ля того,
чтобы заполучить Глеба, а просто так, из озорства.
   Глеб пристально смотрел в глаза девушки. Та  не  отводила  взгляда  и
даже не моргала, словно бы они играли в игру "Кто кого переглядит?"
   Первой не выдержала Наталья. Она прикрыла глаза ладонью, как будто ей
в лицо било яркое солнце.
   - А хочешь, я сейчас проведу маленький психологический анализ?
   - Ничего не получится.
   - Посмотрим. Вот если ты сейчас говоришь о чужих  тайнах,  значит,  у
тебя есть своя.
   - Думаете, что у пьяного на языке, то у трезвого на уме?
   - Что-то вроде этого.
   - Никаких тайн у меня нет.
   - Ой ли? - засомневался Глеб. - Вот скажи, к примеру: откуда  и  куда
ты едешь?
   - Еду из Москвы в Адлер, - без тени улыбки отвечала  Наталья.  -  Вот
если бы я ехала в одном с вами поезде из Адлера в Москву - это  было  бы
настоящей тайной.
   - Это было бы сумасшествием, - поставил диагноз Глеб. - А вот  какого
черта тебя понесло на юг?
   - Почему? Я давно собиралась туда поехать...
   - А вот, пожалуйста, не нужно врать.
   В глазах девушки мелькнул испуг, и Сиверов понял, что на верном пути.
   - Никуда ты не собиралась ехать.
   - Почему?
   - Иначе бы у тебя был билет. И ты бы приехала на  вокзал  не  раньше,
чем за полчаса до отправления поезда.
   - В самом деле... - растерялась  Наталья  и  уже  более  не  пыталась
скрыть свой испуг. - А откуда вы об этом знаете?
   - Очередь на вокзале в кассах идет достаточно быстро. И к тому  же  у
тебя не так уж много денег.
   - И тут вы угадали. Но как?
   - Иначе ты взяла бы билет у перекупщика, как сделал это я.
   Девушка поджала губы и призадумалась. И в этот момент она  показалась
Глебу совсем девчонкой, маленькой и беспомощной,  которая  сделает  все,
что ей скажешь.
   - Я еду... - произнесла она, обращаясь то ли к Глебу, то ли к кому-то
третьему, кого сейчас не было рядом с ними, - я еду... -  повторила  она
уже более уверенно и несколько раз моргнула.
   Глаза ее заблестели, по щеке покатилась слеза.  Девушка  сглотнула  и
попыталась улыбнуться.
   -  ...только  не  считайте,  пожалуйста,  что  я  уже  совсем   такая
дурочка...
   Сиверову захотелось сказать, что он так и  подумал,  но  боялся,  что
Наталья обидится. И вряд ли сейчас она способна воспринимать  шутки.  Он
знал по себе, что когда подолгу держишь в себе  обиду  или  даже  просто
грустную мысль, то самый верный способ избавиться от желания  замкнуться
в самом себе - рассказать кому-нибудь.  Пусть  даже  не  то,  о  чем  ты
думаешь, а совсем другое, вкладывая в слова  чувства.  Не  важен  смысл,
важно то, как ты это говоришь.
   А Наталья уже плакала.  Ее  худые  плечи  вздрагивали.  Она  опустила
голову, затем уткнула ее в колени.
   - Только не нужно, не утешайте меня, - всхлипывала она, - я ужасно не
люблю, когда меня жалеют.
   - Но из-за чего же ты так сильно расстроилась?
   - Потому что я еду... еду... - повторяла Наталья.
   Внезапно  она  выпрямилась,  потерла  глаза  кулаками,  да  так,  что
размазала тушь, и радостно спросила:
   - Разве это плохо - ехать?
   - По-моему, ты сама решаешь - хорошо это или плохо.  Все  зависит  от
того, куда ты едешь или откуда.
   - Я и впрямь глупая, - покачала головой девушка. - Глупая, потому что
плачу, глупая, потому что еду.
