Глеб догадался, тот имел в  виду  -  что  делать,  если  Сиверова  не
станет.
   - Это просто исключено, - ответил Глеб на незаданный вслух вопрос.
 
Глава 18 
 
   Без особого шума, без сирен и  мигалок  к  Большому  театру  подъехал
правительственный кортеж. Приезд "главного  нефтяника"  России  в  оперу
нигде не афишировался, о нем знали только сотрудники театра да некоторые
завзятые театралы. Грузный, уверенный в себе мужчина вышел из лимузина с
непокрытой головой.
   Тут же помощник раскрыл над ним широкий, как шатер, зонтик,  и  сухие
снежинки зацарапали по туго натянутому куполу.
   - Что ты зонт открыл? Дождь, что ли, идет? -  грузный  мужчина  резко
шагнул вперед.
   Ему показалось, что под куполом  зонта  не  хватает  воздуха,  а  ему
хотелось вдохнуть полной  грудью,  ощутить  свежесть  морозного  вечера,
подставить лицо под бодрящий зимний ветер. Но он не мог  себе  позволить
ни на шаг оторваться от охраны. Зонтик над головой, слева и справа - уже
успевшие опостылеть лица, каменные лица людей, делающих  вид,  будто  их
здесь нет.
   - Пожалуйста, - дверь перед хозяином "Нефтепрома" распахнулась.
   Он не стал задерживаться на улице. Волнение охраны  в  какой-то  мере
передалось и ему. Он шагнул в  духоту  коридора,  пронизанную  почему-то
запахом цирка. Тут же услужливые  руки  приняли  у  него  пальто,  шарф.
Словно сама собой отворилась боковая дверь, и  снова  прозвучал  тот  же
учтивый голос. Василий Степанович даже не глянул на говорившего, прошел.
   На этом участке охране можно было расслабиться.
   В этот коридор не пускали никого даже из администрации театра.  Здесь
уже дважды побывали  саперы,  обошли  и  соседние  помещения  в  поисках
взрывных устройств. И теперь было доподлинно известно: проход чист.
   Наклонный коридор заканчивался небольшой дверью. Вся процессия  вошла
в просторную комнату без окон,  под  лепным  потолком  которой  сверкала
люстра.
   Здесь стояли мягкие кожаные диваны,  журнальный  столик.  На  подносе
расположились разнокалиберные рюмки такого превосходного  хрусталя,  что
казалось, даже стоя  неподвижно,  они  звучат  чисто  взятыми  звенящими
нотами. За стеклом бара пестрели этикетки бутылок.  Тщательно  протертые
фрукты в  вазах  казались  приготовленными  для  того,  чтобы  их  писал
художник. В ложу отсюда вела толстая звуконепроницаемая дверь.
   - Я бы  посоветовал  вам,  -  раздался  вкрадчивый  голос  начальника
охраны, - пройти в ложу только после того, как погаснет свет.
   Нефтяному королю, чуждому  скромности,  хотелось  послать  начальника
охраны к черту. Почему это он не может появиться в ложе еще  при  свете,
услышать легкий шепоток,  пробежавший  по  залу:  смотрите,  мол,  театр
посетил сам Черных, пришел на премьеру оперы.
   Значит, интеллигентный человек, любит высокое искусство...
   Но он пересилил себя, предположив, что  начальник  охраны,  возможно,
имеет основания для чрезмерной осторожности: береженого Бог бережет.
   Черных тяжело вздохнул, сел на кожаный диван и собственноручно  налил
себе минералки в  узкий  высокий  фужер.  Сверкающие  пузырьки  облепили
стенки фужера. Глоток  за  глотком  Василий  Степанович  пил  прохладную
минералку и с неприязнью смотрел на охрану.
   - Дверь хотя бы приоткрыли, - пробурчал он.
   Начальник охраны кивнул одному из  подчиненных,  и  тот  подскочил  к
двери,  приоткрыл  ее.  Тут  же  в  просторную  комнату   вплыли   звуки
настраиваемых оркестровых инструментов: тонко пели скрипки,  им  вторили
густые  голоса  арф  и  виолончелей,  погромыхивали  барабаны,   звенели
тарелки.
   Владелец  гигантского  нефтяного  концерна,  обремененный  непростыми
заботами, снял очки, опустил веки и покачивал головой. Охранник стоял  в
двери и смотрел в щель между тяжелыми бархатными портьерами.
   Свет в зале  начал  медленно  гаснуть,  и,  когда  разъехался  первый
занавес, охранник сделал еле заметный знак рукой.
   - Можно, - предупредительно пригласил он, - прошу.
   Черных   грузно   поднялся   с   дивана   и   вышел   в   затемненную
правительственную ложу.
   Как всегда бывает в начале спектакля, внимание публики  было  всецело
приковано к декорациям, о которых довольно много писалось в  прессе.  Но
поскольку сегодня шел  премьерный  спектакль,  собственными  глазами  их
видели немногие.
   - Почему кресло стоит так глубоко в ложе?  Подвиньте  его  вперед,  -
шепотом распорядился Черных.
   - Нельзя, - ответил начальник охраны.
   Несколько пар глаз уже с интересом посматривали на  правительственную
ложу. И хоть  Василий  Степанович  не  слышал  голосов,  он  вполне  мог
догадаться, о чем говорят сейчас в зале.  Он  медленно,  с  достоинством
опустился в кресло, вновь водрузил руки на переносицу.
   Из зала можно было видеть только его голову, да и то из первых  рядов
партера. Справа от него тут же уселись трое охранников, один встал возле
портьеры, полностью прикрыв хозяина  от  любопытных  взглядов  зрителей,
расположившихся в партере и на балконах.
   Черных на какой-то миг показалось, что  спектакль  показывают  только
для него одного. Он не видел  людей,  зрителей.  Его  взору  открывалась
оркестровая яма, сцена и плафон зала с погашенной люстрой.
   Увертюра  подошла  к  концу.  На  сцене  появился  хор,  изображающий
крестьян села Домпино, среди которых выделялись рослый Иван Сусанин, его
дочь-красавица Антонида и худощавый сын Ваня.
   Все огромное пространство театрального зала наполнили музыка,  пение,
отчего он как будто стал меньше, А когда на  сцене  появилась  массовка,
исполняющая роль народного ополчения, Василий Степанович  уже  абсолютно
забыл о раздражении, еще пять минут назад переполнявшем его, о тревогах.
И когда со сцепы доносился рефрен хора:
 
