал Сазонов. - Я же предупреждал - не приближаться!
   Какого хрена ваш автобус поехал сюда?!
   - Мы ничего не знали, ничего!
   И только сейчас до  Хворостецкого  дошло,  что  их  водитель,  документы,
провизия и все  отснятые  пленки  сгорели  в  темно-синем  автобусе.  И  он,
развернувшись, не обращая внимания на крики военных, побежал к искореженному
автомобилю. Туда же бросился и  Виталий.  Их  догнали,  повалили  на  землю,
связали и, подталкивая в спину автоматами, повели на ферму.
   - Какого хрена вы здесь появились, придурки? - ругался полковник Сазонов,
игнорируя отчаянные попытки пленников что-то  объяснить.  Володька  Кондаков
сидел под березой и  курил.  Когда  он  услышал  выстрелы,  то  инстинктивно
вскочил на ноги, готовый  броситься  в  близлежащий  кустарник.  Но  тут  же
сообразил, что ему-то самому пока не угрожает никакая опасность. Он залез на
березу и увидел ужасное зрелище: темно-синий,  такой  шикарный  микроавтобус
взорвался.
   - О, черт подери! - пробормотал Володька, едва не сорвавшись с дерева.  -
Надо делать ноги! Но сила любопытства удержала его на месте. Он  прижался  к
стволу березы так, чтобы его не  было  заметно,  и  принялся  наблюдать.  Он
видел, как военные схватили его новых друзей, видел, как ударили в спину его
приятеля Виталия Семагу, когда он споткнулся, как тот упал, как его  пинками
заставили подняться... "Наверное, никакие это не военные. Хорошо, что  я  не
пошел с ними!
   Меня бы точно повязали!" А  обломки  микроавтобуса  продолжали  пылать  в
кювете, черные клубы дыма поднимались все выше и выше.
   "Нет, надо уносить ноги. Черт с ними, с этими  киношниками!  Свяжешься  с
ними - не развяжешься. Попадешь в какую-нибудь дрянную историю,  обязательно
милиция начнет тормошить. А ведь это я привел их к ферме!  Но  ведь  они  же
сами хотели чего-нибудь непонятного. Вот и показал я им тайну зоны. Странно,
почему стреляют, автобус взорвали? Что-то здесь не так. Да  хотя  какое  мое
дело!.."
   Володька Кондаков спрыгнул на землю  и  бросился  в  кусты.  Но  мысль  о
попавших в беду друзьях терзала Володькину душу... И  он,  тяжело  вздохнув,
двинулся в сторону болота.
   "Милош Обилич не оставил бы своих басурманам", - нашел объяснение  своему
альтруизму бомж. Выходить на дорогу он не отважился,  рассудив  здраво,  что
если военные  не  охнув  взорвали  автобус,  то  что  им  стоит  пристрелить
какого-то жалкого безвестного бродягу.
   "Пульнут - и все. Буду валяться, как тот лосенок, в кустах. И  никому  до
меня не будет дела. Муравьи, мухи, черви сожрут, и никто не узнает, что  был
такой  Володька  Кондаков,  вернее,  Владимир  Николаевич  Кондаков   тысяча
девятьсот пятьдесят четвертого года рождения. Да, дела-а, дела-а!"
   Побледневший Володька Кондаков на четвереньках, втянув  голову  в  плечи,
съежившись, как мог, крался к болоту. Он нашел тот самый  сосновый  шест,  с
которым перебирался через топь, и тут  сомнения  вновь  одолели  его.  Может
быть, ну их всех - эту ферму, этих военных, этих киношников? Может,  плюнуть
на это дело да и смыться куда-нибудь подальше? Укромных мест в зоне много...
   Он знал пару островков на болоте, знал проход к ним. Там можно  прятаться
хоть всю жизнь, никто  бы  его  не  наше