   - Может, хватит говорить загадками? - предложил ей Сиверов.
   Девушка посмотрела на него с подозрением.
   - Если хочешь, я могу пообещать, что не буду к тебе  приставать.  Или
ты надеялась совсем на другое?
   - Пообещайте, - серьезно сказала Наталья.
   И Глебу пришлось торжественным тоном произнести клятву:
   - Я не буду приставать к тебе, даже если мне этого очень захочется.
   - И правильно сделаете, - повеселела девушка, -  потому  что  я  умею
страсть как злиться. А если я злая, то лучше мне под руку не попадаться.
   - Так куда ты все-таки едешь? - напомнил ей Глеб.
   - Я еду к одному очень хорошему человеку, с которым познакомилась год
тому назад.
   Наталья говорила, скосив глаза, и Глеб догадался, что она лжет.
   "Но какое мне до этого дело? - подумал он. - Пусть говорит что хочет.
   Пусть успокаивает себя придуманными  на  ходу  сказками.  Вот  только
скверно,  что  никак  не  удается  поймать  сон.  Он  то  приходит,   то
ускользает, не успеваешь даже досчитать до десяти. И я  наверняка  знаю:
если лягу, то уснуть не смогу, - и Глеб ехидно заметил про себя:
   - Это потому, что ты наедине с особой женского пола. Был  бы  в  купе
мужик, ты все свалил бы на его храп. Ну вот признайся себе, несмотря  на
всю твою любовь к Ирине, тебя тянет к этой девушке лишь  только  потому,
что она одна и никто не может помешать вам оказаться в одной постели.
   Закрытое купе, дальняя дорога... Совсем как в  гадании  на  картах  -
червонная дама, пиковый король..."
   Глеб всегда, когда  ему  кто-нибудь  предлагал  погадать  на  картах,
указывал на пикового короля как на  себя,  добавляя  при  этом:  пиковый
король - военный человек.
   "Ну кончено же, ты хочешь быть с  нею.  Было  бы  противоестественно,
если бы тебя тянуло на мужчин, а не на молоденьких девочек.  В  общем-то
сделать это не сложно. Женщина, способная заплакать у  тебя  на  глазах,
способна и отдаться. К тому  же  я  могу  поклясться  -  подобные  мысли
возникают в голове и у Натальи.
   Замкнутое пространство и неизбежность  долгого  пути  провоцируют  на
это. Только вот почему-то никому из нас  не  хочется  говорить  о  своих
желаниях. А ведь это  так  просто  -  взять  и  спросить  ты  Не  хочешь
переспать со мной?"
   И Глеб, прикрыв лицо рукой, старательно проговорил, беззвучно  шевеля
губами:
   - Ты хочешь переспать со мной?
   И тут  же  понял:  этого  не  будет  никогда,  даже  если  произойдет
невероятное, и Наталья сама в эту же минуту предложит ему лечь с ней под
одеяло.
   "Я не сделаю этого, потому что люблю Ирину и  потому  что  знаю:  она
сама никогда не изменит мне. Но чем больше воздерживаешься от  соблазнов
реальных, тем чаще изменяешь в мыслях, - прервал свои рассуждения  Глеб.
- И не известно еще, что  хуже  -  мысли  или  действия.  Сколько  людей
способны убивать в мыслях,  но  лишь  немногие  способны  делать  это  в
реальности. А в сущности это очень просто.
   Нужно только привыкнуть, как можно привыкнуть к любому греху. Почему?
Почему прелюбодеяние стоит в одном ряду с убийством,  с  надменностью  и
другими смертными  грехами?  Неужели  изменить  любимой  -  это  так  же
страшно, как убить или возомнить себя более могущественным, чем Бог?"
   Чтобы отогнать мысли, чтобы оборвать  бесконечный  ряд  вопросов,  на
которые, как знал Глеб, невозможно найти ответы, он спросил:
   - Так к кому ты едешь?