   Кто на Русь дерзнет - смерть найдет, -
 
   Он согласно кивал головой, вспоминая недавние дебаты  в  Думе  насчет
расширения блока НАТО на Восток.
   Он так увлекся своими мыслями, что на время выпустил из  поля  зрения
сцену, смотрел лишь на то, как синхронно двигаются  смычки  скрипачей  в
оркестровой яме, подчиненные взмахам дирижерской палочки.
   Скрипачи казались ему солдатами, марширующими в ногу.
   Когда он снова поднял взгляд на сцену, то  там  идиллическая  картина
сельской жизни уже сменилась  пышным  балом  в  тронном  зале  польского
короля  Сигизмунда  Третьего.   Опьяненные   своими   успехами,   поляки
хвастались  награбленной  в  России  добычей.  Жадные  пани  мечтали   о
прославленных русских мехах  и  драгоценных  камнях.  Внезапно  в  самый
разгар веселья появился посланец от  гетмана.  Он  принес  недобрые  для
поляков вести: весь русский народ восстал против врагов, польский  отряд
осажден  в  Москве,  а  гетманское  войско  бежит.  Танцы  прекратились,
началось смятение. Но затем кичливые рыцари в  пылу  задора  погрозились
захватить Москву и взять в плен князя Пожарского и  крестьянина  Минина.
Прерванное было празднество возобновилось.
   Одно действие сменяло другое, звучали арии, дуэты.
   Зрительный зал был погружен в безмолвие, никто  словно  и  не  дышал.
Даже охранников захватило происходящее на сцене. Если в начале спектакля
они еще изредка переговаривались по рациям, то вскоре и их бубнеж смолк.
Казалось кощунственным нарушать родившееся единение сцены и зала.
   На сцене тем временем в избу Ивана  Сусанина  уже  ворвались  поляки.
Угрожая ему казнью, они требовали провести их к стану Минина и в Москву.
Вначале Сусанин отказывался:
 
   Страха не страшусь,
   Смерти не боюсь,
   Лягу за святую Русь.
 
   Но  затем,  притворно  соблазнившись  деньгами,  Сусанин   согласился
провести поляков к стану Минина.
   Тихо пропел он сыну Ване, чтобы тот скорее  бежал  в  посад  собирать
народ и предупредил Минина о нашествии врагов...
   Все дальше и дальше в лесную глушь уводил Сусанин врагов.
   По  сцене  метались  мириады  зеркальных  зайчиков,  создавая  эффект
поднявшейся метели.
   Сусанин видел, враги начинают подозревать неладное  и  его  неминуемо
ждет смерть.
   Смело смотрел он ей в глаза.
 
   Чуют правду! Смерть близка,
   Но не страшна она:
   Свой долг исполнил я...
 
   Измученные стужей  и  усталостью,  поляки  располагались  на  ночлег.
Сусанин не спал. Он мысленно прощался  со  своими  родными.  Бесновалась
вьюга. В ее завываниях Сусанину то грезился светлый образ  Антониды,  то
чудились поляки. И тут проснулись враги, они  стали  допытываться,  куда
завел их крестьянин.
 
   Туда завел я вас, куда и серый волк не забегал,
   Куда и черный враг костей не заносил.
   Туда завел я вас,
   Где глушь и глад,
   Где вам от лютой вьюги погибать,
   Где, вам голодной смертью помирать... -
 
   С достоинством отвечал Сусанин, зная, что ему тоже суждено погибнуть.

   Я шел на смерть за Русь и за царя!
 