   - Я еду к своему жениху. Он прислал мне письмо и сказал, что  женится
на  мне,  -  просто  произнесла  Наталья,  так,  словно  бы  говорила  о
чрезвычайно прозаических вещах, случающихся с  ней  чуть  ли  не  каждый
день.
   -  Прости,  я  лягу,  -  сказал  он,  -  а  ты  рассказывай.  Наталья
отвернулась к  стене,  поправила  одеяло.  Глеб  выключил  свет  и  стал
раздеваться. Простыни показались  ему  немного  влажными,  но  это  была
приятная свежесть. Он закинул руки за голову и стал  глядеть  в  темноту
над собой.
   - Почему ты замолчала? - спросил он Наталью. Та слегка кашлянула.
   - Мне показалось, что вы хотите спать.
   - Нет, я слушаю.
   - В прошлом году я упросила  родителей,  и  те  отпустили  меня  одну
отдыхать в Сочи. Я впервые оказалась  предоставленной  самой  себе  и  в
первый же вечер отправилась на танцы.
   Глеб прикрыл глаза. Почти ничего не изменилось, та же  темнота.  Лишь
только исчезла белая полоска простыни. Он представил себе вечерний парк.
Ему даже показалось, что он ощущает влажную, напоенную ароматами  цветов
ночь. Мягкий свет желтых фонарей,  гирлянды  разноцветных  лампочек  над
площадкой  для  танцев,  бетонная,  облицованная  смальтой  раковина,  в
которой примостился оркестр. Хотя нет, скорее всего, это был не оркестр,
а какой-нибудь заезжий ансамбль - парни, зарабатывающие себе на отдых.
   - Я простояла весь вечер, и никто ко мне  не  подходил.  Наверное,  я
сама была виновата в этом. Я знаю,  как  нужно  посмотреть  на  мужчину,
чтобы он обратил на тебя внимание. Я ждала сама не зная чего. Просто  не
было куда податься.
   Время шло само по себе, и я как бы плыла в нем.
   Голос Натальи сделался отстраненным. Она уже явно не  думала  о  том,
слушает ее кто-нибудь или нет.
   - И вот, когда до окончания танцев оставалось совсем  уже  немного  -
каких-нибудь минут сорок, не больше, на сцену вышел мужчина со скрипкой.
Ребята положили гитары и вышли перекурить. Он стоял один у  микрофона  с
поднятым смычком. Никто, казалось, не обращает на него  внимания,  а  он
ждал, не решаясь играть, боясь,  что  его  скрипку  не  услышат  в  гуле
голосов, пьяных выкриков. Я сделала несколько несмелых  шагов,  а  потом
уже, расталкивая толпу, прошла к самой сцене. И он выбрал  меня.  Да-да,
он посмотрел мне в глаза, кивнул, и смычок коснулся струн. Боже мой, как
он играл! Я никогда не слышала такой скрипки. Это было танго - настоящее
испанское танго без какой-нибудь там гнусной латиноамериканщины.  Бывают
моменты, когда один-единственный инструмент звучит  сильнее,  чем  целый
оркестр. Чистота - вот что  было  в  этом  звуке.  И  постепенно  голоса
умолкали. Даже пьяные приутихли. И стало слышно, как шумит море. Но  оно
совсем не мешало скрипке, а только подчеркивало, обрамляло звук. И тут я
почувствовала на себе чей-то пристальный взгляд. Я обернулась.  Это  был
он.
   Наталья рассказывала так, как будто обращалась к своей подруге, а  не
к случайному попутчику.
   - Да-да, Он. Так я его и назвала. И можете представить, он смотрел не
так, как все мужчины сперва смотрят на женщин - сперва на ноги, потом их
взгляд поднимается выше, немного задерживается на груди и только потом -
лицо. Он смотрел мне в глаза. Я была уверена, он даже не  замечал  всего
остального - только глаза. И я до этого  танца  не  видела  его.  Только
взгляд. Мы подошли друг к другу. Он положил  одну  руку  мне  на  талию,
другую на плечо, и мы медленно двинулись по доскам настила.  Они  сперва
скрипели, вздыхали под нами, но каждое  следующее  движение  становилось
легче. И вот уже доски не чувствовали нас. Он взял мою  ладонь  в  свою,
немного отстранился. Каждый из нас словно испытывал другого, на что  тот
способен. Движения становились все более стремительными. И  вот  он  уже
рискнул подставить свою руку, чтобы я запрокинулась назад. Мы  танцевали
не какую-нибудь современную подделку, а самое настоящее танго,  по  всем
правилам, как учат  в  бальных  школах.  Публика  расступилась  и  молча
следила за тем, как мы танцуем.  Обычно  в  таких  случаях  я  не  слышу
музыки, только ритм, а тут все слилось воедино - и  шум  моря,  и  звуки
скрипки, и партнер, который наверняка знает твое следующее  движение,  а
ты  -  его.  Последний  взмах  смычка  и  нота,  зависшая   во   влажном
субтропическом воздухе. А потом - вы не поверите - все зааплодировали. Я
смутилась, но все равно довела свою роль до конца. Мы поклонились сперва
в одну сторону, потом в другую. Мужчина со скрипкой исчез со сцены - как
и куда, никто не заметил.  Меня  отрезвил  резкий  голос,  звучавший  из
динамика:
   "А теперь мы предлагаем прощальный танец". Какой грубой  и  фальшивой
мне показалась электронная музыка! Как банально  и  притворно  зазвучали
слова когда-то любимой мной песни! Начались всеобщие  пляски.  Никто  не
вспоминал ни о нашем танце, ни о звуках скрипки.
   "Пойдем", - сказал он. И мы пошли к морю. Оно возникло внезапно из-за
деревьев и тут же обрушилось на нас своим гулом. Ветер подхватил брызги,
бросил нам в лицо. Мы перелезли через парапет и спрыгнули  на  пляж.  Не
знаю, что бы произошло дальше, но послышалось рычание, и к нам подбежали
две огромные собаки. Я не знала, что ночью пляж охраняется не сторожами,
а собаками. Их спускают с цепи, и они бегают по побережью. Откуда  же  я
могла знать, что мы в темноте спутали общегородской пляж с платным?  Вот
тут-то и мне пришлось забыть  о  бальных  танцах.  Собаки,  скаля  зубы,
приближались к нам. Наверное, впервые я  всерьез  испугалась  смерти.  К
тому же это так неэстетично - быть  разорванной  в  клочки  собаками  на
пляже! Испуганные, мы сели на топчан. Собаки остановились, но продолжали
рычать и скалить клыки.
   "Нужно уходить", - сказал он.
   Но лишь только мы попытались встать, как  собаки  вновь  двинулись  к
нам. Это была странная и незабываемая ночь. До самого утра мы  просидели
на топчане, боясь пошевелиться. А собаки  улеглись,  положили  морды  на
лапы и смотрели на нас своими  грустными  глазами,  как  бы  говоря:  мы
понимаем, что вы ничего плохого делать не  собираетесь,  но  знаете  ли,
служба...
   Глеба удивила  эта  разительная  перемена  в  Наталье,  то,  как  она
говорила - возвышенно, выспренно, словно вспоминала не эпизод  из  своей
жизни, а читала поэму.
   Девушка  повернулась  и,  приподнявшись  на  локте,  выглянула  из-за
столика.
   Глеб тут же прикрыл глаза.
   - Вы не слушаете меня? Сиверов промолчал.
   - Вы спите?
   И  хоть  Глеб  притворялся  не  слишком-то  старательно  -  человека,
пытающегося  убедить  других,  что  он  спит,  всегда  выдает  спокойное
дыхание, - Наталья поверила ему, или ей хотелось поверить в это.