   Мерцалов остановил  такси,  в  котором  ехал,  недалеко  от  Большого
театра. Вышел из машины с большой сумкой на плече и  тут  же  скрылся  в
арке, ведущей во двор одного из жилых  домов.  Он  прошел  по  глубокому
снегу к кустам, где никто не  ходил  с  самого  начала  зимы,  и  быстро
переоделся. Повязал на голову клетчатый платок, надел синий халат,  а  в
руки взял чистый бумажный мешок, из которого торчали  горлышки  и  донца
пустых двухлитровых пластиковых бутылок. В таком маскараде  он  выглядел
пожилой,  но  еще  крепкой  женщиной,  которая  работает  уборщицей  или
дворником, а попутно собирает пластиковые бутылки для  торговок  молоком
или подсолнечным маслом.
   Мерцалов не торопясь направился к зданию театра.
   Спектакль уже перевалил через середину,  и,  как  известно,  сознание
того,  что  середина  миновала,  психологически   действует   на   людей
расслабляюще,  притупляет  внимание.  Один  из  охранников,   занимавший
позицию под навесом, идущим вдоль здания  театра,  конечно  же,  заметил
женщину в синем халате. Но у него не возникло никаких подозрений,  когда
она завернула за угол.
   Другой охранник, прохаживающийся  в  конце  прохода,  тоже  прекрасно
видел Мерцалова и тоже ничего не заподозрил: Мерцалов  не  прятался,  не
ускорял шаг, он неспешно брел по только что выпавшему  свежему  снегу  с
видом человека, занятого своими мыслями. И  вскоре  охранник  потерял  к
Мерцалову всякий интерес.
   Улучив момент, когда  охранник  отвернулся,  Мерцалов  в  два  прыжка
достиг  того  места,  над  которым  располагались  пожарная  лестница  и
загрузочная площадка.
   Вжался спиной в проем, став невидимым для тех, кто смотрел  бы  вдоль
прохода.
   Из-под бутылок он извлек грязный брезентовый пакет с  разобранной  на
части винтовкой и, приникнув  всем  телом  к  стене,  используя  карниз,
рустовку швов, вскарабкался к нижней перекладине лестницы.
   Прошло секунд пять, и он уже  открывал  калитку  длинным  самодельным
ключом. Еще секунда - и дверь была закрыта изнутри.
   Мерцалов огляделся. Под  собой  он  видел  сцену,  заднюю  ее  часть,
заставленную реквизитом, сменными частями декораций.  Видел  он  и  пару
охранников, дежуривших на сцене. Время  для  него  было  теперь  на  вес
золота.
   Еще в прошлую свою вылазку в театр  Мерцалов  присмотрел  себе  более
безопасный  путь  для  подъема.  Белый,  подсвеченный   софитами   самый
последний задник сцены держался на тросах-растяжках, два  из  которых  -
боковых - шли из-под самых перекрытий театра.
   Не теряя ни секунды, Мерцалов перегнулся через перила и,  зацепив  за
трос два альпинистских бегунка с кулачковыми тормозами,  под  прикрытием
освещенного задника и складок кулисы начал карабкаться вверх  по  тросу.
Подъем по лестнице занимал около пяти минут, таким же способом  на  него
ушло секунд пятнадцать.
   Мерцалов, почти  выбившийся  из  сил,  мягко  спрыгнул  на  чердачное
перекрытие и размял пальцы рук.
   Глеб Сиверов не сразу заметил его  появление.  Он-то  ожидал  увидеть
Мерцалова в том месте, где мостик для обслуживания штанкетов смыкался  с
перекрытием. Сиверов лежал распластавшись на широкой балке, одним  своим
концом упиравшейся в верх плафона. Он увидел Мерцалова  выходящим  из-за
вентиляционного стояка и в первый момент не понял, что это он, настолько
искусным был маскарад.
   Платок упал с головы Мерцалова на плечи, и Глеб узнал своего  бывшего
сослуживца. Но стрелять не стал:
   Глеб никогда не порол горячки, он умел ждать  и  сохранять  при  этом
спокойствие. Их разделяло приличное расстояние, и, если бы Глеб, не  дай
Бог, промахнулся, наемный убийца успел бы уйти. А это никак не входило в
планы Сиверова.
   Позиция для ведения огня по  правительственной  ложе  имелась  только