   - Да, спите, - спокойно произнесла она, - значит, я  не  буду  больше
рассказывать.
   "Я правильно сделал, что поехал к морю. Остаться наедине  с  огромным
пространством воды - это то же самое, что подойти к краю своей  жизни  -
туда, где всего лишь один  шаг  отделяет  тебя  от  вечного  успокоения.
Всегда возле воды чувствуешь себя не гигантом, не хозяином, а лишь одним
из тех, кто приходил сюда  в  разные  века.  Менялись  силуэты  городов,
возводились и рушились крепости, вырубались леса. Но пляж  -  эта  узкая
песчаная полоска, граница между сушей и водой  -  оставался  неизменным.
Финикийцы, греки, римляне, византийцы - все они прошли по этой земле, и,
наверное, каждый из них, глядя на море,  понимал  -  оно  вечно.  А  мы,
пришедшие к нему, - лишь гости возле накрытого на чужом пиру стола".
   Поезд  мчался  в   ночи.   Бешеный   перестук   колес   напоминал   о
быстротечности времени. Глеб знал, что завтра за окном возникнут  другие
пейзажи, так не похожие на подмосковные. А  еще  через  день  он  увидит
море. Будет оно вспененным?
   Спокойным? Неважно. И он удивился, поняв, что Черное море кажется ему
куда более близким и родным чем то, на  берегах  которого  он  вырос,  -
холодное, почти всегда свинцовое Балтийское море.

Глава 4

   К небольшой станции, где по чьей-то прихоти останавливались почти все
поезда  дальнего  следования,  разве  что  кроме  экспрессов,  подъехала
небольшая, крытая брезентом грузовая  машина.  Двигатель  несколько  раз
чихнул и замолк.
   Четверо мужчин, сидевших в кузове на  лавке,  прислушались.  Но  ночь
ответила им только далеким лаем собак да свистом ветра в проводах.
   - Погода-то паскудная! - один из мужчин сплюнул за борт и посмотрел в
беззвездное  небо.  Кадык  на  его  давно  не  бритой  шее  дернулся,  и
послышалось, как потрескивает щетина.
   - А чем тебе погода-то не нравится? - осведомился другой, и  в  свете
фонаря, падавшего под брезентовый тент, ярко блеснули два  ряда  золотых
зубов.
   - Я, Сеня, люблю когда тепло.
   Мужчина, спрашивавший о причине недовольства погодой, провел  ладонью
по своей то ли  лысой,  то  ли  аккуратно  выбритой  голове.  Затем  без
предупреждения резко ударил своего приятеля кулаком в плечо.
   - Ты чего, Сеня?
   - Сеня, Сеня... Заладил, - сквозь зубы  процедил  бритоголовый,  -  я
тебе сказал: никаких имен!
   - Так мы же одни.
   - Сейчас одни, а потом...
   - Так что, тебя Лысым теперь называть?
   - Да,  Лысым,  -  резко  ответил  Сеня,  забросил  на  плечо  тяжелую
спортивную сумку и легко перепрыгнул через борт.
   Шофер уже  стоял  возле  машины  и  нервно  курил.  Все  четверо  его
пассажиров собрались возле заднего борта  машины.  Лысый  явно  тут  был
старший.
   - Значит так, братва, - он посмотрел  на  часы.  -  У  нас  в  запасе
полчаса.
   - Можно еще и пивка попить, - обратился к старшему небритый, а  затем
указал рукой на освещенные окна станции. - Там, местные ребята говорили,
ночной магазинчик есть, "Сова" называется. По баночке - и времени как ни
бывало.
   Говоривший уже было сделал шаг по направлению  к  станции,  но  Лысый
злым шепотом остановил его:
   -  Куда?  С  этого  момента  слушаешься  только   меня.   И   никакой
самодеятельности, понял? А если хочешь пивка, то мы сейчас его пошлем. -
Он подошел к шоферу, протянул ему несколько смятых купюр и скомандовал:
   - Принесешь пять банок пива. Да только смотри, долго там не светись.
   Странная  это  была  компания.   Мало   напоминали   мужчины   людей,
собравшихся на отдых, - ни чемоданов, ни удочек,  одинаковые  спортивные
сумки, тощие бока которых напоминали бока выгнанных весной  на  пастбище
колхозных коров, хотя, несомненно, сумки были тяжелыми. Да  и  клички  у
мужчин были какими-то странными:
   Лысый, Дружок, Пепс и Штык. Они устроились на покосившейся лавке  под
развесистым кустом сирени.  Блаженствовал  лишь  один  Лысый.  На  лицах
остальных читалось лишь недовольство людей, которым запретили выпить.
   Вскоре вернулся шофер. Он нес, прижимая к себе, охапку  металлических
банок с пивом, на которых поблескивали капельки.
   - Вот, ребята, прямо из холодильника.
   Всем досталось по одной банке, и только Лысому - две. Одну он опустил
в сумку, а другую жадно, не отрываясь, выпил.
   - И чего ты все так боишься, Лысый? - низкорослый Дружок отер тыльной
стороной руки влажные усы и покосился на предводителя.
   - Боюсь не  боюсь,  а  осторожность  не  помешает,  -  вновь  блеснув
золотыми зубами, ответил Лысый. А затем зло зашипел на водителя:
   - А ты чего здесь торчишь? Уезжай!
   Водитель по очереди пожал руки всем четверым, забрался  в  кабину,  и
автомобиль, раскачиваясь на выбоинах, покатил в сторону  поселка.  Лысый
проводил его недобрым взглядом.
   - Может, в храпа сыграем? - предложил Пепс, вытаскивая из  нагрудного
кармана рубашки новенькую, в упаковке, колоду карт.
   - Играйте. А я не буду, - ответил  Лысый,  отодвигаясь  в  сторону  и
давая своим приятелям место для карточной игры.
   Дружок  с  Пепсом  остались  сидеть  на  лавке.  Штык  устроился   на
корточках.
   Вместо стола картежники приспособили  кусок  гофрированного  картона.
Дружок принялся  тасовать.  Делал  он  это  мастерски,  почти  не  глядя
разделял колоду на две части, а  затем,  придерживая  карты  за  уголки,
сдвигал их и отпускал по одной. Слышался звук, похожий на шелест  дождя.
Колода  вновь  сдвигалась,  вновь  разделялась,  и  все  начиналось   по
следующему кругу.
   Наконец, Дружок решил, что тасовать достаточно и  начал  сдавать.  Он
держал колоду в одной руке, над центром картонки и большим пальцем ловко
сбивал верхнюю карту.
   - С тобой опасно садиться играть, - заметил Пепс, поднимая сдачу.
   - Куда? - прихлопнул его руку мощной  ладонью,  несоизмеримой  с  его
ростом, Дружок. - Сперва в банк поставь!
   Деньги легли на картонку. И чтобы их не сдуло ветром, бумажные купюры
придавили  камнем,  поднятым   тут   же   с   земли.   Мужчины   играли,
сосредоточенно косясь один на другого, словно ожидая подвоха.  Но  когда
на тебя смотрят взглядом, полным  подозрения,  с  нехорошей  улыбкой  на
губах, то желание слукавить сразу пропадает. Было  ясно:  в  такой  игре
чуть что, и может пойти в ход нож.
   Лысый резко поднялся и скомандовал:
   - Пошли!
   - Да мы еще кон не доиграли, - возмутился Дружок, -  а  карта  такая,
что того и гляди - банк мой будет.
   Ни слова не говоря, Лысый сгреб деньги и засунул их себе в карман,  а
карты, лежавшие на картонке, ссыпал на землю.
   -