одна, а Глеб расположился к ней как можно ближе. С такого расстояния уже
не промахнешься, выстрелишь наверняка.
   Мерцалов поставил сумку к ногам, одну за другой вынул части винтовки,
аккуратно разложил их на балке, собрал  оружие.  Затем  приложил  окуляр
оптического прицела к глазу и пристально осмотрел чердак.  Меньше  всего
Глеб боялся за себя, но старший лейтенант  мог  сорвать  планы,  неумело
спрятавшись.
   Глеб, прижимаясь к шероховатому, растрескавшемуся дереву балки,  даже
перестал дышать.
   Мерцалова осмотр чердака удовлетворил, он опустил прицел.
   А снизу доносилась музыка, звучали голоса солистов,  гремел  хор.  Но
Сиверов не обольщался, лежал неподвижно  и  беззвучно,  как  камень;  он
знал, что и сам сумел бы расслышать среди этого шума  малейший  шорох  у
себя за спиной.
   Мерцалов прошел под рядом перекрытий, на которых прятался  Тендряков,
и остановился у подножия плафона,  который  возвышался  посреди  чердака
огромной перевернутой чашей. Глеб, продолжая прижиматься к  балке,  стал
медленно поднимать пистолет.
   И вдруг  захлопал  крыльями  вспугнутый  голубь,  сорвался  с  балки,
метнулся, задев крылом за жесть крыши. Мерцалов резко  обернулся  и  тут
заметил притаившегося  в  месте  схождения  балок  Тендрякова.  Старшему
лейтенанту повезло, что глушитель еще оставался  в  руках  Мерцалова,  и
поэтому стрелять он не мог, не  выдав  себя  звуком  выстрела.  Мерцалов
одним прыжком очутился за  толстой  деревянной  стойкой  и  молниеносным
движением навернул глушитель. Тендряков только и успел, обхватив  руками
балку, скользнуть за нее.
   Сиверову ничего не оставалось делать,  как  спрыгнуть  на  переходной
мостик за  спиной  у  Мерцалова,  спасая  своего  неопытного  напарника.
Мерцалов встретил Глеба, уже стоя к нему лицом. Приклад винтовки, обитый
железом, ударил Сиверова по запястью, и кольт. отлетел в сторону.
   Но Глеб не дал Мерцалову перехватить винтовку, вцепился в ее ствол  и
потянул противника за собой, заваливаясь на спину. В падении он шарахнул
Мерцалова ногой в пах и перебросил через себя.
   Краем глаза Сиверов  заметил  стоявшего  на  перекрытиях  Тендрякова,
который пытался  прицелиться  из  своего  "Макарова"  в  сбитого  с  ног
Мерцалова.  Сиверов  прыгнул  на  противника  сверху,  даже  не  столько
прыгнул, сколько упал, обеспокоенный лишь одним -  чтобы  тот  не  успел
направить в его сторону ствол винтовки. Глеба спасло то,  что  глушитель
удлинял оружие, и Глеб, навалившись на  врага,  сумел  ухватить  цилиндр
глушителя и вывернуть вниз.
   Он увидел лицо Мерцалова совсем близко от себя - так близко, что даже
различил  собственное  отражение  в  глазах  наемного  убийцы.  Мерцалов
сумел-таки повернуться на бок и ударить Глеба плашмя прикладом по  лицу.
На какое-то мгновение у Сиверова потемнело в глазах. Он отпрянул  назад,
продолжая сжимать цевье винтовки.
   Зрение вновь вернулось к нему, когда  Мерцалов  уже  стоял  на  одном
колене, готовый  дернуть  оружие  на  себя.  Глеб  ребром  левой  ладони
наотмашь ударил его по горлу. Мерцалов не успел  поставить  блок  рукой,
потому что для надежности обмотал ремень винтовки вокруг  кисти.  Голова
Мерцалова запрокинулась, из  открытого  рта  вырвался  хрип.  Сиверов  в
момент удара рванул правой рукой оружие.
   Глеб не очень  сильно  взмахнул  прикладом,  его  основание  пришлось
противнику точно в висок, проломив кость. Мерцалов  упал  навзничь,  его
тело содрогнулось в агонии.
   В этот момент подоспел и старший лейтенант Тендряков. Он держал  свой
"Макаров", нацеленный точно в голову лежавшему неподвижно Мерцалову.
   - Уже не надо, - тихо проговорил  Глеб,  отводя  ствол  "Макарова"  в
сторону. - Он мертв.
   А своды театра наполнял мощный хор.
 
   Славься! Славься!
 
   И раздавался перезвон колоколов.
 
*** 
 
   - Ну что, Глеб Петрович, тебе сказать... - генерал Потапчук отошел от
окна, приблизился к своему лучшему агенту, обнял его за плечи. -  Ты  уж
прости меня, наверное, я действительно становлюсь старым и мне  пора  на
покой.
   - О чем это вы, Федор Филиппович?
   - Спасибо тебе, Глеб,  за  все.  Без  тебя  мы  бы  не  справились  с
Мерцаловым. А то, что он мог наворотить, мы расхлебывали бы очень долго,
вся страна расхлебывала бы... Ты, можно сказать, национальный герой.
   - Ну да, и памятник мне при жизни, - Глеб отошел на шаг от генерала и
только сейчас заметил, что у Потапчука подозрительно поблескивают  глаза
и он из последних сил сдерживает слезы.
   - Что я для тебя могу сделать?
   На этот вопрос ответа у Слепого не было, и он промолчал, только пожал
плечами.
   - Послушай, давай выпьем коньяка, а? - это был не приказ, а  просьба,
и в ней Глеб мог бы отказать.
   - Хорошего?
   - Что за вопрос! Специально для торжественных случаев припас.
   Сиверов и сам ужасно устал и чувствовал, что многодневное напряжение,
в котором он пребывал, надо обязательно снять.
   - Согласен, Федор Филиппович.
   - Ну вот, это дело, - генерал  взбодрился,  оживленно  потер  ладони,
словно был закоренелым алкоголиком и ему не терпелось опохмелиться. -  Я
все  сейчас  устрою,  Глеб  Петрович,  -  он  заговорщически   подмигнул
Сиверову.
   И вышел в  свою  огромную  приемную.  Глеб  через  неприкрытую  дверь
слышал, как генерал отдает распоряжения.
   Затем  Федор  Филиппович  вновь  появился  в  кабинете  и  прищелкнул
пальцами.
   - Ну вот, все устроил. Сейчас принесут закуску. Я им сказал...
   - Зря вы, может, напрягаете своих людей. Поехали ко мне, думаю, Ирина
была бы вам рада. Казенная обстановка, она и есть казенная.
   - Нет-нет, Глеб Петрович, что ты, что ты! У меня еще много дел. Могут
позвонить...
   - Так взяли бы телефон с собой, и пусть себе  звонят.  А  вы  делайте
вид, что сидите на службе.
   - Правильно говоришь, да мало ли что.
   Генерал не стал дожидаться, пока принесут кофе и закуску.  Он  открыл
шкаф и на низкий столик, за которым не так давно  обсуждал  с  Сиверовым
предстоящую операцию по делу  Мерцалова,  поставил  бутылку  "Ахтамара".
Затем выудил из того же шкафа две рюмочки.
   - Видишь, коньяк у меня хорош, а рюмки не очень.
   Для водки они - в самый раз, а коньяк, как ты понимаешь, из таких  не
пьют. Коньяк пьют, - принялся рассуждать Потапчук, морща лоб, - из таких
круглых. Причем его подогревают на спиртовке.
   -  Не  проблема,  Федор  Филиппович,  -  засмеялся  Глеб,  вытаскивая
зажигалку "Zippo", - она и на ветру не гаснет, и запаха бензина  от  нее
нет.
   - Да-да, можно подогреть, но не в этих же рюмках?
   Стекло лопнет.
   - А может, Федор Филиппович, подогреем всю бутылку?
   - Как это? Зажигалкой? - удивился генерал.
   - А мы всунем пузырь в электрочайник, вот и нагреется.
   - Хватит  тебе  шутить,  Глеб  Петрович,  -  генерал  налил  рюмки  и
проворчал:
   -  Ну,  бери,  что  ты  меня,  старика,  волноваться   и   нервничать
заставляешь? Первая рюмка - как на выданье девка, ждать не любит.
   Глеб поднял рюмку, чокнулся с генералом.
   - За тебя, конечно же, Глеб Петрович. Без твоего участия сидели бы мы
сейчас в дерьме.
   Помощник генерала принес кофе,  тонко  нарезанный  лимон,  шоколад  и
бутерброды.
   - Ну  вот,  чем  богаты,  не  обессудь,  Глеб,  -  виновато  вздохнул
Потапчук.
   - Пустое, Федор Филиппович, я, в общем-то, человек неприхотливый.
   - Знаю